Сейчас на сайте

Якуб Шегидевич, член руководства МГО СПС

МОЙ ПУТЬ К ДИССИДЕНТАМ
Из воспоминаний белорусского татарина, лауреата Государственной премии СССР по науке и технике

Часть II
МОЁ ПРИОБЩЕНИЕ К ДИССИДЕНТСТВУ

Родился я в мае 1937 г. в семье белорусских татар. Моими далекими предками были крымские,  нагайские, золотоордынские воины. попавшие в плен или нашедшие убежище от преследований своих сородичей, победивших их в борьбе за власть, в польско-литовских землях. Многие из пришельцев поступали на военную службу к местным князьям, получали за службу земельные наделы, находили себе местных невест, обзаводились семьями. Селились, как правило, кучно, образуя в поселках (“местечках”) отдельные татарские улицы, сооружали мечеть (“джамии”) и отдельное кладбище “мизар”). Стойко и последовательно сохраняли основные догматы мусульманской веры (все молитвы и обряды проходили по молитвенникам на арабском языке, хотя в быту пользовались местными языками - польским, белорусским, литовским). Эти же языки и становились родными для их потомков уже через пару поколений. Родным становился не только язык местной среды (в данном случае для меня, да и моих родителей, белорусский), но родной становилась и вся культурная сфера белорусского народа.

Можно проследить (конечно, в особом исследовании!) и обратный процесс – воздействие на протяжении 600-летней истории пребывания татар на территории Белоруссии элементов их культуры, обычаев, профессиональных навыков воинов, кожевников, огородников на бытовую культуру коренного населения и вклад отдельных творческих личностей из среды татар (писателей, композиторов, театральных  и др. работников) в развитие общей культуры. Нет сомнения, что совместное многовековое проживание способствовало становлению и развитию такой известной черты менталитета белорусов, как их толерантности к другим народам и национальностям, их “памяркоýнасцi”. Да и самим татарам, разбросанным маленькими островками по территории коренных этносов, без таких свойств невозможно было сохранить себя на протяжении этих шести веков.

Житейской мудростью моих соплеменников стал принцип неучастия во внутренних разборках местных властей, соблюдение дистанции от политики.  А бурные события Первой и Второй мировых войн, когда на территории Белоруссии, особенно Западной, с завидной частотой в 5-7 лет, а то и менее, происходили смены режимов власти на противоположные (и каждая такая смена сопровождалась “прополкой” местных элит), ещё больше закрепили в создании моих соплеменников этот принцип.

Слова наставления (“Ты только не лезь в политику”) и от бабушек, и от мамы (отец мой умер довольно быстро после возвращения с фронта), и от других родственников  сопровождали всю мою раннюю юность, студенческую жизнь и первые годы моего пребывания в далекой и опасной Москве. Моим младшим братьям, Исмаилу и Алику, таких сентенций не адресовали – в пристрастии к общественно-политическим делам был уличен лишь я.

Да и как было мне не интересоваться ими! Как старший из братьев, я больше испытал на себе катаклизмы военных и первых послевоенных лет. Я хорошо помнил пожары, бомбежки, боевые действия отступающих и наступающих войск, колонны военнопленных, расстрелы немцами моих соседей – евреев, раскулачивание Советами других соседей и вывоз из в Сибирь, угрозы поступить так и с другими семьями, отказывающимися вступать в колхозы, огромные налоги, займы и т. п. И, конечно, всё это время - холод, недоедание, грязь, произвол властей и постоянная борьба за выживание.

Из газет же, которые я поглощал в количестве непомерном для школьника (благо моей маме удалось после смерти отца устроиться работать почтальоном, и разбор поступившей почты проходил вечером у нас в доме и с моей посильной помощью), лилась на меня светлая счастливая советская жизнь, шли победные реляции. Расхождение между словом и делом, между яркой и слащавой картинкой и действительностью всё больше становятся очевидным для меня, ложь официальной пропаганды всё заметнее, а поиски истины среди мусора и шелухи газетных строк - всё более занимательными и интересными для меня. Сопоставить разные источники информации, проанализировать их, заметить разницу между теорией и практикой, уличить авторов в необъективности, в передёргивании фактов, увидеть тенденциозность и ложь – всё это становилось для меня потребностью чем дальше, тем больше.

С поступлением в 1954 г. в Белорусский государственный университет возможности получения информации значительно расширились. Её можно было получить не только из прессы в читальных залах университетской и Ленинской библиотек Минска, но и в университетских аудиториях и общежитии, при общении с преподавателями, студентами, при посещении выставок, музеев, театров и т. п.

Обильную пищу для размышлений давали и последующие студенческие годы – продолжалась “оттепель”, прогремел ХХ съезд (мне удалось в числе нескольких комсомольских активистов проникнуть в зал, где коммунистам университета зачитывалась речь Хрущёва о культе Сталина). Затем последовали Познань, Венгерские события, польский Октябрь, разоблачение антипартийной группы и т. д.

Нашел я и дополнительный источник информации: оказалось, что в нескольких киосках “Союзпечати” в Минске можно было найти польские газеты, а в них – о чудо! – вопреки мифу о “всесилии и вездесущности цензуры и досмотра” – и дополнительные, а то и новые, сведения и даже явная “антисоветчина”. Так, в газете “Штандар млодых” польские журналисты Хана Адамецка и Виктор Ворошильский (светлую память о них сохраняю вот уже больше полвека!) публиковали репортажи из борющегося Будапешта, в которых доказывали, что происходящее в Венгрии – это не контрреволюция, а настоящая революция, и мотором её являются рабочие Чепеля, студенты Будапешта, интеллигенция из кружка Пётефи.

А чего стоила информация о VIII Пленуме ЦК Польской объединенной партии в октябре-ноябре 1956 г., где открыто и явно рассказано о формах и методах грубого давления Хрущёва на братскую компартию. Экземпляр журнала “Нове дроги” со стенографическим отчётом, попавший ко мне по праву постоянно дежурившего по утрам у центрального киоска Минска, стал хорошей «разменной монетой» в небольшом круге охотников за польской, а потом и югославской прессой. Впоследствии оказалось, что он прошёл и через руки моего будущего преподавателя по марксистской философии Самускевича, что позволило мне, не посещая лекций и семинаров и не раскрывая учебников, получить отличную отметку. Но, пожалуй, это и была самая большая “прибыль” от поедания мною прессы.

Гораздо чаще за это доставались “шишки”. И, наверное, поделом! Ведь не мог же я с таким трудом добытыми фактами и сведениями не делиться с друзьями по студенческому общежитию, с однокурсниками, с хозяевами квартир, где я проживал в годы моего учительства в белорусском Полесье, с коллегами- учителями.

Формы распространения информации были самые разнообразные. На публике – в студенческих аудиториях, на уроках в школе (со времён учебы в старших классах Мирской СШ), на лекциях по международному положению, различных семинарах, коллоквиумах – в форме вопросов, где я - “наивный”, недалекий слушатель - не мог самостоятельно совместить реалии советской жизни с несоответствием провозглашаемых лектором (преподавателем) доктрин и просил помочь разобраться с моим “недопониманием”. В других случаях это были беседы или споры по злободневным вопросам с ближайшими коллегами и друзьями, и тогда часто приходилось ссылаться на источники моей информации.

При этом я убеждался, что интерес к такой необычной информации велик, но почва для неё явно не подходящая - толщу официальной пропаганды и идеологии двумя-тремя вопросами (даже очень “каверзными”) не пробьешь. В лучшем случае можно надеяться, что посеешь сомнения, подтолкнешь к размышлениям о причинах обсуждаемого несоответствия. И уж совсем хороший результат будет, если твой собеседник сам начнёт проявлять инициативу и спрашивать о новой информации.

Но, к сожалению, бывали (наверное, 3-4 случая за всю жизнь) и такие ситуации, когда собеседник или просто слушатель реагировал весьма бурно и агрессивно: “Не советский человек! Так наши люди не думают и не считают!”. Доходило до угроз разоблачения. Приходилось затихать, активную пропаганду прекращать, а обмен мнениями проводить только “тет-а-тет” и только с надежными друзьями.

Ставка при другом исходе была для меня весьма большой - все студенческие годы я жил только на стипендию, и её лишение автоматически приводили к уходу из университета и попаданию в армию. Впоследствии, уже в 60-70-е годы, такой вариант развития событий грозил мне потерей работы, высылкой из Москвы или Подмосковья, а то и каким-нибудь сроком пребывания в местах более отдалённых. Не исключая такой возможности, я уже где-то с 1962 г. позаботился о комплекте теплого китайского белья фирмы “Дружба” - для спасения от сибирских или воркутских морозов. Комплект этот, как амулет, защищал меня на протяжении более 40 лет, да и теперь, похоже, ещё рано его выбрасывать.

Когда сейчас, будучи пенсионером, оглядываешь и осмысливаешь пройденные годы, видишь, что судьба меня хранила и позволила благополучно пройти “минное поле” советского периода жизни. (В том, что это - не бравада и  не модный ныне пи-ар можно будет убедиться после прочтения этих моих воспоминаний.) Удалось мне это ещё и потому, что, во-первых, во всех своих действиях и поступках я старался выделить идеологический моральный императив и исключить возможность явного нарушения действующих законов, могущих дать основания для уголовного преследования; во-вторых, я придерживался принципа “рубль за вход – за выход два”, т. е., предпринимая ту или иную акцию, старался предусмотреть безопасную легенду или пути нормального выхода, не поступаясь, естественно, своими убеждениями.

Потребность в акциях диктовал 1968 г. и развитие чехословацких событий. Информация о событиях “пражской весны” у меня была обширная – каждый день, приезжая в Москву на работу, я обходил несколько привокзальных киосков “Союзпечати”, пока не удавалось достать свежую чехословацкую прессу (в основном, “Руде право”), из которой, как когда-то в 1956 г. из польских газет, добывал сведения о позиции Дубчека, чехословацкой интеллигенции, настроении студенчества.

К этому же времени у меня появилась, наконец, возможность слушать и зарубежные голоса: брат Алик и мама смогли где-то в Белоруссии достать дефицитнейшую в то время вещь – рижский радиоприемник ВЭФ - который они и презентовали мне по случаю моего 30-летия. На русском языке слушать оказалось невозможно – глушилки западных радиостанций работали в Союзе весьма эффективно. Но оказалось, что польские глушилки в Подмосковье работают слабо и голоса “Свободной Европы” на польском языке здесь прослушивались лучше. Требовалось только терпение и знание разговорного польского языка. Попытки понять что-то на чешском или словацком языках ни к чему не привели, и пришлось ограничиваться только чтением газет на этих языка, да и то с помощью словарей.

Многообразная и разносторонняя информация о ходе Пражской весны позволила мне глубже понять происходящее там, с удовлетворением увидеть в дубчековском “социализме с человеческим лицом” попытку реализовать и мои давнишние представления о гуманном социализме, о возможности сочетания демократии и социализма советского образца. Естественно, все мои симпатии были на стороне чехословацких коммунистов, а сам Дубчек – кумиром, сумевшим потеснить безраздельно господствующий в моём политическом сознании образ Иосипа Броз Тито как борца против сталинского диктата и реализатора идеи самоуправления посредством рабочих советов.

И вдруг наступило 21 августа 1968 г. Вторжение советских танков в Прагу, арест Дубчека и его сподвижников, закрытие либеральных газет, передача власти марионеточному просоветскому правительству!

Мое состояние было близко к шоковому – рушатся надежды на возможность создания “гуманного социализма”. Стыд за свое руководство, за свою страну! И надежда, что в Москве найдутся какие-то группы,  именно группы, а не единицы, (единицы, конечно – ноль!), которые попытаются выразить своё несогласие с вводом войск и свой протест против действий советских вождей. А значит, надо найти их и примкнуть к ним! Примкнуть к ним, несмотря ни на что! Потому что любая форма индивидуального личного протеста не даст должного резонанса, будет погашена на корню, будет бесполезной с общественной точки зрения и губительной для самого себя.

Но где найти возможных протестантов? Наибольшая вероятность – на Красной площади. Значит, надо идти туда! Последующие три дня (а именно 22-го, 23-го и 24-го августа) я, придя в свой ВНТИЦ и поёрзав час-другой на своём рабочем месте, срывался под благовидным предлогом (необходимость отладки программ на ВЦ в другом месте или посещение библиотеки) и мчался на Красную площадь.

Можно представить мое тогдашнее состояние. Это – и надежда на то, что удастся стать свидетелем, а тогда и участником протеста, и сомнения, хватит ли решимости у самого (ведь последствия и для меня, и моей семьи, и белорусских родственников были очевидны). Но и бездействовать было невозможно. Очень уж наглой, несправедливой, жестокой и безнравственной была акция советских властей! Уходя с таким настроением на работу, невольно задумывался – а вернешься ли сегодня обратно домой?

Но вот и три дня пролетели. 25 августа – воскресенье, нет надобности уезжать из Подлипок в Москву, да и неотложные семейные дела ждут – закупки продуктов, прогулки с маленьким сыном. Да и предшествовавшие дни мелькания на Красной площади результата не дали; наверное, ожидания мои напрасны. А вечером 25-го августа сквозь шум и треск радиоволны “Свободной Европы” узнаю от польского диктора о протесте группы москвичей (Литвинова, Делоне и др.) против советской оккупации Чехословакии, выражение солидарности с чехами и требованиями свободы Дубчеку и его товарищам. Протестантов быстро арестовали, но акция не осталась незамеченной, и вызвала общественный резонанс, и весьма большой.

Трудно описать тогдашнее моё состояние. Здесь и восторг от совершённого ими, и досада, что в тот день задержался в Подлипках, и сомнения в том, успел ли бы я к ним присоединиться (ведь акция длилась несколько минут!), и сомнения - хватило ли бы у меня решимости, мужества, безрассудства разделить с ними и их поступок, и последствия его. Короче - сомнения, сожаления, осознание комплекса вины, беспомощности, собственного ничтожества.

Прошла пара месяцев, и вот однажды, выйдя на обед из здания ВНТИЦентра, расположенного за зданием библиотеки Иностранной литературы на Берниковской набережной, я обратил внимание на толпу людей у здания напротив нашего, на другой стороне реки Яузы. Возвращаюсь с обеда – толпа не исчезла. На очередь не похожа, да и магазинов там не было. Надо просмотреть. Подхожу – толпа пестрая, возбужденная, люди о чём-то друг с другом переговариваются. Традиционных для тех лет вопрос: “Что выбросили, что дают?” И злой, хлесткий ответ: “Срок!” Недоумение. В чём дело, с ходу не узнаешь – надо примкнуть к толпе и постепенно разобраться. Оказалось, это - здание Симоновского межрайонного суда, где судят не кого-нибудь, а ... именно ту семерку, что вышла с протестом на Красную площадь 25 августа. Поистине не ловца и зверь бежит!

Конечно, в эти дни я старался подольше бывать у суда с целью познакомиться с друзьями протестантов. А что среди толпы именно много таковых, было заметно по контактам между ними – они приветствовали друг друга, обменивались новостями, слухами о ходе процесса. Значит, есть какой-то круг единомышленников, среди которых были и нынешние обвиняемые, и болельщики за них у входа в здание суда.

Особенно выделялся среди них высокий немолодой уже человек крепкого телосложения, который громко (во весь голос, а не шёпотом) одобрительно говорил о поступке обвиняемых и - уж совсем чудо! – столь же громко осуждал действия Брежнева и его компании. Я даже попытался посоветовать двум молодым людям, ранее поздоровавшимся с этим человеком, чтобы они порекомендовали ему говорить как-то осторожнее и не столь демонстративно, -ведь здесь и милиция и дружинники. Они улыбнулись и тут же отмахнулись от меня: “ А он всегда так поступает и нас не послушает”.

Предпринял я и ещё несколько попыток завязать знакомство с кругом друзей обвиняемых, но всё было, увы, бесполезно. То ли сказалась их закрытость и подозрительность, то ли моя некоммуникабельность.

Значит, надо выразить солидарность не словами, а действием. Каким? В памяти всплыл рассказ моей учительницы по русской литературе А. В. Лапицкой о том, что когда власти проводили публичное осуждение Н. Г. Чернышевского, то из толпы присутствующих на этом публичном действе к ногам Чернышевского полетели букеты с цветами. И я решил вручить букет кому-нибудь из родственников обвиняемых сразу же по оглашению приговора. А чтобы уцелеть и не попасть в лапы милиционеров или кэгэбэшников, предусмотреть варианты отходов. Для этого обошёл ближайшие переулки, наметил подходящие остановки трамваев и автобусов.

К концу третьего дня суда, когда ожидалось вынесение приговора, я присоединился к толпе - с портфелем, в котором спрятал букет из белых хризантем. Но то ли задерживалось вынесение приговора, то ли родственники осужденных не спешили покинуть здание суда (не помню точно, почему), но уже порядочно стемнело, когда, наконец, двери суда открылись, и показались родственники осужденных. Толпа, и я в том числе, хлынула им навстречу. Пришлось даже расталкивать впереди стоящих, чтобы пробраться вперёд. Выхватил из портфеля букет и, подскочив к выходящей из суда пожилой женщине, вручил, вернее, сунул в руки ей букет и сказал: “Это - матери Павла Литвинова в знак солидарности  и восхищения им!” Насколько она это услышала и что она ответила (возможно, это и была мать Павла) – я уже не помню.

Толпа гудела во всю, а я сразу кинулся в её середину и, отчаянно работая локтями, постарался быстрее выбраться из неё, проскочить по переулкам и вскочить в первый подвернувшийся трамвай. Отдышался, огляделся – кажется, никто ко мне “не прилип” - но через пару остановок вышел, сменил маршрут и успокоился только тогда, когда затерялся в метро.

Эта история запомнилась очень чётко и надолго, наверное, потому, что, во-первых, всё воспринималось на фоне нервного, повышенного эмоционального восприятия хода “нормализации” обстановки в Чехословакии, а во-вторых, это была моя первая индивидуальная акция. Именно акция, а не намерения, не обмен мнениями, не пустословие!

Прошло несколько дней – последствий никаких. Моё же настроение явно повысилось, - оказывается всё-таки можно что-то и самому делать. Жаль только, что не удалось завязать знакомство с кем-то из сочувствующих, попасть в круг друзей протестантов, иметь возможность обмениваться информацией. А ведь среди этих сочувствующих был, как оказывается из передач “Свободной Европы”, сам генерал Пётр Григоренко. И судя по сообщениям о его поведении, именно он открыто и не таясь критиковал советское руководство, именно с ним я и сталкивался у суда. Вот с кем надо было познакомиться, но я и не знал тогда, кто это. Да и, кажется, возможности поговорить с ним наедине мне не представилось. Значит, надо как-то наверстать упущенное!

Гуляя как-то вечером по волнам зарубежных радиостанций, мне удалось напасть на чтение диктором открытого письма Натальи Горбаневской – одной из семёрки вышедших 25 августа с протестом на Красную площадь и единственную тогда не арестованную из-за маленького ребенка.  В конце этого чтения прозвучал и полный адрес Натальи. Ага, она-то уж точно знает о Григоренко и сможет помочь мне связаться с ним. Итак, вперед, на Сокол, на одну из Песчаных улиц. Но здесь разочарование – Наталья весьма подозрительно осмотрела меня, выслушала и ответила “нет, не могу вам помочь, изыщите сами возможность с ним связаться”.  Но как, как?

А что, если через горсправку, киоски которых встречались тогда в людных местах Москвы? Надо попробовать. Выбираю недалеко от станции метро один из киосков “Мосгорсправки” и с опаской, оглядываясь по сторонам, подхожу и делаю заявку на адрес Григоренко Петра Григорьевича, оплачиваю какие-то копейки и получаю ответ: “Зайдите через два часа”. Опешил: уж не для того ли, чтобы связаться с “органами”? Но поразмыслив, понял, что это - нормальная процедура. Не без волнения подхожу к киоску через пару часов и как-то спокойно, буднично получаю бумажку с адресом П. Г. Как же всё, оказывается, просто и обыденно! И не на всё ещё наложена лапа КГБ, но везде у нас, обывателей, присутствует страх и боязнь всесилия этой “конторы”, готовность строить в своём сознании “непреодолимые” барьеры и препятствия.

С трепетом подхожу к указанной “Мосгорсправкой” квартире на Комсомольском проспекте, нажимаю  кнопку звонка. А вдруг такой же приём, как на Соколе, у Натальи? Открывается дверь. Да, вижу того же мужчину, критика брежневского руководства, но только сейчас он заметно мягче, открытее, смотрит с улыбкой. Представляюсь и говорю: “Видел и слушал Вас, Пётр Григорьевич, у Симоновского суда. Сам я солидарен с осужденными, и как проявление этой солидарности - мой букет матери Павла Литвинова. Я внимательно  слежу за событиями в стране и за рубежом, особенно за международным коммунистическим движением. Читаю польские, чешские газеты. Готов делиться получаемой информацией и, вообще, может быть, смогу быть полезным чем-нибудь!” Пётр Григорьевич готов выслушать меня и приглашает войти.

Захожу, снимаю обувь и слышу женский голос из другой комнаты: “Опять ты, Петро, татарина какого-то привел!” Захожу в комнату, знакомлюсь с женой П. Г. Зинаидой Михайловной, спрашиваю, как это она сразу определила, что я татарин. - “Да к нам их много ходит - крымских татар, и только они снимают обувь у порога!” Объясняю, что я из белорусских татар, но с проблемой крымских татар знаком ещё со школьных лет и рад буду встрече с ними и оказанию им какой-нибудь помощи.

П. Г. рассказывает Зинаиде Михайловне о моём присутствии у здания Симоновского суда и переданном после объявления приговора букете. З. М говорит: “Да-да, нам говорили о цветах, и мы ещё гадали, от кого они были”. Возможно, эта история и способствовала довольно быстрому установлению доверия, а возможно, больше повлияло на это краткое изложение моих тогдашних убеждений.

Их суть такова. Наша советская модель социализма очень жестокая, бесчеловечная. лживая. По существу, это - диктатура партии, а ещё точнее, её партноменклатуры, её высших кругов. Более гуманной, открытой и допускающей самоуправление является югославская модель. Много надежд было связано с зарождающимся чехословацким “социализмом с человеческим лицом”, но наши вожди заблокировали его дальнейшее развитие. И всё же уверен. что полностью вытравить идеи демократического, гуманного социализма никакой военной акцией не удастся. Ведь их в какой-то мере разделяли и крупнейшие европейские коммунистические партии, а им, даже если они этого захотят, будет очень трудно развернуться сейчас на 180°. Значит, надо следить, солидаризироваться, а при необходимости  апеллировать к носителям идей еврокоммунизма и, особенно, к её наиболее боевым отрядам – итальянской и испанской компартиям. Наши же вожди не могут позволить себе игнорировать мнение “прогрессивных общественных слоев Запада”, и во всех наших достижениях и победах есть немалая заслуга этих “прогрессивных слоев”, - нашей мощной пятой колонны. Массовые выступления против интервенции Запада в годы гражданской войны, солидарность и поддержка СССР во время Великой Отечественной войны, послевоенное движение борцов за мир – всё это лишь только видимая часть айсберга прогрессивного общественного мнения. Потерять его дорогого стоит. Позиция же реакционных кругов Запада однозначно определенная – враждебная и с классовых, и с общегуманистических позиций. Поэтому наш ориентир, наша симпатия и надежда – прогрессивные еврокоммунистические тенденции в мировом коммунистическом движении.

- Я внимательно слежу за ним по югославской и польской прессе и газете английских коммунистов “Морнинг стар”. Могу и Вас, П. Г. и З. М., информировать в этом направлении.

Они ответили мне согласием.

П. Г. рассказал, что и в своём известном выступлении на районной партконференции в 1962 г. он выступал за возврат КПСС на истинные марксистко-ленинские позиции, против возникновения культа личности Хрущёва и возрастающей роли партноменклатуры. За это выступление он был снят с должности заведующего кафедры кибернетики в военной академии Фрунзе, а затем и вовсе уволен на пенсию в звании рядового и насильно помещён в психушку.

З. М. вспоминала, как ей пришлось после смещения Хрущева в октябре 1964 г., бравировать знакомством П. Г. с Брежневым во время войны, стращать разное тюремное начальство мнимыми связями П. Г. с новым советским лидером и добиваться, пока тот, последний, не узнал об истории с Григоренко, освобождения П. Г. из психушки. Возвратившись домой, П. Г. остался верен своим взглядам (тем паче, что де-факто и сама партия сняла Хрущёва за проявление своеобразного культа личности - т. н. субъективизма и волюнтаризма) и, похоже, за эту верность и открытость высказываний, так и не был реабилитирован, вернее, не восстановлен на работе и в генеральском звании. Он, да и Зинаида Михайловна, с головой ушли в проблематику инакомыслия в Советском Союзе, и понемногу вокруг них образовался тот круг свободных (относительно, конечно) советских людей, часть из которых я встречал у суда.

При последующих посещениях супругов Григоренко (а делал это я по мере накопления у меня материалов из прессы о позициях еврокоммунистических партий, - так сказать, по мере появления у меня повода для визита) я постепенно знакомился с некоторыми людьми из этого круга. Хотя «знакомился», наверно, сильно сказано: представлялись они лишь по именам и выделялись лишь своими теми или иными мнениями или познаниями. Возможно, с другими было и иначе, но в случае со мной, “человеком с улицы”, ничем особенно себя не проявившим (эпизод с букетом цветов - так себе, малость) это было естественно и логично.

В одно из таких посещений Григоренко я застал у них группу крымских татар. П. Г. познакомил меня с ними: “Ренат, Рашид и т. д.”  Говорю: “Ой, да я сразу не запомню такие имена”. А П. Г. мне: “А ты любого из них зови Мустафою – они не обидятся”. Вот это меня устроит, – ведь мой отец при рождении в 1911 г. был тоже наречен Мустафою, а впоследствии в Польше был записан в документах как Стефан, а затем, уже в советских паспортах, как Степан. Так что имя Мустафа мне понятно и дорого.

А в другой раз я у П. Г. встретился и познакомился с самым главным Мустафою – лидером крымских татар Джамилёвым, уже отбывшим срок, но преследуемым и поныне, особенно московской милицией. З. Г. как-то рассказала,  что Мустафе пришлось не очень давно убегать от милиции через окно квартиры, в которую ломилась милиция, после чего он, неудачно выпрыгнув, стал прихрамывать.

Мы разговорились. Мустафа заявил. что главная цель крымских татар – добиться разрешения на нормальный возврат в Крым и прекращения практики преследований крымских татар и запрещения им проезда и в Москву, и в Крым. Я сказал о моей солидарности с ними в силу моих демократических взглядов и в силу национальной общности, т. к. одними из предков белорусских татар являются крымские татары.

Мустафа передал мне для ознакомления несколько страниц самиздатской продукции, посвященной их тематике. Среди них было обращение в ЦК КПСС и Совмин СССР с требованием незамедлительной реабилитации крымских татар с возвратом их на родину и восстановлением во всех гражданских правах. Ознакомившись с этим обращением, я сказал Мустафе, что целиком поддерживаю такое обращение и готов его подписать, если моя подпись поможет преследуемому народу. Мустафа подтвердил полезность такой акции и я, не колеблясь, тут же подписал обращение с указанием и своего домашнего адреса.

Дело происходило на кухне у Григоренко. Сам Петр Григорьевич вышел в другую комнату к телефону и там задержался. Когда он возвратился к нам, то узнал от Мустафы, что я подписал их обращение с требованием о реабилитации. К моему удивлению, П. Г не только не похвалил нас, но и поругал Мустафу за мою подпись, говоря ему, что меня следует беречь и не подставлять, ибо я ещё не “засвеченный”. Однако я заверил П. Г., что со стороны Мустафы никакого насилия и агитации не было и что я ещё с детства знаком с проблемой крымских татар и буду рад, если моя подпись хоть чем-то  поможет. На том  и порешили. 

События же развивались в неблагоприятном направлении. Через какое-то время стало известно, что в Ташкенте арестован Мустафа и готовится очередной процесс над ним. Пётр Григорьевич засобирался на процесс, а Зинаида Михайловна попросила нас помочь ей отговорить П. Г. от этого намерения – дорога дальняя, здоровье уже расшатано пребыванием и “лечением” в психушке и т. п. Но П. Г. и слышать  об этом не хотел. Уехал в Ташкент и там был арестован.

Можно понять и наше состояние и, особенно, Зинаиды Михайловны и их детей – Алика, инвалида детства, и Андрея, совсем ещё юношу. Я старался почаще заглядывать к ним, чем-нибудь помогать, особенно тогда, когда и сама З. М. болела, что тоже было довольно часто.

На это время я получал от З. М. для ознакомления некоторые самиздатовские материалы, среди которых и статья академика А. Д. Сахарова “Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”. О её существовании и кое-что о её авторе - академике А.Д. Сахарове, трижды Герое Социалистического труда, отце советской водородной бомбы - я уже кое-что слышал по польскоязычной “Свободной Европе”, преодолевая треск глушилок и весьма посредственное восприятие устной польской речи. А здесь перед глазами на тончайшей, папиросной толщины, бумаге - полный текст на русском языке. Благолепие, да и только!

Я уговорил З. М. дать этот текст на пару дней и за одну-две ночи переписал текст в отдельную общую тетрадь. (Эх, как жаль, что и сейчас, и потом обладание пишущей машинкой являлось для меня недостижимой роскошью!) Перечитывал потом его неоднократно. И невольно напевал: “Есчэ польска нэ згинэла, поке мы жиемы!” Жизненный тонус мой явно повысился. Я повез тетрадь со статьей в Минск на встречу с однокурсниками по случаю 10-летия окончания Белгосуниверситета. Пытался заинтересовать статьей своих однокурсников, ныне ученых-математиков Белорусской академии наук, но, увы! – аполитичность моих земляков и тогда была уже отчетливо заметна.

А тем временем приближался июль 1969 г., космический июль, когда впервые человек с планеты Земля попытается достичь Луны, для меня, бывшего сотрудника ЦУПа, наступали волнительные дни ожидания старта и полета “Аполлона-11” к Луне. С нетерпением ожидая дня запуска, заблаговременно запасся бутылкой дефицитного коньяка в надежде отметить удачное прилунение американцев.

Однако за пару дней до этих эпохальных событий я извлёк из почтового ящика скромную открытку – вызов меня на 15 июля 1969 г. на Лубянку в качестве свидетеля к следователю по особо важным делам Березовскому. По штампу на открытке определяю, что вызов не в “Большой дом на Лубянке”, а в соседние здание – в Прокуратуру РСФСР. Ну что же, это – полегче, да и, надеюсь, криминал поменьше. Но какова причина вызова? И как себя вести? – с такими органами я сталкиваюсь впервые.

Являюсь в назначенное время к указанному следователю. Не без трепета, конечно. Вижу неопределенной внешности человека среднего возраста - такого серого чиновника, слава богу, не волкодава, как это можно было ожидать, исходя из его громкой должности. Начинает он допрос с предупреждения об ответственности за дачу ложных показаний. Затем последовали вопросы о моей биографии и, наконец, он предъявляет подписанный мною листок с обращением к властям в защиту крымских татар. Последовал такой диалог:

- Ваша подпись под этим обращением?

- Да, моя.

- Как она оказалась в квартире Григоренко?

(Ага, я как-то не придал особого значения рассказу Зинаиды Михайловны о проведении в их квартире кэгэбэшниками обыска и изъятии кипы бумаг).

- Да потому, что она там и появилась.

- Значит, Вам её дал подписать Григоренко?

- Да нет. Он, наоборот, когда узнал, что я подписал обращение, выразил неодобрение.

- Тогда кто же Вам его дал подписать?

- Кто-то из крымских татар. Я их иногда встречал на квартире у Григоренко, расспрашивал их о жизни в поселениях, выражал возмущение тем обстоятельством, что их до сих пор не реабилитируют. А потому, когда увидел среди их бумаг текст обращения за реабилитацию, то выразил готовность его подписать, надеясь способствовать их скорейшей реабилитации.

- Как звали этого татарина?

- Мустафа.

- Он небольшого роста и прихрамывал?

(Ага, метит в Мустафу Джамилёва!)

- Не могу сказать о его хромоте. Мы сидели и говорили на кухне за столом. А насколько его имя было действительно Мустафа, тоже не могу подтвердить. Мне когда-то Пётр Григорьевич порекомендовал, чтобы не путать, любого крымского татарина так называть, что я и делал.

- А сможете при очной ставке опознать этого татарина?

- Вряд ли. У меня очень слабая зрительная память, так как уже давно сильная близорукость – 12-13 диоптрий, и я часто попадаю впросак. не узнавая знакомых мне людей.

- Что-то Вы юлите на допросе! Повторяю об ответственности за дачу ложных показаний или отказе от дачи показаний.

Далее перешел к вопросу о моих отношений с П. Г. Григоренко. Я сказал, что у нас есть общий интерес – состояние и развитие международного коммунистического движения. Я внимательно слежу за сообщениями по этому вопросу в таких газетах, как “Трибуна люду” и “Морнинг стар”.

Березовский пишет протокол допроса. Название польской газеты ему далось сравнительно легко, но написать название органа Компартии Великобритании он не смог - названия, почти ежедневно употребляемого в наших центральных газетах и не известного следователю по особо важным делам! А я ещё перед ним, этим полуграмотным гэбэшником, сижу и трепещу?! От этой мысли я соскочил со стула, начал ходить по комнате и как бы диктовать ему мое мнение о П. Г. Григоренко как об истинном и преданном коммунисте, образованном и умном собеседнике. При этом я выразил надежду, что  в конце концов его восстановят и в звании, и должности.

Наверно, я так увлёкся и осмелел, что Березовский, наконец, не выдержал:

- Садитесь и отвечайте на поставленные вопросы! Вы - не у себя на работе и диктуете не секретарше, а на допросе в Прокуратуре РСФСР!

Вскоре допрос закончился. Я был предупрежден о том, что могу быть вызван для дальнейших допросов и не должен распространять информацию о них. Но подписку о неразглашении не взяли. Поэтому я был не только вправе, но и обязан был рассказать о допросе Зинаиде Михайловне, что я незамедлительно и сделал. В ответ она ещё раз подтвердила. что власти готовят в Ташкенте процесс над Мустафой, а П. Г. снова пустили по судебно-психиатрическим инстанциям.

Впоследствии она сказала мне, что ознакомилась с протоколом моего допроса, и особых замечаний относительно него у неё не возникло. Другое дело, у меня – ещё долго я перебирал в памяти сказанное мною, стараясь понять, что я не досказал, а что, может быть, ляпнул лишнее. Но так как больше вызовов не последовало, и очных ставок Березовский не организовывал, то я пришёл к выводу, что использовать меня ни против Мустафы, ни против П. Г. Григоренко этому “следователю по особо важным делам” не удалось.

Чтобы закончить с этим первым допросом, замечу, что летом 2005 г. я снова встретился с Мустафой Джемилёвым, на этот раз - в его резиденции руководителя Меджлиса крымских татар в Симферополе. Вспоминая прежние события и особенно П. Г. Григоренко, он сообщил, что когда-то, ещё до горбачевской перестройки, публикуя в Нью-Йорке материалы о своих судебных процессах, он включил в них и этот злополучный протокол.

...Так состоялось моё приобщение к диссидентству 60-70-х годов. Впереди были и годы дружбы с семьей П. Г. Григоренко, и наши совместные акции (ежегодные выходы в день Конституции СССР на демонстрации солидарности с политическими узниками в советских лагерях у памятника А. С. Пушкину, акции протеста по поводу судилища над В. Буковским, диссидентские сборы у П. Г. Григоренко в дни его рождения – 16 октября, обмен мнениями по текущим событиям и новинкам самиздата и др.), и мои индивидуальные демарши (письмо  1971 г. в адрес съезда КПСС с требованием о реабилитации П. Г. Григоренко и освобождения его из психушки, попытка попасть на суд над Петром Якиром, захват меня там кэгэбэшниками и задержание в милиции, последующие преследования на работе в НИЦЭВТе, статус “невыездного” и др.).

Постом наступило время перестройки - время первых массовых демократических выступлений. Мне удалось познакомиться с окружением опального Ельцина, включиться в кампанию по продвижению его кандидатом в народные депутаты СССР и в самые жаркие дни преследований его со стороны различных комиссий ЦК КПСС и официальных партийных СМИ привезти Б. Н. Ельцина к нам в НИЦЭВТ на встречу с избирателями. Встречу, прошедшую с триумфальным успехом всего лишь за несколько дней до выборов.

Затем - радость и восторг, гордость за москвичей. Борис Николаевич избран народным депутатом от Москвы! Естественно, было и самое активное участие в демократических акциях, содействие в выборах демократов Ковалева С. А., Арутюнова М. Г. и др. в депутаты Верховного Совета РСФСР. Организация массовых акций протеста сотрудников НИЦЭВТа в связи с трагическими событиями 13 января 1991 г. в Вильнюсе и проведение марша колонны протестующих к Советскому райкому КПСС г. Москвы.

И апогей наших усилий – август 1991 г. Уже в 10 часов утра 19-го августа мне удалось собрать заседание Совета трудового коллектива НИЦЭВТа, где я, как исполняющий обязанности председателя СТК, осудил действия ГКЧП как антиконституционный переворот. Несколько членов СТК поддержали меня, остальные молчали. Разошлись. Через два часа снова собрались, но уже с проектом резолюции об осуждении ГКЧП и призывом быть готовым к политической забастовке. После длительных обсуждений подобные резолюции были приняты и решено было скоординировать наши действия с другими предприятиями через Московский Совет трудовых коллективов.

Весь вечер 19-го на заседании МСТК в московской мэрии мы пытались агитировать за нашу резолюцию о подготовке политической забастовки, но убедились, что степень готовности к таким действиям на предприятиях разная. Решили возвратиться к обсуждению наших действий на следующий день. Но как оказалось, до обсуждения дело уже не дошло – все ушли на защиту Белого дома. Конечно, то же самое сделали и многие сотрудники нашего НИЦЭВТа.

Днем 20-го августа многотысячный коллектив нашего института гудел, что разбуженный улей. Мы, демократы, старались максимально оповещать о заявлениях Ельцина из Белого дома, но охранники, парторги и комсорги разных уровней срывали наши материалы, а наиболее рьяным “дерьмократам” грозили скорыми расправами и чуть ли не расстрелами. К концу рабочего дня у выхода с предприятия мы призывали выходить на защиту Белого дома, что я, естественно, сделал и сам, и ночь с 20-го на 21-е провел у Белого дома недалеко от Горбатого моста. А днем 21-го августа ситуация на предприятии была уже совершенно иной – начали заискивать перед нами, демократами, и дирекция, и вчерашние наши “расстрельщики”.

Начиналась жизнь новой России и жизнь её ровесницы – моей внучки, Виктории Шегидевич, родившейся в тот памятный день 21 августа 1991 г. всего через несколько часов после моего возвращения из ночного противостояния у стен Белого Дома.

Но об этих и других событиях я надеюсь рассказать в других главах моих воспоминаний.

 


Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!

 

Редактор - Е.С.Шварц Администратор - Г.В.Игрунов. Сайт работает в профессиональной программе Web Works. Подробнее...
Все права принадлежат авторам материалов, если не указан другой правообладатель.