Сейчас на сайте

Глава 8. Инакомыслящий

Недавно мне довелось прочесть в воспоминаниях одного диссидента, родившегося в 1930 году, фразу: «Для меня 1956 год ещё не был как-то значим, потому что в то время я был ещё ребёнок» («Новая Польша», 2006, № 6, стр. 4). Эта фраза вызвала у меня улыбку: мне трудно вспомнить время, когда события, подобные событиям 1956 года, не были бы для меня значимыми; во всяком случае, в возрасте 12 лет они бы уже такими были.

Так же, как не могу припомнить время, когда бы я хорошо относился к советской власти: или – по действительно совершенному младенчеству (т. е. лет до 10 с небольшим) – никак, или отрицательно. (По предшествующему тексту читатель мог об этом догадаться).

Вступление в пионеры

Единственный вспоминающийся мне случай, когда я отдал дань советскому ритуалу, связан со вступлением в пионеры. Было мне, наверное, лет 10-11. Стать пионером мне хотелось, и я с трепетом относился к предстоящей процедуре приёма. Портила мне настроение одна деталь: нужно было изготовить красный пионерский галстук, а единственным имеющимся в нашей семье материалом для этого был припрятанный кусок немецкого знамени, из которого была предусмотрительно удалена центральная часть – белый круг со свастикой. Надеть такой галстук мне представлялось кощунством. Однако маму мне убедить не удалось, деваться было некуда, и я смирился. Во время приёма на торжественной линейке я с искренним чувством произнёс клятву юного ленинца. Потом были другие линейки, меня, кажется, избирали на какую-то пионерскую должность, звеньевого что ли. И все пионерские годы я так и проходил в этом галстуке, который на сегодняшнем языке вполне можно было бы назвать «коммуно-фашистским».

Откуда инакомыслие?

Откуда у меня возникла неприязнь к советской власти?

Репрессии непосредственно не коснулись нашей семьи и наших родных. (Случай дяди Евстратия не в счёт – это были не государственные репрессии, а чисто личное сведение счётов со стороны конкретных руководителей). Почти не коснулись они и наших знакомых. Единственный случай – арест и последующая гибель мужа маминой подруги тёти Тани, к которой я относился с большой симпатией. Мне кажется, что я даже помню её мужа дядю Асика. А вина его заключалась в том, что он был страстный и, насколько я представляю, весьма успешный радиолюбитель и по этой линии был связан с радиолюбителями других стран. Но всю эту историю я узнал гораздо позже.

Родители мои, как всякие интеллигентные люди, не утратившие способность к размышлениям, советскую власть не любили. Но смертельно боялись. Обстоятельных разговоров на эту тему у нас, конечно, не было, но общее настроение можно было уловить по отдельным репликам. Помню, папа как-то вспомнил атмосферу революционных лет: «Увидят, у кого чистые руки, – и к стенке». Подобные фразы звучали и при мне, так что общее настроение родителей я уловил. Много позже по отдельным репликам у меня создалось впечатление, что иногда они даже нарочно так говорили, чтобы меня правильно сориентировать и чтобы из меня не вырос очередной Павлик Морозов. А уже когда я был в старших классах, мама сокрушалась, что в детстве они от меня не скрывали своих критических настроений, и я уж слишком ими проникся. Наверное, действительно, своими разговорами родители посеяли первые семена, но додумывал и рисовал на этом основании общую картину я уже сам.

Так что то, что в стране в 30-е годы были какие-то репрессии, я знал с детства, хотя не представлял их масштаба. А когда у нас появилась Катя, я по её скупым рассказам представил и Голодомор: почти полностью вымершие сёла, попытки бегства из них, людоедство. Когда через много лет я вижу, как бывшие партийные руководители разводят руками, дескать, ничего не знали, мне трудно испытывать к ним что-то, кроме презрения.

Постановление о журналах. Борьба с космополитизмом

Я довольно рано стал следить за политическими событиями, читать газеты, и всё, что я в них читал, только подтверждало мои самые критические выводы. Я до сих пор убеждён, что человеку, имеющему мозги, для понимания истинного лица сталинского режима достаточно было просто чтения газет.

Мне было 11 лет, когда вышло знаменитое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» (август 1946 года. «Ах, если бы только не август, не чёртова эта пора»). Удар пришёлся, прежде всего, по Зощенко и Ахматовой. Фамилия Ахматовой мне ничего не говорила. А вот Зощенко я знал достаточно – и детские рассказы, и юморески, которыми увлекались взрослые. Не то, чтобы и я им увлекался, но считал вполне симпатичным писателем. Его разгром был сигналом, что никакой юмор, никакая ирония в нашем обществе уже недопустимы, за исключением «боевой советской сатиры», направленной против внутренних и внешних врагов. Так же как недопустима и «чистая поэзия», представительницей которой выглядела неизвестная мне Ахматова. Не мог не вызвать отвращения и хамский, погромный тон постановления (Зощенко – «литературный подонок» и т.п.), речей Жданова и последующих за ними статей. И я при всей своей молодости ощущал гнетущее впечатление от всего этого.

Через несколько лет началась кампания против космополитов. Вот в ней я сначала не разобрался. Непонятно было новое слово «космополит». У себя в классе (в Фастове) мы восприняли его как введенное в оборот новое ругательство и стали дразнить друг друга «космополитами» – безотносительно к национальной принадлежности. Но чуть позже, вчитываясь в газетные статьи, я понял, что это слово – синоним слова «жид», известного мне с военных времён по моему столь неуместному его использованию. Нет надобности объяснять, какие чувства вызвала у меня эта кампания.

1948. Холодная война

Не лучше выглядела и советская внешняя политика. Начиналась холодная война. Как мне кажется, разгар её пришёлся на 1948 год. Газеты были полны самыми злобными нападками на недавних западных союзников и карикатурами Бориса Ефимова. Для меня была ясна картина: Советская Армия заняла пол-Европы и установила там марионеточные режимы; а теперь Советский Союз собирается с силами, чтобы захватить оставшийся мир. Появилась, широко использовалась и комментировалась пропагандистская брошюра «Фальсификаторы истории». Название подразумевало, что она направлена против буржуазных фальсификаторов истории недавней войны и послевоенных лет. Я же про себя шутил: «Указан коллектив авторов. А где же название?» Вдруг Югославия и Тито превратились из героев и лучших друзей Советского Союза в самых заклятых его врагов. Ещё одна книга – «Югославская компартия во власти шпионов и убийц». Злобная статья Симонова, снова карикатуры Бориса Ефимова – карликовый Тито, похожий на Геринга, с его огромного топора течёт кровь. Этого было достаточно, чтобы Тито стал для меня героем, а Югославия – образцом истинного (а не извращённого Сталиным) социализма. Я ещё долгие годы жадно выискивал крохи фактических сведений о Югославии, укрепляющих меня в этой оценке. Потом (по-видимому, в следующие годы) пошли политические процессы в Болгарии, Польше, Венгрии, Чехословакии, на которых часть руководства этих стран обвинялась в подрывной деятельности, шпионаже, терроре – разумеется, по заданию западных спецслужб и югославского руководства. Последнее на этих процессах аттестовалось, например, так: «германский шпион Вальтер (Тито)». В газетах помещались подробнейшие стенограммы публичных процессов – каждый день три-четыре газетных страницы. Я их внимательно читал. Особенно запомнились впечатления от процесса Ласло Райка в Венгрии. Меня поразила картина, как подсудимый Дьердь Палфи, высокопоставленный военный, возможно, военный министр, встаёт по стойке смирно и рапортует: «По своим убеждениям я фашист». Обвинения были для меня очевидно абсурдными, я не сомневался, что они получены под пытками и все процессы сфальсифицированы. Эти процессы были интересны ещё и потому, что помогали понять механизм советских процессов 30-х годов, копиями которых я их считал. Чтение газетных материалов привело меня к верному в целом пониманию характера процессов (как зарубежных, так и предшествовавших советских), хотя наряду с этим возникали и наивные вопросы: как же эти люди не смогли противостоять палачам – в то время, как комсомольцы Молодой Гвардии… ?

Влияние литературы

Думаю, на моё отношение к действительности существенное влияние оказала русская литература.

Я читал великие произведения, проникался идеями и духом их авторов – и примерял это к тому, что видел и слышал в действительности. Разве может юноша, воспринявший Толстого и Герцена и переходящий от них к советским агиткам, не проникаться отвращением к лживости и примитивности последних? Видишь пронизывающую русскую литературу любовь к мужику – и узнаёшь о массовом убийстве крестьян голодом. Литература боролась с крепостничеством – а разве не крепостничество весь колхозный строй? И так на каждом шагу. Так в моём сознании и сложилось: русская литература – враг советской власти. И любой из настоящих русских писателей, появись он сегодня – был бы ею уничтожен.

Мои взгляды

Итак, к старшим классам школы мои политические взгляды были полностью сформированы – я воспринимал себя как противника советской власти. И сформировались они настолько, что за всю последующую жизнь не пришлось менять их наиболее значимую компоненту – разве что корректировать в деталях. Сегодня мне приятно представить такую картину – я стою на месте, а общественное сознание меня догоняет: сначала мы с ним на противоположных позициях, потом оно начинает двигаться по направлению ко мне, сначала медленно, потом всё быстрее, быстрее, и вот, наконец, в последние десятилетия мои взгляды почти общеприняты. Точнее надо бы говорить о взглядах на советскую власть – здесь большинство на моей стороне. Но появилась и пока в силе новая «единственно верная» идеология – на этот раз националистическая – и отмирания её мне уже не дождаться.

Вернёмся, однако, к моим взглядам в юношеские годы.

Острое неприятие вызывала у меня, прежде всего, и почти исключительно современная мне политическая система. Его я связывал с именем Сталина, и именно Сталина считал главным виновником. И в вину ему ставил практически все преступления, которые мог бы перечислить сейчас: раскулачивание, Голодомор, политические процессы, лагеря, пытки, полную несвободу, газетную ложь, цензуру, подавление литературы, агрессивность, планы мирового господства. Кажется, сегодня и не добавишь. Впоследствии я только узнавал подробности – в частности, о масштабах преступлений, которые оказались значительно больше, чем я тогда представлял. Не мог я представить размеров ни ГУЛАГа, ни Голодомора, ни репрессий против писателей.

А вот в оценке идей коммунизма и деятельности Ленина мои представления в течение жизни претерпели изменения. В юности коммунизм представлялся мне идеей, не только очень хорошей, но и вполне реализуемой. Режим царской России представлялся как безусловно негативный, а Октябрьская революция, напротив того, как прогрессивное явление. Гражданская война – я целиком на стороне красных. Мне ещё долго была не чужда романтика «комиссаров в серых шлемах».

Дальше какой-то пробел в рассуждениях – не берусь сказать, как я относился к Ленину. Не считал его ответственным за злодеяния Сталина – это точно. Но вроде бы и не молился на него как на величайшего гения и вождя человечества. В общем, ленинский период советской истории проходил для меня как-то незаметно, не трогая – ни ругать, ни хвалить его не хотелось. Так, какой-то отдалённый период истории. А вот потом пришёл Сталин – и началось злодеяние за злодеянием, свидетелем последних из которых я уже был лично.

Говоря об истории, добавлю, что в восприятии дореволюционной России я с официальной идеологией в основном не расходился. Полное сочувствие всем революционерам (которых я воспринимал заодно и как противников нынешнего режима). В том числе, народовольцам, убившим Александра II, к которому я, как и ко всем остальным царям, никакой симпатии не испытывал. И вообще, как писал Лёня Киселёв, мой знакомый более позднего времени:

За триста лет истории России

Ни одного хорошего царя.

Здесь мы с Лёней были более последовательными, чем официальная власть, к тому времени канонизировавшая ряд «хороших царей» – прежде всего Ивана Грозного.

Как жить?

Вот такими мне виделись современный мир и история. А непосредственно меня, здесь и сейчас, касалась и угнетала одна сторона советского мира – промывание мозгов. Я почти физически задыхался от окружающей меня со всех сторон официальной пропаганды, «коммунистического воспитания», а главное – от необходимости самому участвовать в этом процессе, притворяться, повторять от своего имени нечто скроенное по пропагандистским шаблонам. Впоследствии, когда я вспоминал годы своей школьной юности, именно эта отравляющая их ложь вспоминалась в первую очередь. И только сейчас, через многие десятилетия, это воспоминание отодвигается на второй план, а на первом оказывается многое доброе, что тогда было: семья, друзья, некоторые учителя, природа. Я уже не говорю о книгах. И детство представляется светлым.

Тогда же, повторяю, угнетало сознание, что вот сегодня или завтра я должен буду пойти на урок, меня спросят, и я должен буду повторять ненавистные советские фразы, утаивая собственные мысли.

В эту пору юноше естественно искать ответа на главный вопрос: как жить? Я над ним думал постоянно. Задачей-максимумом была выработка некоторого общего жизненного плана: представить общую цель жизни, разделить её осуществление на этапы, контролировать исполнение каждого. Но на этом направлении я не продвинулся. Мои представления о желательной будущей жизни оставались на уровне неопределённых мечтаний: вот я когда-нибудь расскажу миру правду о том, что же на самом деле представляет жизнь в Советском Союзе. Ведь мир ничего об этом не знает, не узнают и последующие поколения, если этого не сделаю я. А я сегодня – как разведчик в этом мире, чтобы рассказать о нём мирам свободным, располагающимся не здесь или не сейчас. (Интересно, что через многие десятилетия подобный ход мысли я нашёл в воспоминаниях Михаила Хейфица. С такими мыслями он шёл в лагерь и, в отличие от меня, свои планы осуществил). О том, как это будет происходить, что я должен для этого сделать, какие умения в себе выработать – я не задумывался. В общем, чистая маниловщина.

Другая маниловская мечта – вырасти и убежать на Запад или в Югославию (её я выделял особо). Как это осуществить, я также не задумывался, но грезил, как хожу по улицам свободной страны, читаю, пишу, говорю, что хочу. При этом мне всегда вспоминалось место у Герцена, как он вдохнул воздух свободы, пересекши российскую границу. Я ему завидовал: «Жили же люди! И какой гуманный был царский режим – не удерживал своих противников».

«И ненавидеть ложь»

Гораздо более актуальный и животрепещущий характер носил уточняющий вопрос: как жить в условиях этой лжи? как её противостоять? В то время ещё не прозвучал бескомпромиссный ответ на эти вопросы: «Жить не по лжи!» Но его аналог я прочёл и запомнил в шенгелиевском переводе «Дон Жуана»:

У древних персов три уменья прививали:

Гнуть лук, скакать верхом и ненавидеть ложь.

(Наиболее значимый для меня оборот «ненавидеть ложь» лежит на совести переводчика. В оригинале было по-другому: “To draw the bow, to ride and speak the truth” – «говорить правду»).

Это «ненавидеть ложь» стало для меня нравственным императивом. Правда, в весьма ограниченном понимании – я его соотносил в первую очередь с официальной ложью; что же касается до лжи обычной, в частной жизни, то теоретически я её, конечно, тоже не одобрял, но беспокоила она меня куда меньше. (В этом отношении я в невыгодную сторону отличался от встреченного впоследствии Алека Есенина-Вольпина, который занял позицию полного и бескомпромиссного отказа от всякой лжи; подозреваю, что подтолкнуло его к этому неприятие лжи официальной).

Что означало «ненавидеть ложь» применительно к условиям моей жизни? Прежде всего, я понимал, что полностью исключить официальную ложь из своей жизни невозможно и самоубийственно. Что же, я так и заявлю в школе: «Не хочу повторять ваше враньё о великом Сталине»? Остаётся одно: врать по минимуму. Только тогда, когда тебя уже припёрли к стенке и требуют: «Соври». Но и при этом процедить нечто сквозь зубы, не допуская ни одного лишнего слова.

Но в одном я твёрдо решил держаться принципа «не лгать». Это касалось вступления в комсомол. В те годы (да, в общем-то, почти до самого конца советской власти) в комсомол вступали практически все, во всяком случае, из учащейся городской молодёжи. Для меня же вопрос вступления в комсомол приобрёл символическое значение. Вступить в комсомол значило предать Толстого и Герцена; не вступлю – значит, продемонстрирую, что советская власть меня не сломала. Когда окружающие осознали мою позицию, давление на меня было громадным. Долгое время мне помогал мой возраст: все в классе уже были комсомольцами, а мне вступать было рано. Потом возраст подошёл (какой же он был – возраст вступления?), мне стали предлагать вступить. Обычно для многих вступление оттягивали, дескать, они ещё недостойны, должны подтянуться, лучше учиться и прочее. Мой случай был другим – отличник, лучший ученик, меня просто затягивали – и учителя, и комсомольские активисты. Не помню, какими доводами мне удавалось отбрехиваться. Трудней же всего было с родителями. Они сразу же восприняли мою позицию как вызов советской власти и пришли в ужас. Мама бесконечно уговаривала меня, убеждая, как опасна эта позиция. Потом на эту тему с родителями стали беседовать учителя – в частности, после упоминавшегося случая, когда я что-то не то написал в школьном сочинении. Но я стоял твёрдо. И выстоял – не знаю, как у меня хватило на это силы.

Жизненная позиция. Страх

В общем-то, я считал, что выбрал определённую жизненную позицию. Это была позиция вынужденного и пассивного противостояния. Своего рода «непротивления злу насилием» – но в советских условиях. Я не стремился бороться с советской властью. Я хотел только не поддаться ей, оставаться собой, сохранить своё лицо. Эта позиция была очевидно опасной, и я отдавал себе в этом отчёт.

Время от времени я проводил мысленный эксперимент: ставил себя в особые ситуации, когда противостояние с властью оказывалось неизбежным, и решал, как поведу себя в таких случаях. Вот идёт очередной процесс над «врагами народа», я присутствую на собрании, требующем их казни: «Расстрелять, как бешеных собак!» Председательствующий спрашивает: «Кто за?» Все поднимают руки, а я – нет.

К предстоящим опасностям себя нужно было подготовить. Такой самоподготовкой я и пытался заниматься. Помогала опять же таки литература.

Прежде всего, я пытался воспитать себя в духе стоицизма: дескать, все внешние лишения преодолимы духом. Внутренне свободному человеку не страшны никакие оковы. (Повторю цитату из Франка: „Хоч і в путах, я все буду вольним чоловіком”). На эту же тему я вычитал разные цитаты из античных и индийских авторов в «Круге чтения» Толстого. И всё же в глубине души гнездился страх перед неизбежным столкновением с системой.

Этот страх если не исчез, то сильно ослабел интересным образом. Мне приснился сон. В отличие от обычных чёрно-белых или бледно окрашенных – яркий цветной сон, в преимущественно красных тонах. В большом помещении за столами множество человек и среди них я. Здесь атмосфера страха, потому что присутствует некто огромный, кто вроде надсмотрщика над нами, а мы вроде рабов. Но вот я преодолеваю страх, поднимаюсь и бросаю ему в лицо нечто дерзкое. И он сразу тушуется, теряет силу, а все вокруг тоже теряют страх, оживают, начинают веселиться. Я проснулся, а во мне надолго осталось это чувство освобождения от страха.

Несостоявшиеся воспоминания

К этому времени относится такой эпизод. Мне пришло в голову написать нечто вроде воспоминаний. Не смейтесь, вспомнив мой тогдашний возраст, – за образец я взял неоконченные воспоминания Толстого «Моя жизнь», собственно, даже не неоконченные, а едва начатые, он написал страниц 6. Речь там шла о самых первых проблесках памяти, относящимся к возрасту до 5-6 лет, а в основном ещё раньше. Вот и я решил попытаться вспомнить что возможно из столь раннего возраста, а потом довести до нынешнего. До этого я едва дошёл, а успел написать только развёрнутое предисловие, из которого можно было понять мои антисоветские взгляды. В частности, писал, как мечтаю бежать на Запад. Тетрадку я прятал. Вернее, думал, что прячу, – где в своей комнате школьник может что-то спрятать. Мама обнаружила мою тетрадь достаточно быстро, пришла в ужас и тотчас же уничтожила. Со мной же провела обстоятельную разъяснительную работу, в результате которой я понял, что, как бы я ни относился к советской власти, но писать об этом не надо. С тех пор я ничего опасного и не писал. А так как без этого писать что-либо серьёзное трудно, то ограничил свои потребности к письменному самовыражению.

Вот с такими настроениями я окончил школу и отправлялся в Москву.

Окончу тем, что у меня много оснований благодарить судьбу за то, как она сложилась. И на одном из первых мест – за то, что в те и ближайшие за ними годы я не привлёк внимания карательных органов – это бы наверняка окончилось плохо. А потом, после смерти диктатора, всё уже стало не так страшно.

Август – октябрь 2006

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!