Сейчас на сайте

Глава 6. Смела

Смела – городок примерно в 200 километрах от Киева. В то время он входил в Киевскую область, но вскоре отошёл к вновь образованной Черкасской. А фактически по дальности расстояний и тогда находился вне сферы влияния Киева (если не считать административное подчинение). Киев был далёк и недоступен, в него почти никто никогда не ездил, да и оттуда никто не приезжал. Не ездили и мы (опять же, если не считать папиных служебных поездок), не ездили к нам – даже Юра Олифер ни разу не наведался. В общем, другой край.

Приехали мы в Смелу где-то в начале 1950 года. Для меня это была середина 9-го класса. В Смеле я окончил школу, прожив здесь, таким образом, полтора года – до самого отъезда в Москву, в университет. Родители прожили годом дольше. Но об этом рассказ впереди.

Переезд

Сам переезд происходил довольно экзотически. Мы погрузились сами и погрузили в товарный вагон не только вещи, но и кое-что из домашней живности, во всяком случае, корову Любку. Сами устроились там же. Ехали малой скоростью, так что дорога заняла, по меньшей мере, дня три. Была зима, и обогревала нас печка-буржуйка.

Дом и моя комната

Любопытно, что, в отличие от предыдущих мест, у меня не осталось никаких воспоминаний о дворе Смелянской нефтебазы. Разве то, что у нашей двери висел гамак. В остальном же этот двор не представлял для меня интереса – заходишь в калитку, и домой.

Главной же для меня особенностью нашего дома было то, что здесь у меня была отдельная комната. (Ага, значит, к этому времени бабушка Уля уже от нас переехала). Я впервые получил возможность оставаться наедине с собой и был этим счастлив. Никто на тебя не смотрит, никто не заговаривает, никто не помешает, когда ты читаешь или думаешь. Потребность в тишине и одиночестве возникла во мне в детстве, впоследствии только усиливалась, и я часто страдал, когда её не удавалось реализовать.

В связи с моей комнатой вспоминается несколько эпизодов. Родители сочли нужным повесить в ней портрет Ленина – большую репродукцию известной фотографии: Ленин читает газету «Известия». Против Ленина как такового я ничего не имел, но решил повесить вместо него портрет своего кумира – Льва Николаевича Толстого. Без труда приобретя такой портрет в книжном магазине, я его в той же рамке и повесил. Родители долго спорили со мной. Как я понимаю, их больше всего беспокоило, как бы кто из бдительных посторонних не заметил этой замены и чего не заподозрил. Но я всё-таки настоял на своём.

Второй эпизод – прочтя «Что делать», я оказался под впечатлением от способов закалки, применяемых Рахметовым, и решил последовать его примеру. Уж если он так готовился к борьбе с царской властью, то не меньших испытаний я должен был ждать от власти советской. И вот я стал укладываться спать не голом полу. Подстилки не полагалось, одеяла тоже. Однако, так продолжалось недолго – вскоре меня застукала мама, и я был вынужден (не без тайного удовольствия) снова спать «как все люди».

Иногда зимой я любил сбегать в школу без пальто, и меня за это тоже ругали. Правда, такое бывало в не слишком холодные дни – при температуре где-то около нуля.

На реке

Я рос, и расширялись границы моей свободы. Конечно, всё это происходило не само собой, а в результате моих длительных усилий. В Смеле я наконец получил свободу передвижения. И использовал её, проводя летом все дни на реке.

Лето между 9-м и 10-м классом запомнилось мне как сплошной пляж. Утром я просыпаюсь, завтракаю – и сразу же на реку. Иногда иду туда с товарищами, но чаще один. Идти до неё около получаса, и всё по полотну железной дороги. Реку пересекает маленький железнодорожный мостик, прохожу его, раздеваюсь и плюхаюсь на песок. Река Чёрная совсем маленькая, узкая и мелкая. Чтобы переплыть на другой берег, нужно зайти по шею, а затем проплыть всего несколько десятков метров. Сначала я боялся – вспоминался белоцерковский опыт – и долго барахтался у берега, учась плавать «по-собачьи». Наконец, к середине лета кое-как обучился и стал переплывать на другой берег; правда, бóльших успехов на этой реке мне достичь не удалось. И вот я барахтаюсь, переплываю туда и назад и с удовольствием валюсь на песок, достаю книгу и читаю. Солнце печёт вовсю, я уже загорел дочерна. Когда становится жарко невмоготу, снова бросаюсь в воду. И так весь день. Рядом плещутся пацаны, в основном младше меня. Я завидовал тому, как они здорово плавают. Приходят и взрослые парни. Хотя я с ними виделся каждый день, никаких контактов не завязалось. Они почему-то даже не смеялись надо мной, хотя мои попытки плавать явно этого заслуживали. При этом держались они довольно прилично, по-видимому, потому что их главарь пытался ухаживать за приходившей на пляж приезжей учительницей, на мой взгляд, не слишком молодой и не интересной. А то они брали лодку и уплывали в заросшие камышом заводи, из которых вытекала наша река. Вокруг был сосновый лесок, но он не вызывал у меня интереса – только однажды я пытался его немного осмотреть.

Так лениво и беззаботно прошло это лето. Мне такое препровождение времени долго представлялось идеалом летнего отдыха, и позже, в Москве, его здорово не хватало.

Поездка в Черкассы

Это лето ознаменовалось одной увлекательной экскурсией. Мы с моими приятелями Стасиком и Аликом решили съездить в Черкассы. По железной дороге от Смелы до Черкасс около полусотни километров. Моя нефтебаза находилась как раз напротив железнодорожной станции. Мы уселись на траву и стали ждать попутного поезда – товарного, конечно. Когда поезд подошёл, взгромоздились на платформу с брёвнами. Наиболее интересным была сама поездка на платформе: брёвна катались, приходилось от них уворачиваться. Не скажу, чтобы мы много увидели в Черкассах: ну, посмотрели на Днепр, там он, действительно, широк. Возвращались примерно таким же способом, только теперь на нас летело особенно много паровозной сажи, так что к концу пути мы напоминали негров. Дома я должен был не без робости рассказать об этом приключении, мама пришла в ужас, и мне здорово попало.

Лыжи

Другое яркое впечатление связано уже с зимой. Именно в этих местах я впервые увлёкся лыжами. Сравнительно недалеко от нашего дома были горки, казавшиеся очень высокими и крутыми. Кататься одному было бы как-то неинтересно, и мы обычно выбирались компанией – чаще всего с тем же Стасиком. Спускаться с горок – занятие для мальчишек азартное. Правда, мне это не очень удавалось, наверное, хуже, чем моим товарищам. Стасик это отметил в издевательских стишках:

«Уж Миша наш бравый высоко навис

И вдруг, как полено, срывается вниз…

Упал, поднялся, чудо – дышит…»

Падал я и вправду много, но это не умаляло удовольствия.

Стасик Буржинский

Пора, однако, представить Стасика. Станислав Буржинский был моим одноклассником и наиболее близким из друзей. Невысокий, но хорошо сложенный, красивый смуглый мальчик. Наделённый живым и критичным умом, он, на редкость по тому времени, был как будто совсем не затронут советской идеологией, и потому с ним было легко рассуждать на любые темы. Правда, наши идеологические предпочтения заметно различались. В общетеоретическом плане он был склонен исповедовать право силы и, познакомившись с Ницше, отзывался о его идеях весьма одобрительно. Впрочем, он не переносил эти идеи на частную жизнь и никоим образом не пытался играть роль «сверхчеловека».

Стасик горячо выступал за территориальную экспансию нашего государства. Но любопытно, что всё это у него получалось как-то минуя официальные идеологические установки, безотносительно к советскому патриотизму, идеалам социализма, коммунизма и тому подобному. Создавалось впечатление, что речь идёт вообще не об СССР, а о каком-то другом государстве, дореволюционной России что ли. По этой причине я, будучи противником этих взглядов, относился к ним достаточно терпимо. Подразумевалось, что мы оба не стоим на стандартной советской платформе, что уже делало возможным дружеские дискуссии.

Мы любили поддевать друг друга шуточными стишками, один из которых я привёл. Как-то в одном из них я зарифмовал «Буржинский» и «характер свинский». Стасик ответил рифмой более рискованной: «Белецкий» – «человек антисоветский». Разумеется, этот стишок не предназначался для широкого тиражирования.

Пожалуй, о Стасике лучше сказать более общо: на нём было написано, что он вне этой системы, не признаёт её правил и ценностей, и именно это меня в нём привлекало. Начиная с малого – он был совершенно безразличен к школьным оценкам. Будучи мальчиком умным и развитым, не учил уроков, и на него так и сыпались двойки. Однажды он не написал домашнее сочинение. Учительница поставила ему двойку и велела написать к следующему разу. Он не написал и снова получил двойку. Так продолжалось несколько раз, пока он не прекратил это оригинальным образом: написал сочинение на одном листе на перемене перед уроком, снова получил двойку, но на этот раз последнюю.

Впрочем, в безразличии к школьным оценкам он не был уж совсем оригинален – такое отношение иногда встречалось, правда, у ребят куда менее способных и интересных. Существеннее были его общие жизненные планы. В отличие от всех нас, чьи планы так или иначе соответствовали взрослым представлениям о «реальной жизни», Стасик собирался после окончания школы просто поездить по стране и посмотреть.

В то время казалось, что ему предстоит яркая и интересная жизнь. И чувствовалась в нём какая-то литературная жилка. Мне казалось, что из него мог бы выйти своего рода Максим Горький, хотя и много меньшего масштаба – конечно, если и насколько позволит советская действительность, формированию новых горьких не способствующая. После школы он, действительно, стал жить в соответствии со своими жизненными планами: переезжал с места на место, бродяжничал, нанимался на какие-то случайные работы. Я некоторое время переписывался с ним и получал письма с небольшими рассказами о его бродяжничестве. Последние же сведения о нём, услышанные через несколько десятков лет, были неутешительными: он вернулся в ту же Смелу, занимался неизвестно чем, понемногу спиваясь. (Впрочем, точность этих сведений я гарантировать не могу).

Другие друзья

Обычно в ученическом коллективе образуются более тесные компании. В нашей компании нас было четверо.

Помимо нас со Стасиком, в неё входил ещё Игорь Шайдеров. Мне помнится, что родители Игоря – офицерская семья – жили где-то далеко, а сам он приехал недавно, жил здесь у родственников, и жил довольно бедно. У Игоря было чёткое жизненное устремление – он хотел стать офицером. И уже сейчас выглядел как будущий офицер, подтянутый, высокий, широкоплечий, физически развитый. Всегда в старенькой, но чистой и выглаженной гимнастёрке. Это уже был не мальчик, а почти взрослый юноша, подтянутый и собранный не только физически, но и психологически. На общеидеологические темы я с ним, в отличие от Стасика, специально не говорил. Не из опасений, их как раз не было, а чувствовалось, что эти темы его не очень интересовали. Хотя вообще он был парнем интеллектуальным, с широким кругом интересов, включающим литературу. Показательно, что любимым его литературным героем оказался Фрэнк Каупервуд из Драйзера. (Проинформирую не читавших: это успешный миллионер, волевой, яркий и интеллектуальный человек). Учился Игорь добросовестно, отличником не был, но имел твёрдые четвёрки. Окончив школу, он таки поступил в какой-то военный вуз. У меня нет сомнений, что он стал хорошим офицером, – побольше бы таких было.

Четвёртый член нашей компании – Юра Кочубей – был наименее яркой личностью. Добрый, спокойный, флегматичный парень. Он не был активным участником интеллектуальных бесед, но ведь наше общение к ним не сводилось – были разные игры, прогулки, лыжи, наконец, просто праздная болтовня. Мы любили слегка подшучивать над Юрой, в духе, например, таких стишков:

И в каждой из его историй

(Они одна другой глупей)

Трагикомические роли

Играл какой-то Кочубей.

Бедняга в первом был рассказе

В какой-то шутке уличён,

В другом ошибочно наказан

И, наконец, избит в шестом.

Юра не обижался.

Уже в независимой Украине я услышал имя известного дипломата, одно время посла во Франции – Юрий Иванович Кочубей. И сразу возник вопрос: уж не наш ли это Юра (он тоже Иванович)? До сих пор не знаю – биографических данных дипломата найти не удалось. Но больно трудно представить Юру сделавшим столь блестящую карьеру.

Мы называли свою компанию по первым буквам фамилий – БеБуШаКо (иногда – БеБуШаКоЗе, учитывая Алика Зелененко; Алик был примыкавший к нам старый друг Стасика и Юры, уже не учившийся в школе).

Школьная жизнь

В нашей компании не было девочек, и это было в обычаях того времени. Мальчики дружили и собирались в компании отдельно, девочки отдельно. Более тесных и дружеских – в буквальном смысле – отношений между мальчиками и девочками я в свои школьные годы не припомню. Хотя мы легко общались друг с другом, и наши отношения можно было назвать добрыми товарищескими.

А «дружить» с девочкой означало нечто совсем другое, я уже писал об этом. Употреблялось это слово в совершенно платоническом смысле. И такая «дружба» была достаточно редким явлением. Мне за все школьные годы так и не пришлось «дружить», хотя всегда на примете была девочка, с которой «дружить» очень бы хотелось.

Отношения с другими школьными товарищами, в отличие от Фастова, у меня были ровными. Вспоминается из них немного. Разве что забавный эпизод. В одном из своих шуточных стихов о Стасике я описывал его стрельбу в тире, когда все пять пуль ушли неизвестно куда:

В тот день по району (несчастный район)

Нашли, между прочим, пять трупов…

Нет, я не виню его в гибели их,

Но, может, пустил он недаром

Пять маленьких пуль, пять проклятий своих,

Пять, видно, смертельных ударов.

(Конец украден из стиха Бажана, известного мне по учебнику: „П’ять куль маленьких, п’ять проклять своїх”.) Комсорг класса еврейский юноша Асик Коморник, ознакомившись со стихотворением, указал мне на его идеологическую невыдержанность: как же так, комсомолец Буржинский убил пять человек, а я его даже не виню. Эта реплика хорошо иллюстрирует воцарившуюся к тому времени атмосферу психоза и выискивания идеологических ошибок.

Другое воспоминание, и тоже смешное, связано с литературой. Наш класс во время изучения «Тихого Дона» вдруг увлёкся, о романе пошли бурные дискуссии. Главная проблема сводилась к следующему: является ли Григорий Мелехов положительным или отрицательным героем. Вопрос звучит довольно наивно, но нам такая постановка казалась правомерной и очень важной. После длительных дискуссий мы решили выяснить ответ у самого автора. При этом почему-то сочли уместным изложить свои сомнения даже не на листе бумаге, а на почтовой открытке (не много же там было мыслей) с убедительной просьбой их разрешить. Мы отправили эту открытку в станицу Вешенская Михаилу Александровичу Шолохову и долго ждали ответа, пока наше внимание не было отвлечено какими-то текущими делами.

А так шла обычная школьная жизнь. Все ребята вдруг увлеклись разными спортивными занятиями и играми. В коридоре стояли брусья, во дворе турник, и мы на переменах сразу бросались на них упражняться. Но больше всего увлекались играми – в «чехарду», «козла», «отмирного». В летнее время они полностью занимали наши перемены, особенно большие. Когда звучал звонок на урок, мы бросали игру и бежали в класс, естественно, всегда опаздывая, и учителя уже с этим примирились. Особенно интересной была игра в «отмирного». Один из участников («козёл») становился, сильно пригнувшись, на некотором расстоянии от фиксированной черты. Остальные должны были допрыгнуть до него, сделав определённое число прыжков от черты, а затем перепрыгнуть. Последним прыгал так называемый «отмирной»; место его приземления становилось очередной точкой для «козла». Последний определял, сколько прыжков до него можно сделать теперь, стараясь это число минимизировать. Если кто-то не соглашался, что за столько прыжков можно допрыгнуть, «козёл» должен был «доказать», т. е. самому это сделать. Так продолжалось до тех пор, пока всем удавалось перепрыгнуть «козла». А когда кому-нибудь не удавалось, он сам становился «козлом», а бывший «козёл» – «отмирным». При отталкивании от черты полагалось кричать: «Здоров, козёл!», а в момент прыжка: «Прощай, козёл!». Игра увлекательная. Мне она особенно нравилась потому, что я научился довольно хорошо прыгать и считался отличным игроком.

А после уроков наша компания увлеклась биллиардом. Рядом было какое-то клубное здание, и мы там проводили часы. На деньги мы не играли, но за каждую игру приходилось платить какую-то мелочь, и платил проигравший. Здесь нас поразил Игорь Шайдеров. С деньгами у него было туго, он не играл и часами простаивал, внимательно глядя на игру. Как будто учился теоретически. А в один прекрасный день сказал: «А теперь дайте мне». Взял кий и стал играть мастерски – после каждого удара шары шли в лузу. Убедившись таким образом, что не рискует проиграть, он стал играть постоянно. И практически не проигрывал.

Малиновский

Рассказ об учителях начну с нашего завуча, преподавателя истории и обществоведения (или как там это называлось) Петра Владимировича Малиновского. Он был удивительно похож на доктора Геббельса, каким тот изображён на фотографиях, а впоследствии в кино, – высокий, с высоким лбом, прилизанными кудрявыми волосами, выпуклыми бараньими глазами, и сильно хромой, так что при ходьбе качался из стороны в сторону. Главным различием между ними была слишком явная семитская внешность нашего учителя – впрочем, доктор Геббельс тоже мог бы сойти за еврея, но не настолько. Как и его арийский двойник, Пётр Владимирович тоже подвизался на идеологическом поприще – он запечатлелся в моей памяти как самый идеологически выдержанный учитель за все школьные годы, образец идеологической правильности. Начинал изложение урока, и на его лице появлялась непробиваемая убеждённость: «Как сказал Ленин, Россия была беременна революцией». (У меня небольшой шок, потому что слово «беременна» ещё не казалось мне вполне приличным).

Однако не в роли проводника линии партии наш завуч выглядел не таким твердокаменным. Однажды на уроке Стасик мне шепнул: «Посмотри, как он смотрит». Малиновский смотрел на одну из наших соучениц, отвечающую урок. Девица имела достаточно зрелые формы, была одета в летнее прозрачное платьице, и взгляд на неё учителя был довольно выразительным (мы так не смотрели). Другой случай был на вечеринке, где вместе с нами были и некоторые учителя, в том числе Малиновский. Когда кончились напитки, он подозвал кого-то из учеников, видом посолиднее, протянул бумажку в несколько червонцев и послал за бутылкой водки, которая вскорости и появилась. Так как характеристика моего завуча получилась не слишком симпатичной, уместно добавить, что лично против него я ничего не имею, – мне он не сделал никакого вреда.

С Малиновским связана и более серьёзная тема – моё знакомство с советскими выборами. На очередных выборах – уж не помню куда – избирательный участок, как обычно, размещался в школе. В этот день с утра всюду начали играть марши, а по радио сообщали об энтузиастах, которые пришли на избирательные участки ночью, за несколько часов до начала их работы. Я вместе с соучениками и учителями дежурил на избирательном участке в школе. Какую-то главенствующую роль при этом играл Малиновский, возможно, возглавлял избирательную комиссию. И вот примерно за час до закрытия участка он дал команду: «Довольно, довольно, пора сворачивать». Члены комиссии стали расписываться за немногих не проголосовавших избирателей, бросать бюллетени в урну. Потом начался подсчёт голосов. Бюллетени высыпали на стол, но их никто не считал, кто-то, едва ли не Малиновский, продиктовал нужные цифры, и работа была окончена. Я, конечно, заранее понимал, что выборы – это жульничество, но меня поразил слишком откровенный характер этого жульничества: наш учитель, внушающий нам принципы советской идеологии, так нагло, на наших глазах совершает подлог. В общем, впечатление было довольно ярким.

Нина Александровна

Об учительнице русского и украинского языка и литературы Нине Александровне могу сказать меньше. Это была немолодая женщина довольно обывательского вида. Как учитель по идеологическим предметам, она неизбежно должна была отдавать дань стандартной демагогии, но получалось это у неё не так нарочито, как у Малиновского, выпячивавшую свою идейность. Уроки русской литературы и у неё иногда переходили в интересные для нас дискуссии, как та же дискуссия о Григории Мелехове.

В 10-м классе мы писали уйму сочинений. Поскольку было известно, что на выпускном экзамене одним из возможных будет так называемое «сочинение на вольную тему», то мы много писали и таких. Тема такого сочинения формулировалась как некоторое идеологически окрашенное высказывание, чаще всего стихотворная цитата типа: «Партия – это миллионов плечи, друг к другу прижатые туго». Написание такого рода сочинения было упражнением в манипулировании демагогическими лозунгами, столь необходимом в жизни, в которую мы вступали. Ученики, литературу не знавшие и не любившие, предпочитали именно эти сочинения, поскольку их написание не требовало никаких знаний. Я же их терпеть не мог, но приходилось – и писал, скрипя зубами. Однажды не выдержал и написал в одном из них нечто, на мой взгляд очень крамольное, с иронией в адрес вынесенного в заголовок лозунга. (Хотелось бы теперь вспомнить хоть какие-то подробности!) Нина Александровна мою иронию уловила и ужаснулась. Вообще она была женщина добрая, а, кроме того, как и большинство учителей, относилась ко мне с симпатией, и верю, что в данном случае прежде всего обеспокоилась моим будущим. Доверительно посовещавшись ещё с несколькими учителями (уверен, что среди них не было Малиновского), она вызвала мою маму и изложила её свои опасения. Можно себе представить ужас мамы! Я выдержал длительные и тягостные объяснения с мамой и папой, разъяснявших мне смертельную опасность такого поведения. Слушал я молча, возразить что-нибудь было трудно. Но подобных экспериментов не повторял, решив отложить их до времени, когда буду подальше от родителей.

Иван Тихонович

А любимым моим учителем в этой школе был преподаватель математики и директор школы Иван Тихонович Жарко. Вообще он как будто сошёл с экрана советского фильма – директор школы, бывший фронтовик, всегда в полувоенной форме: френч, галифе, сапоги. Твёрдое мужественное лицо и такие же манеры. (Пожалуй, похож на актёра Бондарчука в фильме «Они сражались за Родину».) И главное – достаточно было поглядеть на него, чтобы убедиться, что это человек верный, надёжный и правильный. Его авторитет у учителей и учеников был непререкаем. Не помню, чтобы он когда-нибудь высказался на идеологические темы. Все контакты с ним были чисто профессиональными – он учил нас математике. И учил хорошо. А у меня особая причина быть благодарным Ивану Тихоновичу – именно он подтолкнул меня к поступлению в Московский университет.

Ко времени окончания школы будущую специальность математика я выбрал давно и твёрдо. Но все мои и моих родителей представления вертелись вокруг Киевского университета. Просто потому, что он гораздо ближе, а разницы между университетами мы не видели. Уже незадолго до окончания, в последней четверти Иван Тихонович спросил меня: «А ты, наверное, пойдёшь на математику?» (Помнится, что он, в отличие от большинства учителей, говорил нам «ты»). Тут я ему и сказал, что собираюсь в Киевский университет. «А почему в Киевский? Московский гораздо лучше». Не помню, развивал ли он свою мысль, но после этого разговора я решил поступать в МГУ. Папа и мама огорчились, что я буду так далеко от них, но не отговаривали – главное, чтобы я получил хорошее образование.

Иван Тихонович предупредил, что поступить в МГУ нелегко, и рекомендовал готовиться по задачнику Моденова, специально составленному для подготовки к поступлению на мехмат МГУ. Иван Тихонович тут же мне его дал, и я со следующего дня до самого отъезда стал решать задачи. Задачи были, действительно, трудные, много труднее тех, что мы обычно решали в школе. Нередко приходилось долго сидеть над ними. Решил я, конечно, небольшую часть из имеющихся в нём задач, но старался решать из разных разделов и, в общем, кое-как натренировался – насколько можно было при малости отпущенного мне времени. Думаю, если бы не эта тренировка, мне бы вряд ли удалось поступить.

Почему математик?

Здесь пора подробнее рассказать о мотивах, по которым я выбрал свою специальность.

Дети примеряют на себя профессии с самого раннего возраста. Я тоже, будучи совсем маленьким, заявлял, что хочу быть то тем, то другим. Когда-то, совсем в доисторические времена, наверное, ещё до войны, говорил, что хочу быть пожарником.

Ну, а уже более осознанно, наверное, классе в 6-м или 7-м решил, что буду учителем. Причём учителем математики. Потому что мне нравилось не только учить математику, но и объяснять её. И нередко приходилось это делать – мои соученики охотно обращались ко мне за разъяснениями. А одна их них, Зина Громова, довольно регулярно ходила к нам домой, и я стал для неё своего рода репетитором.

Я рос, и вопрос о будущей профессии обдумывал всё серьёзнее. Начиная с того, какие профессии важнее и интереснее. Ответ на этот вопрос не вызывал у меня сомнений: на первом месте по важности для человечества работа писателя, на втором – учёного. В том, что я способен к каждой из этих работ, у меня сомнений не возникало. Причём в каждой могу не просто добиться успеха, но стать выдающимся. Однако стать профессиональным писателем для меня в советской стране невозможно; такой писатель – слуга власти, проститутка. Писать я смогу только в стол, потом когда-нибудь открою (здесь пробел в рассуждениях), а пока…

(Сейчас-то я понимаю, что писатель из меня был бы никакой. Отсутствие врождённой наблюдательности, внимания к деталям, воображения не позволило бы мне создать стоящее литературное произведение).

… А постоянно буду работать учёным. В какой области – тоже не было сомнений. Конечно, математика. Потому что математика – самая интересная из наук. Самая понятная. Требующая самого точного мышления и развивающая его. Самая честная. Наконец, самая далёкая от идеологии, по самой природе не допускающая идеологической демагогии. Как раз в это время в биологии громили генетиков. Даже в физике были какие-то идеологические бои, критиковали идеализм и Эйнштейна. В математике это невозможно. (Я не знал, что в тридцатые годы критиковали идеализм в математике и травили Лузина, – в моё время такое уже не повторялось).

Но последние соображения были уже дополнительными. А главное – я любил математику. Я пытался найти по ней интересное чтение, решать дополнительные задачи. Классе в 6-м с увлечением прочёл «Живую математику» Перельмана. В библиотеке регулярно читал журнал «Математика в школе», где излагались темы, чуть выходящие за рамки школьного курса, и давались занимательные задачи. А уже в 10-м классе через «Книгу почтой» выписал несколько книг по высшей математике. Наиболее интересной из них были «Основания геометрии» Гильберта. Меня и до того интересовал аксиоматический метод, заметный прежде всего в геометрии и в общих чертах изложенный в учебнике Киселёва. Теперь я его осознал получше. Моим хобби стало отслеживать все логические ходы геометрических доказательств, которые представлялись мне образцом логики для любых рассуждений. В письменных работах по геометрии решение задачи должно было сопровождаться строгим доказательством, и здесь мне не было равных.

Государственные экзамены

Между тем, приближались государственные экзамены. Всё второе полугодие мы практически не учили ничего нового, а готовились к экзаменам. Их было какое-то безумное количество – почти по всем изучавшимся предметам. По всем экзаменам были утверждённые министерством билеты, и к каждому уроку задавалось повторить материал по билету такому-то и такому-то. Так что, казалось бы, если ты аккуратно учишь, то к экзаменам всё знаешь. Только разве возможно всё это за столько времени удержать в голове.

И вот экзамены начались – сначала два письменных, потом множество устных.

Начну с последних как менее важных. Я их почти не боялся, потому что материал в целом знал хорошо. Кроме того, школа того времени давала хорошую непосредственную тренировку к экзаменам – мы сдавали их, и в немалом количестве, каждый год, начиная с 4-го класса, так что можно было привыкнуть. А ещё я, идя на золотую медаль, понимал, что бояться не нужно, никому не интересно меня завалить. И всё же на каждый экзамен шёл в каком-то нервном напряжении – хотя бы в связи с предстоящим публичным выступлением. Особенно перед экзаменом по предметам, где чувствовал себя слабо, – по биологии и химии. Отвечал я обычно одним из первых. А потом экзамен кончался, узнавал о получении очередной пятёрки и в приподнятом настроении шёл сообщать об этом родителям.

Письменные же экзамены были более ответственными, и их больше боялись и учителя, и мы. Их особенность заключалась в том, что письменные работы шли на проверку начальству – в гороно, а потом и того дальше, может быть, в Киев. И в особо сложном положении оказывались претенденты на медаль – уж их-то работы проверялись особенно тщательно, причём традиционно едва ли не в большинстве случаев в результате проверки оценки снижались.

Письменные экзамены были по русскому языку (поскольку это была русская школа) и по математике. Темы сочинений и задачи по математике были одни и те же для всех школ (республики или большого региона), и экзамены назначались в них в один и тот же день, чтобы никто не узнал темы заранее.

Экзамен по русскому языку – сочинение. Установился порядок, по которому давалось на выбор три темы: по дореволюционной литературе, по советской литературе и «на вольную тему». Я твёрдо знал, что буду писать по первой. В это время читал Толстого, и в нескольких недавно прочитанных произведениях («Воскресение», «Божеское и человеческое») меня впечатлило изображение революционеров. Так что, идя на экзамен, я размышлял о том, как написал бы сочинение на тему «Образы революционеров в творчестве Толстого». Я прекрасно понимал, что такая тема совершенно нереальна, но, тем не менее, её тщательно продумывал. А какая была тема на самом деле, не помню.

А на экзамене по математике я сел на своего любимого конька и обосновал решение геометрической задачи, начиная едва ли не с аксиом. И, тем не менее, какие-то мелочи в моей работе Ивану Тихоновичу не понравились. Каково же было моё удивление, когда на следующий день он вызвал меня в кабинет, достал мою работу и предложил исправить то-то и то-то. Мне показалось, что речь идёт о каких-то мелочах, о которых и говорить-то не стоит. Но больше всего я был поражён тем, что мне предлагают сделать подлог, причём кто – такой безоговорочно уважаемый учитель. Я сомневался, не сказать ли мне: «Да Бог с ней, с оценкой и с золотой медалью, честность важнее». Не берусь сказать, действительно ли я был готов это сделать или рисовался перед самим собой. Но потом сказал себе (также, возможно, лукавя): «Но это же будет неудобно перед Иваном Тихоновичем» – вздохнул и исправил где-то слово, а где-то запятую.

Претенденты на медали, т.е. я и три или четыре девочки, долго с нетерпением ждали возвращения наших письменных работ из Киева с окончательными оценками. (Предварительно все они были оценены на пятёрки). В результате пятёрки остались только у меня, а остальные получили четвёрки по математике. Так что я получил золотую медаль, а несколько девочек – серебряные. Эти медали вручали в торжественной обстановке на выпускном вечере. Что говорить о самом вечере? Конечно, мы все были в приподнятом настроении – школа окончена, мы выходим в большую жизнь.

Мой путь в эту жизнь лежал через Московский университет. Он должен был начаться через несколько недель – оставалось купить железнодорожные билеты.

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!