Глава 3. Белая Церковь: дом, двор и город

 

Как я писал, в Белую Церковь (или просто в Белую, как называла моя мама) мы приехали осенью 1943 года. И прожили в ней около 5 лет.

 

Как-то так получилось, что очень скоро после освобождения нам предоставили квартиру на нефтебазе. Вообще в системе Укрнефтесбыта, где работали родители, существовал такой порядок. Директора и главные бухгалтера нефтебаз считались номенклатурой треста, они не были привязаны к одному месту, их могли перебрасывать из одного населённого пункта в другой. И в каждом поселяли в квартире, специально отведенной на территории нефтебазы. Всё моё детство, кроме краткого периода оккупации, прошло на этих нефтебазах.

Вскоре после этого папа и мама взяли казённый грузовик и поехали в Киев в надежде застать в живых и перевезти бабушек и дедушку. Вернулись они из Киева все вместе. Какая была радость, когда оказалось, что все живы!

Теперь мы жили все вместе, а вскоре появилась Катя.

 

Наша семья

 

В бухгалтерии нефтебазы работали три человека. Казалось бы, зачем столько на такую маленькую организацию, где всего работников было человек 20. Но – социализм это учёт. И без дела они не сидели.

Папа был главным бухгалтером, мама бухгалтером, и была ещё одна должность, уж не знаю, как она называлась, где не требовалась особая квалификация. Вот на этой младшей должности работала сначала такая хорошенькая стройная девушка Вера. По-видимому, к этому времени маме явно не хватало дочери, появилось инстинктивное стремление найти ей замену, опекать молоденькую девушку. Вот в роли такой опекаемой поначалу оказалась Вера. Но она довольно скоро вышла замуж, помню, как мы гуляли на её свадьбе. Это было простонародное застолье, обычное в наших местах, с самогоном и хорошей закуской. Жених показался мне простоватым парнем, не достойным такой милой невесты. Но почему-то вскоре после женитьбы Вера должна была бросить работу – то ли ждала ребёнка, то ли уезжала.

Вот здесь на её месте в конторе появилась Катя, которая, кажется, была её подругой.

Кате к тому времени было около 20 лет. (Родилась она в 1924 году.) Она была крестьянской девушкой, родом из какого-то села неподалёку, на Киевщине. Во время оккупации её забрали в Германию, где она работала у фермера. Особо плохих воспоминаний от того времени у неё не осталось, хозяева её вроде бы не обижали. А после освобождения она не захотела возвращаться в родное село. С одной стороны, это было общее явление – из колхозного села бежали все, кто могли (бежать из этого крепостного состояния могли далеко не все желающие), а у Кати ещё неразрывной частью памяти о селе была память о голодоморе. С другой стороны, у неё довольно плохо сложились отношения с собственной семьёй – не знаю, как и почему, но видеть своих она не хотела. Так что в Белой Церкви она оказалась с твёрдым намерением обучиться какой-нибудь городской профессии и остаться в городе. Так попала на нефтебазу и встретилась с моей мамой.

Перед мамой возникла бойкая, весёлая, открытая, сметливая, располагающая к себе девушка, которой ей так не хватало. Прошло немного времени, и Катя вошла в нашу семью. Будучи по натуре человеком живым и восприимчивым, она довольно скоро овладела и приёмами бухгалтерской профессии, и навыками городской жизни, включая русский язык, и общим стилем жизни нашей семьи. В общем, реально она стала папе и маме приёмной дочерью. Причём дочерью, гораздо лучшей, чем я был сыном. Она прожила с родителями всю их оставшуюся жизнь, заботилась о них и похоронила обоих.

Итак, у нас сложилась семья из семи человек. Со временем она естественным образом уменьшалась. Смерть дедушки была первой смертью, которую я увидел в своей жизни. Вряд ли мои родные, да и я сам сильно переживали, потому что безумный и полусознательный дедушка уже давно воспринимался как не вполне живой человек. Помню, как наш столяр тесал ему гроб, потом дедушку, лежащего в гробу, дорогу на кладбище. О церковном отпевании в то время не могло быть и речи.

Дедушка Миша умер ещё в Белой Церкви, а бабушка Маня уже позже, в Фастове. Расстояние между двумя городками небольшое, её тело перевезли в Белую и похоронили рядом с дедушкой. На их могилах стояло два железных креста. На них таблички, на которых я написал имена и годы жизни.

Почти через три десятка лет я с родителями посетил Белую Церковь, и мы пытались найти эти могилы. Но их не оказалось – всё вокруг изменилось, на месте маленького кладбища был разбит довольно жалкий скверик, и никто из встретившихся нам людей о кладбище не помнил.

А бабушка Уля жила с нами подольше, но потом её забрала к себе тётя Варя.

Так что до моего отъезда в университет неизменных членов нашей семьи было четверо: папа, мама, Катя и я.

 

Война и победа

 

Воспоминания о жизни в Белой Церкви мне трудно расположить во времени.

Если же начать с того, что было точно в последние полтора года войны, то вспоминается, как мама с папой волновались, как бы папу не мобилизовали и не отправили на фронт. Часто шла речь о брони, которую он имел, будучи как-никак специалистом (по тому времени бухгалтеры подпадали под эту категорию), но всё же она была не очень надёжной. Я вмешивался в эти разговоры, выражая намерение в случае мобилизации тоже отправиться с папой на фронт.

Начались уже немецкие налёты. Причём мы были в более опасном положении, чем раньше: в дом бомба могла попасть случайно, а такой объект, как нефтебаза, могли бомбить прицельно, да и последствия от взрыва резервуара с бензином могли быть серьёзными. Тем не менее, обошлось – специально нашу нефтебазу так ни разу и не бомбили. И сами эти бомбёжки мне меньше запомнились, чем советские, описанные выше. Может быть, потому, что их было не так много.

Ещё одно воспоминание времён войны. Пришедшая советская власть заимствовала у изгнанных немцев обычай публично вешать врагов. Часто после освобождения населённого пункта на центральной площади вешали некоторых немецких начальников (уж не знаю, по какому принципу отобранных) и украинских полицаев. Довольно широко афишировалась казнь, прошедшая в Киеве, отголоски её дошли и до нас. Нечто подобное было и в самой Белой Церкви, хотя и в меньших масштабах. Многие из окружающих видели казнь, она потом долго и с интересом обсуждалась. Разумеется, без всякого сочувствия к повешенным, общее мнение было, что они это заслужили. Конечно, мои родители не пошли на это зрелище.

Запомнилось 8 мая 45-го года – правда, не деталями, а общей атмосферой напряжённого ожидания. Все уже знали, что война вот-вот должна кончиться, что-то там должны подписать. (Наверное, взрослые знали детальнее, но я понимал только это.) Все репродукторы были включены, и мне кажется, что никто ничем не мог заниматься – только ждали. Но вот день прошёл, и ничего не было объявлено.

А на другой день ранним утром по радио объявили: победа! И вот здесь – атмосфера радости, которую невозможно передать. (Не могу в очередной раз не пожаловаться на свою память.)

По аналогии с днём победы расскажу другой эпизод. Как я писал, папа всю жизнь активно следил за политическими событиями, от корки до корки читал газеты (в основном, «Известия»). В ту пору и ещё долгие десятилетия было принято проводить лекции на политические темы. Занимались этим горкомы и райкомы партии, при которых состоял штат лекторов. Лекторы выезжали в «трудовые коллективы» или просто читали открытые лекции, на которые мог прийти любой желающий. Бытовала общая уверенность, что, во-первых, каждый из таких лекторов очень много знает, а во-вторых, готов рассказать гораздо больше, чем пишут в газетах. И, как ни парадоксально, последнее частично имело место. По-видимому, срабатывал эффект глубоко укоренившейся боязни советской власти перед печатным словом. Как бы в воздухе висело, что представитель власти устно ещё может сказать что-то содержательное, но печатно – никогда. Потому люди, интересующиеся политикой, т. е. значительная часть мужского населения, охотно посещали такие лекции. И вот в одни сентябрьский день 1945 года папа пошёл на одну из них. В ту пору всеобщее внимание было приковано к Японии – несколько дней назад американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, и больше всего волновал вопрос: вступит ли в войну Советский Союз? Папа и задал этот вопрос лектору. Придя домой, он нас успокоил, передав ответ лектора: «Ни в коем случае! У нас с Японией договор о ненападении» и т. д. На следующее утро, включив радио, мы услышали, что Советский Союз объявил Японии войну. Но эта война была такой далёкой и нас не касающейся, что не оставила по себе никаких воспоминаний.

 

Двор нефтебазы

 

При упомянутом посещении Белой Церкви через тридцать без малого лет мы с родителями зашли и на нефтебазу. Охранник покосился на нас, вызвал кого-то из начальства, мы объяснили, что когда-то давно здесь жили и сейчас хотели бы посмотреть. И, переступив порог будки охранника, я поразился тому, как всё уменьшилось в размерах. Маленький дворик, до всего можно достать рукой.

А в детстве это была огромная территория, целый мир, в значительной мере мне принадлежащий. Интересно, что как раз двор белоцерковской нефтебазы запомнился мне во всех подробностях, и я сейчас бы мог без труда нарисовать его план. Запомнился гораздо лучше, чем более поздние дворы в моём детстве. Минуешь охрану, и сразу слева большой дом. С лицевой стороны контора, там прямо кабинет директора, а справа бухгалтерия. Входишь в неё, и перед тобой стол папы, а с левой стороны столы мамы и Кати. С противоположной стороны дома – вход в нашу квартиру. В ней две большие комнаты и большая же кухня. В одной из комнат спят папа, мама и я, в другой – бабушка Маня, дедушка и Катя, в кухне – бабушка Уля. В кухне большая украинская печь с лежанкой. Какие вкусные вещи готовила в этой печи бабушка! Например гарбуз печений – у меня так до сих пор и не поворачивается язык назвать гарбуз тыквой.

Но главное впечатление от самого двора. Большой (по моим тогдашним представлениям) двор, огороды, свежая трава, много плодовых деревьев. Вообще эти годы вспоминаются мне как годы жизни на природе, почти как в селе. Всё лето я провожу в этом дворе, конечно, бегаю в затрапезных брюках или трусах (о шортах ещё много десятилетий и не слыхивали), в майке и босиком. Подошвы к этому времени у меня уже были хорошо закалёнными, но по острому шлаку, которым были посыпаны дорожки вокруг дома, всё же приходилось ступать осторожно.

Во дворе штук пять огромных шелковиц. Шелковицы обладают замечательными свойствами. Одно из них – ягоды созревают постепенно, дерево при всём желании нельзя объесть сразу. Сколько бы ты ни съел сегодня, завтра появляются новые ягоды. И так всё лето. Второе – ягоды на каждом дереве имеют свой вид и вкус. Например, на шелковице у дома ягоды сладкие и сочные. А на той, что у забора, сухие и кислые, но это имеет свою прелесть. И, наконец, шелковица – дерево, исключительно удобное для лазания. Нижние ветки толстые, висят низко, подтянешься – и ты уже на них. Все ветки крепкие, на них удобно сидеть или стоять, очень увлекательно перебираться с одной из них на другую, дотягиваясь до ягод. Наедаешься до отвала и слезаешь с полностью перемазанными пальцами и губами. Никогда позже я не встречал таких вкусных шелковиц. Наверное, потому, что есть их нужно, прямо срывая с дерева, через короткое время они теряют вкус.

Иное дело вишни. Прежде всего, потому, что над шелковицами я был полновластный хозяин, а вишни – это коллективная собственность, их нужно поделить не только между теми, кто здесь живёт, но и между всеми сотрудниками нефтебазы. Когда они созреют, собирается много людей с вёдрами. Лазать по вишням нельзя, дерево нежное, его легко повредить, потому рвут, стоя на лестницах. Мы с Катей, конечно, тоже принимаем в этом участие. Потом вишни делят, несколько вёдер достаётся и нам. Это уже промышленный сбор, но, конечно, никто не запретит пацану и до того слегка пощипать вишни.

 

Хозяйство. Питание

 

Но я упомянул огород. Это особый рассказ. Тянулся наш огород от дома до забора, казалось, что это очень много. Там росло всё, что нужно из овощей: огурцы, помидоры, лук, укроп, кукуруза, дыни, арбузы (по-нашему – кавуны, чтобы не путать с гарбузами). Арбузы, правда, не такие огромные, как мы сейчас видим на базарах, и не такие сладкие, но мы ели с удовольствием. Картошка росла уже не на этом дворе, а на отдельном поле, в километре или двух. Картошку сажали и выкапывали всей семьёй. А на ближних огородах орудовали только бабушка Уля и Катя. К стыду моему, моё участие в этом было минимальным. Однажды мне поручили выполоть бурьян, и одним из первых движений сапкой я снёс себе ноготь на большом пальце ноги. Кровь сочилась вовсю, ногу замотали бинтом. Меня погрузили на подводу (по-русски, наверное, нужно сказать «телегу») и отвезли в медпункт, где перевязали более профессионально и сделали противостолбнячный укол. После этого меня почти совсем не привлекали к работам на огороде, а сапку в следующий раз я взял в руки уже во взрослом состоянии на работе в колхозе.

А по двору бегала домашняя живность – куры и утки. Было их у нас довольно много. Как-то папа привёз из инкубатора ящик с цыплятами, они росли у нас на глазах, и мы их понемногу подъедали. Птица удобная, сама ищет себе пищу, только иногда нужно подкармливать крупой.

Но и это не всё. Рядом с домом был сарай, в котором откармливали кабанчиков. Время от времени одного из них резали. Приходил больший мастер этого дела Семенюк, наклонялся над кабанчиком, чесал ему живот, ласково говорил «Паця, паця», нащупывал нужное место под лопаткой, а через минуту кабанчик уже лежал с ножом в боку. Его долго разделывали, сало укладывалось в погреб, частично шло на базар, набивались колбасы.

У сарая стояли клетки с кроликами. Мы рвали для них траву, а иногда выпускали пастись самих, но тогда приходилось хорошенько присматривать, чтобы не разбежались.

Потом купили корову. Это уже было делом одной Кати, как и последующий уход за ней, Катя в этой области считалась непререкаемым специалистом. Корову назвали Любкой. И корова оказалась замечательной. Катя любила её, ухаживала за ней, разговаривала с ней как с человеком. Молоко она давала исключительно вкусное, такими же были приготовленные из него сметана, творог и масло.

Вообще, как только у нас появился огород, а затем ещё и скотина, голод для нашей семьи полностью кончился. Наступило время сытости. Вообще, мне кажется, что в эти годы наша семья, живущая в небольшом городке, работающая на государственной службе и при этом имеющая небольшое хозяйство, оказывалась в самом выгодном положении по сравнению с большинством соотечественников. Известно, что в селе в эти годы был голод. Голодно было и в больших городах, что мы видели по своим киевским знакомым, время от время приезжающим к нам в гости. Так в одно лето у нас в гостях жила старая мамина подруга по гимназии, мне известная как тётя Нина, с дочерью Таней несколько младше меня. Даже я обратил внимание на то, какие они худые и голодные, как поражались изобилию на нашем столе.

Раз уж я заговорил о питании, необходимо упомянуть о продовольственных карточках, по которым выдавались необходимые дефицитные продукты. Таковых я помню два: хлеб и сахар. С хлебом в это время мы как будто бы не испытывали проблем – получаемого по карточкам хватало, учитывая наличие других продуктов. Хлеб был вполне качественный, особенно если сравнивать его с тем, что был в годы оккупации, но только чёрный. Помню, как я удивился, увидев в 51-м году в Москве белый хлеб в свободной продаже. А вот сахару действительно не хватало. В годы войны, особенно при немцах, его нам заменял сахарин, тоже в ограниченном количестве. Вспоминаю, в каких чудовищных очередях мне приходилось стоять за сахаром даже где-то в году 50-м.

И ещё вспоминаю продукты, которыми нас по ленд-лизу снабжала Америка. Странно, но у меня сохранились более чёткие воспоминания о них, чем у моих сверстников. Мне кажется, что эти продукты, вкусные и качественные, занимали значительную часть в нашем рационе. Что же, мы, т. е. сотрудники белоцерковской нефтебазы, и здесь почему-то оказались в привилегированном положении за счёт обделённых киевлян? Я могу без труда перечислить эти продукты. Яичный порошок, бывший для нас не слишком актуальной роскошью, поскольку были свои куры. Но из него получался отличный омлет. Корнфлекс, с этим словом я познакомился в те годы, не разделяя его на отдельно переводимые части, и с удовольствием встретился с ним как со старым знакомым совсем недавно в Канаде. До чего же хорошо он шёл со сливками из Любкиного молока! И, наконец, знаменитая свиная тушёнка, для людей того времени настолько ассоциировавшаяся с американской помощью, что само её непривычное название казалось взятым из английского языка. К этому добавлю ещё два вида консервов: нечто типа ветчины и уж совсем экзотические китовые консервы – очень вкусные, в широких, но невысоких коробках. Почему-то никто их сегодня не помнит.

 

Жизнь на нефтебазе

 

Говоря о нашей нефтебазе, я не сказал о её месторасположении. Она была у самой железной дороги, и к ней вела короткая железнодорожная ветка, по которой подходили цистерны с нефтепродуктами (по-видимому, в основном с бензином). Нефтепродукты перекачивались в три или четыре огромных резервуара. Функционально же нефтебаза была чем-то вроде современных бензоколонок, поставляя горючее окрестным хозяйствам. Отличие от последних в том, что потребителями были только государственные учреждения и колхозы, отпускали нефтепродукты в рамках жёстких лимитов, причём наличные деньги не использовались, а расчёт вёлся только на бумаге. За всем этим и должна была следить бухгалтерия.

Похоже, что нефтебазы, и, в частности, наша, занимали не последнее место в «народном хозяйстве», привлекая к себе внимание «партии и правительства». Во всяком случае, нашу нефтебазу однажды посетил сам Хрущёв. Конечно, в ту пору он ещё не был тем Хрущёвым, которого мы увидели после 53-го года, но всё же – первое лицо на Украине (первый секретарь ЦК КПУ), а тем самым и одно из главных лиц государства. Я издали следил за тем, как он со свитой ходил между резервуарами, а руководство нефтебазы, в том числе мой папа, ему что-то объясняли. Могли ли они тогда себе представить его речь на XX съезде?

Вернусь к нефтебазе. Её воздух весь пропитан запахом бензина, который был для меня естественной и приятной частью окружающей среды и вдыхался как «дым отечества». Двор был набит грузовиками и телегами из колхозов или от городских учреждений. (Кстати, забавно вспомнить: в ту пору телега была куда более привычным видом транспорта, и езда на ней не представляла никакого интереса – то ли дело грузовик.) Рабочие нефтебазы, с ног до головы облитые бензином и перемазанные дизтопливом, вкатывали на эти грузовики и телеги бочки с горючим. Я их всех хорошо знал и был с ними в приятельских отношениях.

 

Отношения с окружающими – особая тема. Сколько я себя помню, в коллективах, где работал отец, все держались на равных. В общем, мы и жили одинаково со всеми, разве что книги были в доме. А так рабочие нефтебазы тоже не голодали, как правило, имели собственные дома, своё хозяйство. Некоторые строились. (Впрочем, помню одно исключение. Это был уж совсем чернорабочий по имени Карпо, судя по всему, не вполне нормальный и вроде бы не имеющий жилья – по-современному, бомж. Я как-то с ужасом услышал, что он голодает и ест жом, такой корм для скота; было это в голодный 1948 год, так что услышанное выглядело вполне правдоподобным).

Время от времени устраивались общие застолья у нас или у кого другого, иногда на природе. Разумеется, с обязательными бутылями самогона. Папа пригубливал стаканчик, кривился и откашливался. Со мной же было странно. Мама, вообще очень следившая за мной и державшая меня под контролем, в вопросе о водке проявляла несвойственный ей либерализм: «Пусть ребёнок узнает, если хочет. Когда вырастет, не будет кортеть». И я из лихости выпивал полстаканчика самогона. Тем более что в моё время в наших местах так вели себя большинство детей моего возраста. И, как видите, не стал пьяницей.

 

Вообще странно. Припоминая нашу жизнь в Белой Церкви, я помню только лето. Двор нефтебазы, залитый солнцем (даже дождя не помню), типичные небо и деревья Киевщины, травы – подорожник, спорыш. Беседка, заросшая диким виноградом. Ясно и немного лениво.

Одно только зимнее воспоминание, но кажется, ещё немецкого периода. Я пытаюсь справиться с огромными немецкими (или финскими) лыжами – тяжёлыми, белыми с зелёной полосой. Но это мне плохо удаётся: они застревают в снегу, и я не могу развернуться. Папа их где-то для меня достал. Вспоминается, что они солдатские, но с другой стороны – не слышал, чтобы немецкие солдаты ходили на лыжах. К этому воспоминанию я иногда возвращаюсь, потому что это были мои первые лыжи, а в последующей жизни лыжи для меня немало значили.

И ещё одно. Я всё о дворе, о дворе –  а что же дом? Я ведь его тоже представляю хорошо. Только что о нём расскажешь? Я в нём делаю уроки, читаю. Ну, о чтении речь будет позже. А ещё иногда слушаю радио. В то время радио заменяло нынешний телевизор, только не съедало столько времени и не превращалось в манию. Вот и я слушал главным образом литературные и детские передачи. Последние были не такими плохими. Например, беседы профессора Глобуса – в них в занимательной форме давалось немало интересных сведений. (Позже, в университете Глеб Сакович, о котором ещё будет идти речь, представлялся как профессор Глобус.) А по утрам перед школой я слушал Пионерскую зорьку.

 

Феб

 

Помимо всей хозяйственной живности, о которой я сказал выше, у нас был пёс Феб. Кажется, иногда были кошки.

Вообще наша семья была неравнодушна к собакам. И до моего рождения, и при мне до самого моего отъезда у родителей обязательно была какая-нибудь собака. Я помню рассказы о необычайно умном и злом псе по имени Макс, который был ещё до меня. В Киеве и недолго в Белой у нас была собака Пушинка, о которой я писал. В условиях жизни на нефтебазах держать собак было естественно, а и им самим хорошо жилось на природе.

Вскорости после того, как Пушинка сдохла, мой приятель Шура Семенюк однажды принёс мне маленького чёрного щенка, который всем нам очень понравился. В то время я читал «Мифы древней Греции», а потому решил дать ему какое-нибудь мифологическое имя. Подбирал я его по удобству звучания и остановился на имени Феб. Мне как-то не пришло в голову, что имя светлого бога, покровителя муз не очень подходит чёрному псу. А вырос он в небольшого, но красивого иссиня чёрного пса с белыми лапами и гладкой жёсткой шерстью. Впрочем, он был беспородным – как у нас говорили, дворянской породы.

Вскоре после появления у нас Феб пережил аварию – кажется, попал под велосипед, и ему повредило правую лапу. По-видимому, был задет нерв. После этого бегал он по-прежнему на четырёх, хотя и прихрамывал. Но сидел, приподняв правую лапу, и она равномерно подрагивала. Как будто дирижирует, – говорила мама.

Феб стал для меня отличным товарищем, сопровождающим меня во всех играх. На его примере я понял справедливость высказывания: собака – друг человека. Мы чувствовали, что он к нам безгранично привязан. Приятно было откуда-нибудь возвращаться в дом – он сразу бросался к тебе с такой радостью. Особенно после долгих поездок, которые иногда бывали у папы.

Мы несколько разбаловали его слишком комфортными условиями жизни. Спал он в доме на мягкой подстилке. Спал только на боку, как человек, положив голову на маленькую подушечку, чего я никогда не видел у других собак. Когда постарел, его стали укрывать одеялом. Он часто взвизгивал во сне – по-видимому, видел какие-то собачьи сны.

Мама, по своему обыкновению, несколько переусердствовала с его кормлением. Вообще в нашей семье было принято накладывать всем большие порции, уговаривать есть больше, в результате чего люди напрочь лишались аппетита. Сам я начал чувствовать аппетит (а вернее, голод) только после того, как покинул родительский дом. Не миновал этот обычай и Феба. В миску накладывалась еда, его подтаскивали к ней и начинали уговаривать. Он увиливал, пытался спрятаться под кроватью. И здесь мама пускалась на хитрость. Она радостно восклицала: «Ивасик пришёл!» И Феб, ожидая увидеть папу, выскакивал из-под кровати, тут его хватали и тащили к миске с едой. Позже, когда я уехал, его вызывали криком: «Миша приехал!» Интересно то, что пёс, при всём своём уме, был настолько доверчив и настолько ждал встречи с любимым хозяином, что изо дня в день покупался на одну и ту же уловку.

Феб ездил с нами из города в город и окончил свои дни уже после моего отъезда, в Донецке, в городских условиях, мало приспособленных для собачьей жизни. Как он радовался, когда я приезжал! Он был уже совсем старым. Однажды я, играясь с ним, побежал, чтобы он меня догонял. Папа строго отчитал меня – разве можно так обращаться со старой собакой. Смерть Феба родители тяжело переживали («Как будто человек умер», – говорила мама) и после этого собак больше не заводили.

 

Говоря о жизни на нефтебазе, нельзя не упомянуть одного традиционного развлечения. К нам время от времени, как помнится, не очень редко, приезжала кинопередвижка. Появлялась она к концу рабочего дня. Киномеханик заходил в клубное помещение, что-то колдовал со своей аппаратурой, понемногу сходился народ. Одним из первых в зале появлялся Феб, очень любивший это зрелище. Он садился перед первым рядом посредине, уставившись мордой в экран, и дирижировал лапой. «Феб пришёл, можно начинать», – смеялись рабочие. Так я повидал кучу фильмов. Тех же «Без вины виноватых», о которых как-то упоминал.

 

Здесь маленькое отступление о собаках. Любовь к собакам у меня врождённая, такова вся наша семья. Впоследствии такой же собачницей оказалась и Ирина, такими выросли и наши дети, и внучка Машенька. Встретив собаку, мы любим с ней поговорить, а если есть хозяин, то с его разрешения и погладить. И надо же – в Белой Церкви меня однажды собака укусила. Не помню, как это было, но я к этому повода не давал. Мама тотчас рассудила, что нормальная собака меня укусить не может (действительно, с чего бы?), следовательно – собака бешеная. И меня долго водили на прививки, процедура довольно неприятная. Но, по счастью, на моё отношение к собакам этот неблаговидный поступок одного из их сородичей не повлиял.

 

Юра Олифер

 

Я писал, что время от времени у нас гостил кто-нибудь из Киева. С одним из таких гостей моя судьба и дальше переплеталась довольно часто, я дружен с ним до сих пор. Это был мой двоюродный брат Юра (официально – Георгий) Олифер, сын тёти Вари и Онуфрия Сидоровича (о них я уже упоминал). Много позже мой маленький сын Ваня называл его «братом Юрой», и с тех пор это наименование привилось в нашей семье.

Брат Юра был студент, как раз перевёлся из Ленинградского политехнического в Киевский, поближе к родителям, которые в это время жили в селе Ставище недалеко от нас. Учился и перевёлся вместе со своим братом Виктором. Однако Виктор у нас в Белой не бывал (или почти не бывал), да и дальше общаться с ним мне довелось значительно реже.

Юра появился как-то вдруг, без предупреждения и сразу завоевал мою симпатию. Живой, весёлый, общительный. И, конечно, голодный. С ним был неизменный фотоаппарат – самый простенький, но по моим тогдашним представлениям – чудо техники. Он много снимал и дарил фотографии, маленькие, 6 на 9, но и они меня восхищали. Эти фотографии остались практически единственным визуальным свидетельством того времени. Добавлю, что многими аналогичными свидетельствами Юра обеспечивал меня и позже: он занимался фотографией серьёзно, и это сохранилось на всю жизнь.

Юра рассказывал всякие весёлые истории, со мной держался по-дружески. Пел студенческие песни, одной из них меня обучил:

 

«В Москву приехал Джордж из Динки-джаза
Пополнить там познания свои.
Решил среди студентов
Искать он инцидентов
И вскоре докатился до МАИ.»

(«Джордж из Динки-джаза» был популярный английский фильм военного времени; на мотив из него и была сложена студенческая песня.)

Наверное, Юре у нас понравилось, и он стал к нам время от времени наезжать. Впрочем, мне кажется, что он всюду чувствовал себя легко и со всеми на равной ноге – комплексов у него явно не было.

 

Город. Кино

 

Я всё о нашем доме и дворе, а надо рассказать и о городе. Мне сейчас трудно судить, насколько далеко мы жили от его центра, всё никак не соберусь съездить в Белую. По тому времени казалось, что далековато. От нефтебазы нужно было идти довольно длинной почти сельской улицей мимо хаты, в которой мы жили сначала. По ней приходишь на цепочку улиц, как бы городских, почти шоссе, с домами городского типа, иногда в три-четыре этажа, с относительно оживлённым движением: запряжённые лошадьми телеги попадаются уже реже, а больше грузовики и виллисы. С какого-то момента начинается улица Переца – странное название для советского городка – с населением подстать этому названию: старые евреи на лавочках у своих небольших домиков. Вообще во всех городках моего детства евреи встречались гораздо чаще, чем в последующей жизни; среди моих одноклассников их была чуть ли не половина.

Вернёмся, однако, на улицу Переца. Она приводит уже в самый центр, с большими домами и магазинами. Здесь находится и главное здание, собственно ради которого я и добирался до центра, – кинотеатр. Сейчас кажется, что бывал я там частенько, – наверное, несколько раз в месяц. Так же я бегал в кино потом в других городках. (Забавно, но я прекрасно помню кинотеатр в Белой, когда был поменьше, чуть похуже в Фастове – постарше, и совсем не помню кинотеатр в Смеле, где был совсем большим). Фильмы, виденные в разных городках и в разное время, у меня смешались в общую кучу, не помню, где и когда я их видел. В основном это были трофейные фильмы [1], среди них признанная ныне классика: «Тарзан», «Путешествие будет опасным» (в оригинале «Дилижанс»), «Девушка моей мечты», «Серенада Солнечной долины», «Судьба солдата в Америке» (советское пропагандистское название), «В старом Чикаго» и многое другое. Разумеется, шли фильмы и из советской классики: «Броненосец Потёмкин», «Потомок Чингиз-хана», «Путёвка в жизнь», «Волга-Волга», «Цирк», а также современные: «Подвиг разведчика», «Встреча на Эльбе», «Щедрое лето», «Русский вопрос». Большинство из последних носили явно пропагандистский характер, рекламируя счастливую жизнь в советских колхозах или разоблачая «поджигателей войны». Конечно, я назвал незначительную часть того, что видел, и даже того, что помню (и без того боюсь, не утомил ли возможного читателя). А список привёл для того, чтобы последний представил себе репертуар того времени. Я очень любил кино, о большом впечатлении от фильмов может свидетельствовать то, что кое-что из них запомнилось до сих пор – кстати, зачастую лучше, чем события внешней жизни. Я глотал приключенческие фильмы, а нередко встречающиеся серьёзные давали, наряду с книгами, пищу для размышлений. Могу назвать два из них: «Побег с каторги» – добротный американский социальный фильм, поразивший меня именно темой тюрьмы; и «Я обвиняю» – фильм об Эмиле Золя с упором на дело Дрейфуса. (Уже в старшем школьном возрасте я познакомился с итальянским неореализмом, но это другой период. А оба названные фильма видел именно в Белой).

В кино я приходил обычно днём в воскресенье. Перед этим полагалось купить порцию мороженого. Продавец стоял рядом с кинотеатром, перед ним большой чан с мороженым, он клал в специальную давилку маленькую круглую вафлю, затем мороженое, чуть побольше или поменьше – в зависимости от цены, затем снова вафля, и выдавливал порцию. Порции были мизерными, самая большая из них в несколько раз меньше тех, которые много позже я увидел в Москве. Съев мороженое, я покупал билет и заходил в фойе, встречавшее огромным лозунгом – белым по красному – из Ленина: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». За тяжёлой красной шторой был небольшой зал.

Стоит сказать, что кинотеатр был едва ли не единственным местом, куда меня отпускали из дому (кроме, конечно, школы, да ещё библиотеки). Ограниченный пределами дома и двора, я страшно завидовал своим сверстникам, которые могли свободно гулять всюду в течение всего дня. Неуютность от этого ограничения свободы по сравнению с окружающими стала заметной частью моего мироощущения, своего рода комплексом. Но это уже другая тема.

Говоря о кино, упомяну о нескольких посещениях театра. Своего театра в Белой Церкви не было, и в обоих запомнившихся мне случаях это были какие-то гастролирующие труппы – довольно жалкие, даже по моим скромным представлениям. Да и зал был жалкий, маленький провинциальный клуб, не шедший ни в какое сравнение с залом Театра оперетты в Киеве, где, как я писал, мне уже довелось побывать. Так что особого впечатления не осталось, хотя я и был рад, что побывал хоть в каком-то театре. Сами же спектакли были: «Принцесса Турандот» и „Маруся Богуславка”, патриотическая, или, как сказали бы позже, националистическая пьеса из украинской истории.

(Забавная штука. Я начал писать о театре, и тут же вспомнил своё, наверное, первое посещение театра в самые древние времена, ещё до войны. Это был кукольный театр. Его месторасположение я тоже хорошо запомнил – там же, где он оставался до самой перестройки, в здании прежней и нынешней синагоги Бродского. В пьесе шла речь о каком-то чучеле, и пели песню: «Чучело, чучело, ты меня замучило»).

 

Подарки родителей

 

Я долгое время мечтал о велосипеде и выпрашивал его у родителей. Наконец, мне его подарили, наверное, за какие-нибудь успехи в учёбе. Некоторое время я усиленно его эксплуатировал – не только носился по двору, но выезжал за ворота и доезжал до самого центра города. С ним связано два эпизода. Однажды я ехал по упомянутой улице Переца, моя штанина застряла между цепью и зубьями, я потерял управление и наехал на прохожего, который отругал меня и надавал по шее. В другой раз уже у нас во дворе я слишком разогнался, не успел свернуть и врезался в доску почёта. Это кончилось плачевно не только для меня (разбитое колено и физиономия), но, что печальнее, для велосипеда: совершенно изогнутое колесо, переломанные спицы и тому подобное. Не помню, удалось ли вообще его после этого починить.

Другой подарок родители сделали по собственному почину. Юрин фотоаппарат произвёл на них настолько сильное впечатление, что они решили, что и мне будет приятно приучиться к этому делу. Мне подарили фотоаппарат, маленький, смешной, делавший крохотные квадратные фотографии где-то примерно 5 на 5 сантиметров. В ту пору фотография была занятием хлопотным, нынешнему поколению этого не понять. Отснятую плёнку сам фотограф должен был проявлять, то есть последовательно выдерживать в двух жидкостях – проявителе и закрепителе. Обе он готовил самостоятельно из купленных в магазине реактивов. Потом на специальном хитром приспособлении (кто упомнит его название?) изображение переносилось с негатива, т. е. плёнки, на фотобумагу (миную описание процесса), а последнюю снова нужно было подвергать воздействию проявителя и закрепителя. Всё делалось в совершенно тёмной комнате, слабо освещаемой красным фонарём.

Описанная процедура получалась у меня довольно плохо. Какие-то фотографии получались, но очень низкого качества. Мама нашла выход – отдала меня в обучение профессиональному фотографу. Не знаю, пришлось ли ей доплачивать или он сам был заинтересован в моей бесплатной помощи. В общем, я некоторое время являлся в фотоателье на улице Переца и наблюдал за процессом фотографирования: фотограф (еврей, конечно) усаживал клиента, устанавливал штатив, вставлял в аппарат фотопластинку (или как она там называлась), говорил «Спокойно, снимаю», снимал крышку с объектива и снова надевал. Потом клиент уходил, а он в лаборатории колдовал сначала с негативом, потом с самими фотографиями, я при этом присутствовал, наблюдал, в чём-то ему помогал. Но учеником оказался никчемным – фотографии мои лучше не стали, и довольно скоро я вообще утратил интерес к этому делу.

Заодно расскажу ещё об одном родительском подарке, тоже не пошедшем мне на пользу. Это были часы, большие карманные часы, которые я с гордостью положил в боковой карман пиджака. Через несколько дней в этом пиджаке с этими часами я пошёл в кино. А домой вернулся уже без часов – то ли по дороге, то ли на сеансе их у меня вытянули.

 

Поездки в Киев и в Ставище

 

Как помните, Белая Церковь расположена сравнительно недалеко от Киева. И отцу по служебным делам нередко приходилось в нём бывать – едва ли не каждый месяц, потому что он часто возил в главк месячные отчёты. Почти каждый раз возвращался с подарком – привозил мне книгу.

Я же этим поездкам очень завидовал. Вообще Киев занимал в моём сознании примерно то место, что Москва у трёх сестёр: я чувствовал себя изгнанным из настоящего большого города с большими домами, парками, памятниками и всей душой тянулся к нему.

Несколько раз, не очень много, мне тоже удалось побывать в Киеве с папой, а иногда и вместе с мамой. В ту пору как-то не было принято пользоваться поездами, так что добирались мы на какой-нибудь машине, идущей от нефтебазы, чаще на грузовике. (Грузовики тогда были приспособлены для перевозки пассажиров: в кузове размещались скамейки, над ним натягивалась брезентовая крыша).

Почему-то вид разрушенного Киева у меня связывается именно с первой поездкой в него из Белой, уже после войны, хотя, например, Крещатик был весь в развалинах и при немцах. Когда же я там появился, развалины, напротив того, уже начали разбирать, там копошились люди, кажется, немецкие военнопленные.

И, тем не менее, мне приятно было пройти по знакомым улицам. Запомнились и здесь старушки на скамейках у домов, говорящие по-еврейски, – теперь это всё ушло в далёкое прошлое. Очень вкусным показалось столовское питание – котлета с макаронами.

 

Большим и запоминающимся событием для меня стало первое в жизни большое самостоятельное путешествие. Даже не знаю, как мама решилась меня отпустить.

Это была поездка в гости к тёте Варе в Ставище. Междугородного автобусного сообщения в ту пору не знали, добираться можно было только на машинах. Ловить нужную машину следовало при выезде из города, на так называемой гатке (плотине) через Рось. Кто-то из взрослых, наверное, Катя, отвёл меня на гатку, остановил нужную машину и договорился с шофёром. А в Ставищах меня уже ожидала тётя Варя. Большой разницы с нашим домом я не почувствовал – ведь мы тоже жили практически в сельских условиях. Время было летнее, там же проводил каникулы и брат Юра, что меня очень радовало. Запомнил одну нашу проделку: мы (по его инициативе) выцеживали готовящуюся вишнёвую наливку из большой бутыли, а туда добавляли воду. Такую наливку я любил с раннего детства – у нас её готовила бабушка Маня. Позже Юра со смехом рассказывал, как его мама удивлялась, почему наливка оказалась такой слабой.

 

Пионерлагерь

 

Была у меня и ещё одна, более длительная отлучка от дома: летом меня отправили в пионерлагерь в Ворзель. (В каком году это было? Может быть, уже после 8-го класса в Фастове? Нет, всё-таки скорее в Белой).

Моему отъезду предшествовало беспокойство мамы: как же это отпускать Мишу, одного, что там с ним будет? Сам лагерь мне запомнился мало. Помню только, что меня очень радовало, что я теперь вроде как самостоятельный, совсем без родительской опеки. Пионерское начальство не в счёт – оно установило какие-то формальные ограничения, а мною специально не заботилось. Жили в больших палатках, это мне тоже нравилось. С ребятами у меня никаких серьёзных отношений не установилось – ни дружбы, ни вражды. В палатке у нас был довольно славный парнишка, манерам и умениям которого я даже немного завидовал (что со мной случалось нечасто). У него была очень привлекательная манера поведения – держался он твёрдо, уверенно, но не нагло. Не имел обыкновения сквернословить, что тоже встречалось нечасто. А главное – был отличным рассказчиком и выдумщиком, по вечерам рассказывал нам бесконечные приключенческие истории своего сочинения. И, тем не менее, мне так и не случилось с ним подружиться. Наверное, помешала робость.