Сейчас на сайте

Глава 2. При немцах ^[1]

Вступление немцев

Одно из первых моих воспоминаний – вступление немцев в Киев. (Литература подсказывает, что это произошло 19 сентября 1941 года).

Мне представляется большой коридор, звонок в дверь, появление какого-то человека, который взволнованно рассказывает, что немцы уже в Киеве, мотоциклисты едут по Крещатику. Кто этот человек, не знаю и не припомню, видел ли его впоследствии. Но – странный финт памяти – почему-то уверен, что это хороший папин и мамин знакомый, и мало того – представляю, что у него украинские усы a la Шевченко, благодаря которым он остался в моей памяти таким довоенным украинским интеллигентом, которых к тому времени вроде бы и вообще не осталось.

Здесь небольшое отступление – о моей детской памяти. Какие-то обрывки всплывают в ней и до этого эпизода, частично накладываясь на то, что слышал из рассказов. Но он выделяется из остальных, потому что связан с действительно важным событием. Странно, но бомбёжка Киева и сообщение о начале войны не отложились в моей памяти. Вижу людей, прислушивающихся к уличному репродуктору, но это настолько напоминает тысячи раз повторенные фотографии и кинокадры, что сомневаюсь – может быть, я вспоминаю именно их. А ведь мне уже было шесть лет, я был развитым мальчиком, прочёл кучу книг, и не только детских. Сейчас, глядя на свою шестилетнюю внучку Машеньку, я иногда думаю: вот ведь совсем взрослый ребёнок; неужели и она так же забудет эти годы?

Горит Крещатик

Продолжение воспоминаний – горит Крещатик (24 сентября). Мы выходим на балкон и видим совсем неподалеку, в нескольких кварталах от нас поднимающиеся к небу огонь и дым.

Всё это происходило в доме, где жили дедушка Миша и бабушка Маня, а с ними и недавно перебравшаяся в Киев наша семья. Дом стоял на Пушкинской улице, между улицами Ленина и Свердлова (сейчас Богдана Хмельницкого и Прорезной), на чётной стороне, в двух шагах от офиса, в котором я работаю последний десяток лет. Квартира была на третьем или четвёртом этаже, и с её балкона огонь и дым на Крещатике можно было хорошо разглядеть.

С этим или одним из ближайших дней связан один печальный эпизод, который я знаю только по рассказам. Я был очень напуган и ревел, наша соседка Сара Соломоновна (мы жили в коммунальной квартире) пыталась меня утешать, а я объяснил ей сквозь слёзы: «Это жиды проклятые во всём виноваты». Присутствующая при этом мама готова была провалиться сквозь землю. Так навсегда и осталось непонятным, откуда я мог подхватить эту фразу – уж во всяком случае, не в семье, где употребление самого слова «жид» было немыслимо, да и слова «еврей» я, наверное, ещё не слышал.

Вообще квартира была большой, и все жильцы, кроме нас, были евреями. Ещё одно яркое воспоминание этих нескольких дней: они жгут в печке еврейские книги, мне запомнился яркий огонь и необычные буквы, которых я никогда не видел. Зачем они это делали? По-видимому, в приступе паники, когда начали осознавать ужас положения, в котором оказались [2]. До Бабьего Яра оставалось несколько дней.

Не знаю, кто и когда будет это читать. Для совсем не знакомых с этими реалиями нужно сообщить, что все эти пожары были хорошо подготовлены отступающей советской властью, а непосредственно устроены оставшимися диверсионными группами. Впоследствии германская пропаганда нередко представляла Бабий Яр как «акцию возмездия» за масштабные взрывы и поджоги в Киеве.

Между тем, огонь распространялся. С Крещатика он уже перекинулся на прилегающие улицы, включая Пушкинскую. Пожарные не могли с ним справиться. (Киевляне утверждали, что диверсанты препятствовали тушению пожаров, перерезая пожарные шланги). Тогда, чтобы остановить огонь, начали взрывать дома на его пути.

В числе домов, подлежащих взрыванию, оказался и наш. За какое-то время до этого нас предупредили. Ещё можно было вынести что-то из вещей. Папа поднимался в квартиру за последними вещами, а мама страшно беспокоилась, чтобы сейчас не взорвали дом.

Поздним вечером наше большое семейство вместе с небольшой кучкой тюков со спасёнными вещами сидело на углу Пушкинской и Ленина, там, где позже был магазин «Поэзия», а сейчас – салон красоты “Beauty”. Эта бессонная ночь с заревом близких пожаров чётко врезалась мне в память. Рядом расположились такие же погорельцы. Не помню, была ли какая еда, но был чайник с водой. Так мы просидели всю ночь, а утром взрослые пошли искать жильё.

Нашли, как мне представляется, быстро – в те дни в Киеве пустовало много квартир, брошенных уехавшими в эвакуацию. (Через несколько дней, после Бабьего Яра, их стало ещё больше). На Предславинской улице был дом, где дедушка с бабушкой и мамой жили когда-то раньше. Их там знали, теперь там пустовала то ли их квартира, то ли соседняя, в ней мы и поселились. В этой квартире мы прожили ближайшие два года.

Я подрастал, и эти годы сохранились в моей памяти лучше. Как-то запомнилась и квартира. Две комнаты с кухней, старинная изразцовая печь. Соседей не припомню – очевидно, это была отдельная квартира, по тем временам роскошь. Вероятнее всего, мы въехали не в пустую квартиру. Во всяком случае, она запомнилась мне достаточно обставленной, хотя бы мебелью, а мы вряд ли могли спасти много своих вещей.

(Замечательная игра судьбы. На той же Предславинской улице в одном из соседних домов перед войной жила моя будущая жена Ирина со своими родителями).

Папина работа

Семья наша состояла из шести человек: кроме нас с папой и мамой, ещё две бабушки – Маня и Уля – и дедушка Миша. Бабушка Уля жила с нами давно, по крайней мере, с моего рождения, а бабушка Маня и дедушка – со времени нашего переезда в Киев. Ещё с нами жила собака Пушинка, милое пушистое существо.

Все в старшем поколении были в возрасте около 70. Обе бабушки никогда официально не работали, занимались домашним хозяйством. Дед Миша, понятно, к тому времени тоже уже не работал.

Работали папа с мамой. Поначалу вместе – там же, где и при советской власти, на нефтебазе, расположенной на месте нынешнего Дворца бракосочетаний.

Ну вот, здесь снова пришло время рассказать о работе родителей. Насколько я представляю, она не слишком отличалась от той, которую они выполняли при советской власти до войны, а затем после освобождения. В конце концов, чем различаются подсчёты нефтепродуктов, отпускаемых при разных властях? Новым было одно – возглавлял нефтебазу немец, и назывался не директор, а шеф. Был там, кажется, ещё один немец, его помощник, остальной персонал оставался тем же. Папа с мамой иногда говорили о своей работе, и я помню, что своего шефа упоминали с симпатией. Мне запомнился такой его неординарный поступок. К его появлению кто-то из наших людей услужливо повесил в кабинете портрет Гитлера. Первым, что, входя, сказал шеф, было: «Уберите это Scheise[3]». Поступок, я бы сказал, из ряда вон выходящий и никак не вписывающийся в картину запуганности немцев своим режимом. Представить нечто аналогичное со стороны советского человека невозможно. Может, это легенда?

Через некоторое время папа «пошёл на повышение», т. е. перевёлся на работу в офис следующего уровня, на советском языке – главк. Называлась эта контора “Ukraineöl” и была расположена в здании на Ленина, где сейчас печально известный „Нафтогаз України”. Как-то он приводил меня туда, я увидел довольно представительный офис с высоким потолком, где стояло несколько столов. Это место работы имело одно преимущество. Сотрудников ежедневно кормили, причём кормили по тому времени довольно хорошо. Если не ошибаюсь, наши люди ели в столовой вместе с немцами. Папа пытался что можно унести домой, хотя это не поощрялось. Так он приносил нечто вроде бутерброда: хлеб с котлетами. Котлеты, конечно, предназначались для меня.

Голод. Забота обо мне

Здесь я перехожу к теме питания, лучше сказать, голода. Ясно, что с едой было тяжело. Конечно, ели всё, что представлялось хотя бы отдалённо съедобным. Какую-то траву. Перерабатывали картофельные очистки (на нашем языке, «лушпайки»). Не знаю, из чего готовился выдаваемый по карточкам хлеб, но он был ужасным и по вкусу, и по виду, напоминая молотую солому.

Но при всём этом моё положение было исключительным: за всё это время я не испытал голода. Мне трудно назвать своего сверстника, который мог бы повторить эти слова. Такова была исключительная самоотверженность родителей и вообще всех взрослых в нашей семье. Считалось само собой разумеющимся, что главная задача – максимально обеспечить едой ребёнка, то есть меня. Помню даже коробочку немецких конфет, подаренную мне на день рождения. Такая небольшая коробочка с нарисованным красивым цветком. Я ещё где-то обнаружил её за несколько дней до дня рождения, и папа, чтобы не испортить сюрприз, должен был сказать мне, что это коробка с табаком. А потом оказалось, что конфеты.

А все остальные члены семьи жили впроголодь. Понимал ли я это тогда? Во всяком случае, моё особое положение не казалось мне неестественным.

Откуда в то время бралась еда? Трудный вопрос. Зарплаты малые, цены высокие. Что-то выдавалось по карточкам, но крайне мало. Горожане старались продать всё, что можно, из домашних вещей, чтобы купить продукты. Вспоминаю: холодный зимний день, за окном метёт. Папа с мамой грузят какие-то вещи на санки, чтобы отвезти в село и там обменять или продать. Кажется, таки продали. Сегодня не могу понять: что это могло быть за село, до которого можно было добраться из центра Киева, в пургу, при полном отсутствии транспорта?

Что-то продавали и солдатам. Так мы продали какой-то ковёр венгерскому солдату, которого называли герр Карп. Собирались продать ему что-то ещё, но он не пришёл, а потом оказалось, что его расстреляли, потому что он еврей.

Тяжелее всех голод отразился на папе. Однажды днём к нашему дому подъехала машина, и из неё вынесли папу. На работе у него началось кровохарканье, он потерял сознание. Открылась язва желудка. Немного поболел, вышел на работу, но жил с этой язвой долгие годы, мучился приступами. Пока уже в лучшие времена ему не сделали операцию.

Школа

Именно наша голодная жизнь подтолкнула родителей отдать меня в школу. Дело в том, что в школе кормили. (Факт остаётся фактом: в оккупированном Киеве питание и служащих, и школьников было организовано лучше, чем в то же время в неоккупированной части Союза. О последнем я знаю из рассказов Ирины). Еда, конечно, была не ахти, но всё-таки первое и второе: жидкая похлёбка, в которой плавали какие-то горошинки, что-то наподобие каши или картофельного пюре, наконец, кусочек хлеба. Меня, конечно, пытались кормить пищей получше, а эту делили между двумя бабушками и дедушкой. Мама шутила, что я кормлю трёх стариков. Дедушка приходил в школу с двумя судками, ему черпали это подобие еды, и он уносил домой.

Мама рассказывала, что при поступлении в школу нужно было сдать что-то вроде экзамена, тем более, что мне было только 6 лет. С чтением было всё в порядке. Но вот когда дошло до сложения, возникло недоразумение. На вопрос, сколько будет 4 плюс 4, я отвечал 16 и т. п. Вскоре оно рассеялось: прибавлять-то я умел, но не знал, что такое «плюс» и принял его за знак умножения.

О самой школе у меня сохранились смутные воспоминания. Помню, что учили на украинском языке. Учебники, конечно, были старые, советские, но многие страницы из них были вырваны, а больше всего запомнилось то, что многие портреты были замазаны. Зимой школа не отапливалась, и потому на несколько зимних месяцев нас отпускали на каникулы. У меня появилась твёрдая уверенность, что каникулы и полагается проводить зимой и что само их название происходит от слова «коньки», в чём я пытался убедить родителей.

Но одно из самых ярких впечатлений связано с таким эпизодом. Один из учеников был записным хулиганом, по крайней мере, как таковой рассматривался администрацией. Я даже запомнил его фамилию – Подабулкин. И вот после его очередного хулиганства было объявлено, что его высекут. Подабулкина вытащили из класса, и я помню, как он возвращался после экзекуции по коридору – весь несчастный и зарёванный. Нечего и говорить, в каком ужасе был я и, надо думать, другие дети.

Вот, кажется, и всё, что осталось у меня в памяти от «немецкой» школы, в которой я проучился около двух лет. Не думаю, чтобы она меня обогатила какими-то знаниями.

Зато помню, как трудно было добираться в неё летом босиком по горячему асфальту. Так ходили все дети. А у меня ноги были нежные, к босому передвижению непривычные. И даже мои родители не смогли обеспечить ребёнка обувью. Правда, через короткое время они нашли выход. Мне сшили тапочки из тряпок, а подошвы к ним – из мотка толстой верёвки.

Ещё одной самоделкой были тетради. Их готовил папа, по-видимому, из своей канцелярской бумаги, которую он со свойственной ему аккуратностью графил в клеточку или косую линейку. Думаю, таких аккуратных тетрадей не было больше ни у кого в классе.

Газеты, кино

Что же ещё запомнилось из жизни в оккупированном Киеве?

Запомнилось освещение по вечерам – «каганцы», представляющие собой плошку с каким-то маслом, куда вставлен фитиль, горящий не ярким, но довольно ровным пламенем, всё-таки позволяющим различать предметы и даже читать. Под этими каганцами мы по вечерам играли в лото или в карты.

Запомнились газеты, которые папа так же аккуратно читал. Сначала „Українське слово”, его закрыли, были слухи, что за неблагонадёжность. Потом „Нове українське слово”. Внимательно вчитывались в военные сводки, рубрика называлась странно: „Головна квартира фюрера”. Где-то году в 43-м папа с ехидством отмечал стилистику этих сводок. В них никогда не говорилось об отступлении, а только о «выравнивании линии фронта». И он с интересом следил за тем, как линия выравнивалась и выравнивалась. Среди украинских газет вспоминается одна русская под огромной шапкой: «Смерть Сталина – Спасение России». Я было подумал, что это действительно сообщение о смерти названного персонажа, но оказалось, что просто издевательская расшифровка известной аббревиатуры.

Были ещё какие-то Селянські календарі, запомнившиеся подчёркнутым украинским духом; вспоминая их в советское время, я догадывался, что это и был страшный украинский (а то и украинско-немецкий) буржуазный национализм.

Однако, надо же такая особенность памяти! С трудом вспоминая что-нибудь из своей, так сказать, физической жизни (например, пребывание в школе), я легко нахожу в памяти разные мелочи, касающиеся книг, газет и тому подобного.

Например, вспоминаю, как меня удивили откуда-то появившиеся несколько детских книг религиозного содержания. Какие-то христианские истории для детей. Это были старые дореволюционные книги, на отличной мелованной бумаге, с красочными рисунками. А запомнились именно потому, что я сразу ощутил необычность такого рода литературы, как бы невписываемость её в общий литературный контекст, к которому привык.

Вспоминаю и какие-то элементы оккупационной пропаганды. Часто повторяющийся тезис, что большевики и евреи угнетали Украину. А также утверждения, что Сталин готовился напасть на Германию, но фюрер мудро его упредил. Хорошо запомнил это с детства. Так что, встретившись с этими идеями в новейшее время (с первой – в ряде «патриотических» изданий независимой Украины, со второй – в трудах Виктора Суворова), я сразу же узнал что-то давно знакомое. Правда, как ни странно, но, в отличие от нашего времени, специальных нападок на москалей не могу припомнить.

Тема еврейских злодеяний запомнилась мне и по кинематографу. Недалеко от нашего дома находился кинотеатр, впоследствии имени Ватутина, и мы его время от времени посещали. Перед фильмами шли киножурналы с изображением побед германской армии или пропагандистские короткометражки. Вот одну из них я и запомнил: камера пыток ГПУ, в которой субъект подчёркнуто еврейского вида с типичным носом и произношением пытает украинского крестьянина. В национальности злодея нельзя было усомниться, поскольку весь его вид полностью соответствовал образцу, известному мне по многочисленным карикатурам.

Раз уж зашла речь о кино, нужно сказать и о фильмах. Мне запомнился только один из них, точнее две серии одного фильма: «Эшнапурский тигр» и «Индийская гробница». Фильм мне, конечно, очень понравился, и запомнился если не сюжет (героя там, кажется, бросают в клетку с тигром), то общий дух – таинственная Индия, магараджа (именно это слово запомнил), красавица по имени Сита, охота на тигра, опасности, приключения и всё такое. Жалею, что не посмотрел его, когда он шёл много позже. Ещё от одного фильма запомнил только название: «Афёра Махина». От остальных (а они явно были) – ничего.

Дважды мы с папой и мамой побывали и в театре. Как он тогда назывался, не помню, а размещался в здании нынешнего Театра оперетты. Один раз это был „Запорожець за Дунаєм”, а другой – „Наталка-Полтавка”. Выглядело всё совсем как должно быть в мирное время: роскошный (по моим представлениям) зал, богатый красный занавес, сверкающие люстры и всё такое. Саму игру сейчас оценить мне, конечно, трудно, но от всего осталось впечатление большого праздника.

Ещё один запомнившийся праздник был другого рода. В одно из воскресений мы пошли на пляж. Насколько помню, пешеходный мост на Труханов остров был разрушен, и туда перевозили на лодках. Мы расположились в центре пляжа, чуть левее того места, где сейчас мост. Провели там целый день, который показался мне бесконечным. Целый день плещешься в воде, валяешься на золотом песке. Рай! Так бы жить всю жизнь! Это был один из самых радостных дней в моём раннем детстве. Правда, на пляже я несколько обгорел, и какое-то время это чувствовалось, но какое это имеет значение по сравнению с полученным удовольствием! К сожалению, такой выход у нас был единственным – по-видимому, было не до того.

Что ещё могу вспомнить? Разве что то, как гонял со сверстниками по улицам, впрочем, не отбегая далеко от дома. Только один раз предпринял далёкое путешествие: дошёл до памятника Шевченко перед университетом, и мне показалось, что побывал на краю света.

Выселение из Киева

Между тем, время шло, и линия фронта всё больше «выравнивалась». Мы могли это ощутить непосредственно по начавшимся, а затем участившимся налётам советской авиации. Не знаю, каковы были установки для советских бомбардировщиков, но жители Киева были уверены, что при бомбёжках их щадить не собираются. Не знаю также, были ли в Киеве бомбоубежища, предназначавшиеся для местных жителей, но в наших окрестностях их не было, и все бомбёжки мы пересидели в собственной квартире. За окном гремели взрывы. Стреляли по самолётам почему-то трассирующими, т. е. светящимися снарядами. Довольно яркое впечатление, когда видишь за окном мелькание этих огненных полос, сопровождающееся взрывами.

Немцам пришла пора готовиться к обороне. Судя и по непосредственным впечатлениям того времени, и по появившейся впоследствии литературе, к обороне Киева они готовились основательно, рассчитывая дать здесь если не последний, то уж точно решительный бой. Об этой решимости могли свидетельствовать и работы на Большой Васильковской, или Красноармейской улице (она неоднократно меняла эти названия – как до моего рождения, так и в новейшее время). Для постройки оборонительных укреплений на ней рыли ров во всю ширину проезжей части глубиной около десятка метров.

А в начале осени 43-го года было объявлено, что в целях укрепления обороны Киева жителям предлагается покинуть город. Если не ошибаюсь, поэтапно: сначала центр, потом район, прилегающий к центру, и т. д. Указывались предельные сроки. Кто будет обнаружен в запрещённой зоне после этого – расстрел.

Для работников средней категории была организована эвакуация, причём, как и полагается немцам, организована неплохо. Отца направляли главным бухгалтером на нефтебазу в Белой Церкви, для перевозки семьи была выделена грузовая машина.

Однако при этом не предоставлялось жилья, что для нашей большой семьи играло определяющую роль. Если папа и мама со мной ещё как-то могли рассчитывать где-то пристроиться, то совсем нереально было рассчитывать на это, имея с собой трёх стариков. И вот приняли трудное решение – оставить их в Киеве. Как я сейчас представляю, такой выбор сделали многие киевляне, прежде всего те, кто жил в собственных маленьких хатках далеко от центра. Притаиться в этих хатках и дожидаться прихода Красной армии. Расчёт был на то, что до этого осталось недолго, а немцы не станут особо старательно проверять пригороды. На первый взгляд, последняя надежда казалась странной, но, тем не менее, так действительно и произошло.

Наши дальние родственники имели хатку где-то на Куренёвке, деваться им было некуда, там они и решили пережидать уход немцев. С ними мы и оставили троих стариков и собаку Пушинку.

В Белой Церкви

Так мы оказались в Белой Церкви.

Белая Церковь – довольно большой провинциальный город в 90 километрах от Киева, на сегодня самый большой в области. В то время он был почти полностью застроен хатами селянского типа, и только в центральной его части было несколько действительно городских кварталов.

В одной из таких хат мы каким-то образом и поселились – не знаю, на каких условиях. Впрочем, в ту пору различного рода эвакуированные были не в диковинку, так что, очевидно, выработались и какие-то стандарты их отношений с местными жителями. В достаточно просторной хате нам была выделена одна комната. О хозяевах ничего вспомнить не могу, кроме того, что была у них дочка примерно моего возраста, довольно сопливая.

Зато запомнились ещё одни постояльцы. Жителям ставили на постой немецких солдат, поселили их и в нашей хате. Мои воспоминания о них резко отличаются от того, что после приходилось читать в литературе. Это были крепкие молодые ребята, добродушные, ничем никого из нас не обидевшие. Они то ли угощали нас, то ли продавали или меняли что-то из своего пайка, мне запомнились удивительно вкусные хлеб, масло и мёд. Кстати, о хлебе: говорили, что он был испечен несколько лет назад и хранился в специальных условиях; упакован он был в какие-то прозрачные пакеты. Немцы весьма дружелюбно общались со мной. Как-то мама хотела меня купать, я сопротивлялся, и тогда кто-то из солдат пообещал, что после купанья даст мне шоколадку. И действительно выполнил это обещание. Как-то они ужинали с выпивкой, я с интересом смотрел на них, и они предложили мне глоток коньяка. Я подумал, что это что-то вроде бабушкиной вишнёвой наливки, которую любил, под их смех хлебнул, но напиток оказался горьким и не пришёлся по вкусу, хотя я, кажется, не был особенно им ошарашен. Ещё помню, как они играли в карты в Чёрного Петера. Это было похоже на уже известную мне игру в «ведьму»: раздаются карты, потом играющие тянут их друг у друга и выбрасывают парные, пока не остаётся кто-то с непарной картой. Только у нас это пиковая дама, а у них был чёрный валет, и проигравшему полагалось мазать лицо сажей, что остальных очень веселило. Я это хорошо запомнил, потому что сам играл вместе с ними.

Последние дни оккупации

Между тем, приближался фронт. Участились налёты советской авиации. В нашем дворе хозяева стали копать землянку, чтобы укрыться от налётов. Устроена она была так же, как солдатские окопы, которые я позже видел в фильмах: глубиной примерно в человеческий рост, узкая и довольно короткая – с таким расчётом, чтобы кое-как могли разместиться наши семьи.

Я помню, как лазил по этой землянке, но не помню, чтобы мы ею пользовались. А как раз наиболее задевший нас налёт пережили в хате. Бомба разорвалась среди улицы, метрах в 50 или 100 от нашей хаты. После неё осталась огромная воронка, которая зияла ещё много месяцев. Это было ночью, и мы уже, наверное, спали. Я лежал под иконой, от взрыва эта икона упала на меня. Мама в ужасе бросилась ко мне, но оказалось, что икона меня нисколько не повредила. У мамы даже сохранилась уверенность, что именно икона меня защитила. Воронку я потом долго видел и хорошо представляю до сих пор, а вот от падения на меня иконы ничего в памяти не сохранилось, знаю только по маминым рассказам.

Мы с нетерпением ждали прихода красных. Как-то так уже надоела жизнь при немцах, а, кроме того, было ясно, что немцы уйдут, наши придут, так что скорей бы уже это кончилось. Фронт был совсем близко, 7 ноября освободили Киев. Однако почему-то именно на отделяющей нас от Киева сотне километров наступление застопорилось. Прошёл ноябрь, потом декабрь, а наших всё не было.

У нашей семьи была дополнительная причина ждать прихода красных войск: мы мучилась неизвестностью, что там в Киеве с нашими стариками, и ждали момента, когда, наконец, можно будет поехать и узнать.

В последние недели перед уходом немцы начали устраивать облавы на мужчин. Солдаты ходили по домам, забирали и уводили мужчин. Знаю я это только по рассказам, по крайней мере, тогда все об этом говорили и боялись этого. Мы прятались от них в подвале дома. Правда, по тем же рассказам, немецкие солдаты проводили эти обыски без всякой заинтересованности, а как бы «для галочки». Они открывали дверь дома или погреба и на ломаном языке спрашивали: «Пан есть?» Им, конечно, отвечали, что нет, и они уходили. По крайней мере, так рассказывали потом. В этом отношении Белой Церкви повезло. Судя по всему, там стояли регулярные армейские части. Мне приходилось слышать о массовом уничтожении мужчин в других городах, где свирепствовали эсэсовцы. А как мы прятались в погребе, ожидая облав, я помню. И вроде даже припоминаю открывающуюся дверь и слышу голос проверяющего.

А освобождение произошло совсем тихо. Немцы просто отступили ночью без боя. Мне почему-то видится ночь, наша улица с воронкой, и маленькая колонна отступающих немцев. Идут совсем недолго и скрываются за поворотом. Вряд ли я мог это действительно видеть, наверное, вообразил по рассказам взрослых.

А ранним утром, до рассвета появляются уже первые наши солдаты. Тихо, по-видимому, опасаясь засевших немцев, ещё не уверенные, что те ушли. Я так же вижу или воображаю, что вижу, наших солдат. Они стучатся в дверь, им открывают, бросаются обнимать, и начинается всеобщее ликование: «Наши пришли! Наши!»

Было это в первой половине января 44-го года.

А нашим бабушкам и деду таки удалось выжить. Они хоронились в заколоченном доме, стараясь не подавать признаков жизни. Печь топить было нельзя, готовили на керосинке. И ещё боялись, как бы их не выдал собачий лай. Но живущая с ними собака Пушинка, наверное, что-то понимала и не лаяла. По счастью, им не пришлось сильно мёрзнуть – Киев освободили ещё до морозов. Им осталось ждать несколько месяцев воссоединения с нами.

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!