IGRUNOV.RU :: Глава 9. Весна 1956-го. XX съезд

И всё же 1956-й год вошёл в мою жизнь в первую очередь отнюдь не туристскими впечатлениями.

Над страной пронеслись такие ветра! Подхватили они и меня.

Началось всё с XX съезда КПСС. Разумеется, студенты в большинстве внимательно следили за ходом съезда с первого дня. Времена были такие, когда всё понемногу менялось, и всё к лучшему, так что когда происходило важное событие – а что могло быть важнее съезда партии? – вчитывались в каждую строчку оттуда: какие будут новые перемены. Завершение съезда превзошло самые смелые ожидания.

Хотя заседание, на котором Хрущёв произнёс свой знаменитый доклад, было закрытым и в высшей степени секретным, слухи о нём дошли до нас едва ли не на следующий день. Сначала без всяких подробностей: Хрущёв осудил злоупотребления, которые были при Сталине, и обвинил в них его самого. Прежде всего, в массовых репрессиях. Ещё несколько дней назад представить себе такое было невозможно.

Всё внимание студентов было обращено на этот доклад. О нём только и говорили. Ловили каждое новое просачивающееся сведение. А сведения просачивались всё интенсивнее. Прошло немного времени, и доклад начали читать на закрытых партсобраниях – тут уж его общее содержание стало широко известным[1]. Меня беспокоил один вопрос, и я всё допытывался: а проводилось ли там сравнение с фашизмом, ставился ли знак равенства между Сталиным и Гитлером? На мой взгляд, теперь оставалось сказать только это. И вот, наконец, доклад стали читать уже всем. Точнее сказать, всё-таки не всем, не простому народу, но для образованного слоя он стал доступен. Правда, только на слух – никакой письменный текст ещё несколько десятилетий не появлялся, я не встречал его даже в самиздате.

Так он дошёл и до нас. Собрали весь курс. Ничего похожего на это мероприятие я больше в своей жизни не встречал. Кто-то из партбюро час с лишним, пытаясь сдержать волнение, твёрдым голосом зачитывал текст доклада. Стояла мёртвая тишина. Никаких комментариев, вопросов не полагалось. К середине доклада многие плакали. Выходя из аудитории, плакали почти все. Это была естественная реакция. Хрущёв был человеком эмоциональным, и доклад воздействовал прежде всего эмоционально – запоминались муки несчастного Рудзутака, других подвергнутых пыткам партийных вождей (внимание в докладе обращалось главным образом на репрессии по отношению к членам партии).

Следующим поколениям чем дальше, тем труднее представить, что означал этот доклад для современников и как он ими воспринимался. Ведь это было полное крушение устоев! Большинство населения ещё вчера верило, что мы живём в самой справедливой стране, где возможны разве что мелкие ошибки. И вдруг открывались пытки, зверства, и виноват был в них кто – сам Отец Народов, Вождь и Учитель, вчера представлявшийся почти богом. После этого можно было сколько угодно повторять, что партия к этому непричастна, что наши идеалы и основы нашего строя остались неизменными, можно было даже верить в это, и многие верили – но это была уже не та вера, и восстановить прежнюю было невозможно.

Так же восприняло доклад и большинство студентов вокруг меня. Для них это было крушение веры, которую приходилось восстанавливать заново. Но было немало и более продвинутых. У многих ребят из числа сознательных комсомольцев – тех, кто достаточно следил за политикой и вдумывался, – сведения из доклада уже не вызвали шока. Весь предшествующий ход событий подсказывал им, что «прогнило что-то в королевстве датском», какие-то разоблачения неизбежны, и им не стоит удивляться. Другое дело – неожиданный масштаб этих разоблачений. Так что эти активные комсомольцы стали настоящими «детьми XX съезда», быстро и искренне восприняв его общий дух, а заодно и получив изрядную дозу скептицизма по отношению к продолжающейся советской демагогии.

Что же касается немногочисленных инакомыслящих, таких, как я и Кронид, то, конечно, ничего принципиально нового о характере сталинского правления мы не узнали. Для нас существенно было то, что наконец-то об этом сказали правду – пусть не всю, но главную правду. Для меня это означало полное изменение статуса. Я теперь тоже мог всюду свободно и без боязни высказывать свои мысли. В официальных условиях, может быть, не все. Не мог, например, сказать на семинаре по марксизму: дескать, и марксизм ваш вздор, схоластика, и ваш Ленин отнюдь не «самый человечный человек», а сектант и фанатик. Но о сталинском режиме мог говорить почти всё – а ведь главным, наболевшим было именно это. И насчёт невступления в комсомол у меня был готовый ответ – а где был ваш комсомол, когда такое творилось в стране?[2] А в неофициальной обстановке мог вообще говорить всё, что думаю, всем, кому хотел, – кто ж теперь за это меня поведёт в застенок? – кончились те времена. И, наконец, важный фактор – я принял действующую власть. Не то, что бы полностью с ней солидаризировался, всё-таки они коммунисты со всеми вытекающими последствиями, но поверил, что тот же Хрущёв, его соратники (кто же знал, что таковых нет) – люди, желающие стране добра, желающие избавиться от сталинского наследия. Приходится для этого идти медленными шагами, по дороге врать – так что же делать, народ ещё не готов. Что-то не выходит по хозяйству – тоже не страшно, неумение не грех. Но общий курс, взятый руководством партии и страны, я всей душой поддерживал.

И не я один. Я думаю, первые полгода после съезда, до самых венгерских событий, были таким счастливым периодом в жизни страны, когда все сколько-нибудь думающие люди солидаризировались с её руководством. (Такое повторится через три десятка лет – во времена горбачёвской перестройки и гласности.) Мы были в такой эйфории – наступили хорошие времена. А те, кто ранее не очень задумывался, понемногу начинали что-то соображать и, в общем, тоже одобряли происходящее.

Время и место, в котором я находился, подталкивали к завязыванию контактов между людьми, близко к сердцу принимающими общественные проблемы. Наверное, на факультете в это время образовалась не одна компания, в которой эти проблемы обсуждались. Но я оказался в одной из них, наверное, самой активной.

Трудно вспомнить, как наша компания образовалась. Ведь оказались в ней ребята (именно ребята – девушек не было) с разных курсов – от моего 4-го до аспирантов. Наверное, большинство из них знали друг друга по комсомольской работе – ведь это большинство составляли комсомольские активисты. Замечу, что курс, на котором я с этого года оказался (напоминаю, в связи с академическим отпуском), был, в отличие от моего прежнего, очень комсомольским. Я имею в виду, что на курсе были явные лидеры, пользовавшиеся общим авторитетом и определявшие лицо курса, они были хорошими студентами и одновременно активно занимались комсомольской работой. По-видимому, всё началось с обмена мнениями в их круге, потом этот круг разросся, но они составляли его ядро. Вошли в него и связанные с ними ребята такого же склада, но постарше, на факультете довольно известные. Мы с Кронидом там оказались как лица достаточно приметные и активные.

Несмотря на совсем недавнюю диаметральную противоположность наших воззрений, сейчас общественные позиции моих новых товарищей и мои были очень близки. (Как не вспомнить перефразировку Пушкина в Серёжкином «Омегине», сделанную, впрочем, по совсем другому поводу:

Все мы приветствовали отказ от сталинизма, все верили в добрые намерения нынешнего руководства, всех беспокоила возможность реванша консерваторов, которых вскорости окрестили сталинистами. Наше с Кронидом отрицание прошлого режима было более радикальным, но не вызывало принципиального неприятия.

Я говорил о наших позициях по общественным вопросам. Но это не значит, что мы только этим интересовались и только об этом и говорили. Вообще, если вспомнить, наверное, самым заполитизированным из нас был я. А так у ребят был широкий круг гуманитарных интересов. Мы делились мнениями о современной литературе, живописи, театре, да и о чём только не говорят друг с другом интеллигентные молодые люди.

В такие исторические моменты у общественно активных людей становится непреодолимой потребность самовыражения. Повинуясь этой закономерности, мы искали, в чём можем себя выразить. Обсуждений в дружеском кругу нам становилось мало. Была нужна трибуна. Так мы пришли к идее выпускать стенгазету – «Литературный бюллетень».

Во-первых, нас всех увлекали вопросы литературы и искусства, и мы хотели говорить о них.

Но дело было не только и, пожалуй, не столько в этом. Сделаем шаг назад и вспомним, какие огромные изменения произошли в советской литературе за истекшие три года – с марта 1953 по февраль 1956. Она действительно стала полем борьбы идей. Причём, как это было всегда в русской литературе, едва ли не единственным таким полем.

Отзвучали дискуссии вокруг Померанцева. И одно за другим начали появляться произведения, в которых – в основном, между строк – прочитывались критические оценки нашей действительности, призывы к переменам. (Боюсь, что сегодня, а тем более завтра рядовой читатель этого может и не заметить, да и вообще не почувствовать интереса к произведениям того периода.)

Одним из первых произведений этого нового направления стала «Оттепель» Эренбурга, само название которой превратилось в название нового этапа в жизни страны. (Мы читали и обсуждали её летом 1954-го в лодках на Юрюзани.) Потом выходит «В родном городе» Виктора Некрасова (тоже 1954). С этого времени, даже чуть раньше, со статьи Померанцева в декабре 1953-го, «Новый мир», опубликовавший эти и некоторые другие, актуальные, но не столь яркие произведения, начинает восприниматься как трибуна новой, критической литературы. Там же начали появляться интересные критические статьи Марка Щеглова, Владимира Лакшина. Вокруг «Нового мира» разгорается настоящая война, против него постоянно выступают руководство Союза писателей и партийные идеологи. Президиум СП принимает постановления об ошибках журнала, с поста редактора снимают Твардовского и назначают Симонова. Но уже идут новые времена, и полностью задавить журнал не просто. Так он и борется до времён позднего Брежнева, когда его, казалось бы, окончательно задавят.

Трудно переоценить то, что сделал «Новый мир» для развития общественного мнения в стране. Уже с конца 1953-го формируется сочувствие к нему в обществе, охватывая всё более широкие круги. Переформулируя известную фразу Ленина о двух царях России – Николае II и Льве Толстом, можно сказать, что несколько десятилетий в Союзе было два идеологических центра – идеологический отдел ЦК и «Новый мир». Значение, которое в те годы люди придавали литературе, интерес к настоящей современной литературе сегодня не с чем сравнить. Каждое новое интересное произведение обсуждалось, каждый удар по «Новому миру» воспринимался как ущемление собственной личности. Десятилетиями было почти невозможно войти в вагон московского метро и не увидеть в нём двух-трёх человек, читающих «Новый мир». (Как не сравнить с сегодняшним метро, где, если читают, то детективы, дамские романы, журнал «Натали»).

Название нашей газеты, перекликаясь с хорошо известным названием «Литературная газета», подчёркивало наши амбиции.

Комсомольские должности моих новых товарищей (члены курсовых и факультетского бюро) облегчили нам легализацию бюллетеня – он обрёл статус органа факультетского бюро ВЛКСМ. Редактором избрали Мишу Вайнштейна с моего курса, но на деле никаких особых прав он не имел – все вопросы решались коллегиально. Впрочем, особых противоречий у нас не возникало – разве что дискуссии о том, не убрать ли из статьи какую-нибудь особо хлёсткую фразу. Реальным же руководителем газеты мне представляется Володя Тихомиров тоже с моего курса, умный и славный парень явно харизматического склада, комсомольский лидер. (Сейчас доктор наук, вроде чего-то достигший в математике.)[3]

За три месяца до начала каникул мы выпустили три номера. Наиболее активными авторами выступили мы с Кронидом – у каждого по две статьи и стихи (стих Кронида я упоминал раньше).

Я олицетворял «радикальную» линию «Бюллетеня». Одна из моих статей была посвящена Писареву, другая – второй книге «Оттепели» Эренбурга. По представлениям того времени, в статьях поднимались острые вопросы – я как бы писал на грани дозволенного. Ну вот, для примера процитирую из статьи о Писареве, написанной, конечно, ради этих привязок к современности: «Наши общественные науки почти потеряли право называться науками, потому что творческое исследование там заменялось буквоедством… Идеологическая жизнь в университетах, бывших когда-то центром общественной мысли, ограничивается вызубриванием ошибок неизвестных нам философов, а настоящие споры ведутся шёпотом в кулуарах. Начата борьба за смелую постановку идеологических вопросов, и передняя линия этой борьбы перешла с трибуны съезда в стены университетов и других заведений, где учится сознательная молодёжь». Мои товарищи посмеивались над моим радикализмом – таким дружески посмеивающимся вспоминается Тихомиров, пытались что-то вымарать, а потом пропускали.

В основном же в «Бюллетене» были вполне официально приемлемые интеллигентные статьи: о постановке «Гамлета» в театре Маяковского (Тихомиров), о выставке французской живописи (Янков), о Бернарде Шоу (Вайнштейн). И вовсе не из-за цензурных соображений, точнее, не только из-за цензурных соображений – просто ребята не так увлекались политикой, и их больше интересовало другое. Впрочем, и эти статьи, например, статья Янкова, были достаточно актуальны – ведь перед нами только-только начали открываться сокровища новой (т. е. с середины XIX века) западной живописи.

Кронид написал две интереснейшие (по сравнению с моими) статьи на достаточно нейтральные, но близкие ему темы: о книге Митчелла Уилсона «Живи с молнией» (в советском издании «Жизнь во мгле» – ничего себе перевод!) и о Ван-Гоге. Последняя заслуживает особого разговора. Кронид был много образованнее меня в живописи, и Ван-Гог был его любимым художником. Наверное, прежде всего – за преданность искусству и самоотдачу. Переписка Ван-Гога с братом была у Кронида настольной книгой. Сидя в кронидовой комнатке, я рассматривал прекрасные репродукции, а он с увлечением рассказывал мне биографию художника. Благодаря Крониду, он стал и моим любимым художником.

Печатали мы и стихи. Кто в таком возрасте не пишет стихов? В основном они были очень слабыми – так свои стихи, бывшие в тех выпусках, я бы сейчас стеснялся показать. (Понимаю, что и те несколько, которые рискую показывать сейчас, не вполне этого заслуживают, но те вообще…).

Единственным исключением были стихи Юры Манина. Юра был земляком Кронида, в Симферополе учился с ним в одной школе. Сейчас он выдающийся математик, один из директоров Института Планка, крупнейшего математического центра в Германии. В те же годы он совсем не воспринимался (по крайней мере, мною) как будущий большой математик. А воспринимался как чистый гуманитарий, полиглот, поэт. Читал чуть ли не на всех европейских языках. Выучил итальянский, чтобы читать Данте. А его стихи и переводы – действительно, стихи настоящего поэта. Например, такое начало:

Это время отлётов, осенних отлётов, когда мы,

И завидуем людям, у которых в руках чемоданы,

Его перевод киплинговского “If” кажется мне лучшим, чем у Маршака:

«Бюллетень» сразу стал очень популярным на факультете. Оно и не удивительно – всякий рад прочесть живое и дерзкое слово своих товарищей. У каждого вывешенного номера сразу же собирались толпы. Но кому они заведомо не доставляли удовольствия – это факультетскому партийному бюро. В каждом номере они находили крамолу. Один или два раза партийные товарищи просто срывали нашу газету со стены и уносили к себе в партбюро. После каждого номера вызывали членов редколлегии на свои заседания и тыкали их носом в те или иные фразы; мои товарищи оправдывались и доказывали, что всё строго соответствует линии партии. Мне было лучше всех – меня как не комсомольца никуда не вызовешь.

С выходом «Бюллетеня» стали устанавливаться связи и с другими факультетами. Причём именно по поэтической линии. Какие-то литературные дела свели меня с Димой Сухаревым, признанным поэтом биофака. Его стихи мне очень понравились, и я с тех пор старался за ними следить.

Едва ли не Сухарев затащил меня на заседание поэтической студии университета, запомнившееся мне до сих пор. В основном там были филологи и журналисты (т. е. студенты этих факультетов.) Чуткое студенчество уже начало воспринимать моду на своего рода модернизм (воплотившийся впоследствии у «смогов»). Вышел некто мрачный и загробным голосом прочёл:

Следующий за ним грустно продекламировал нараспев:

Но рассмешил всех Валерий Непомнящий патетическим гражданским стихом «Ода фиговому листку», разоблачающим «премудрых, сытых, солидных»:

Руководитель студии, какой-то признанный, то есть печатающийся поэт, давясь от смеха, спросил: «А вы визуально представили себе эту картину?»

Но единственные настоящие стихи прочла маленького роста и скромного вида девочка. Это была Наташа Горбаневская. Мы с ней разговорились. Потом мы подружились, и я знал много её стихов – наверное, потому и не могу вспомнить, что она читала в тот раз.

После XX съезда начали устанавливаться и наши, так сказать, «международные контакты». В МГУ училось немало зарубежных студентов – едва ли не большая часть их была из Китая, остальные – из европейских «стран народной демократии». До 1956 года контакты с ними были минимальны, я, во всяком случае, таких не помню. А теперь нас объединил общий интерес к происходящему.

Правда, первые мои и моих товарищей контакты были с «полуиностранцами», а именно с «испанскими детьми» – бывшими детьми, эвакуированными в Союз во время их гражданской войны, да здесь и оставшимися. В моё время немало их училось в университете и жило в общежитии. Они всё-таки были понятнее нам, чем «настоящие» иностранцы. Эти ребята сильно увлекались политикой. Так что, когда пошли первые волны от доклада Хрущёва, они стали равноправными участниками наших дискуссий. Помню, как мы собирались в блоке кого-то из них, испанцы и советские, – благо, у них был приёмник, и можно было слушать зарубежные голоса, а когда сильно глушили, они слушали по-испански и переводили. (Как не вспомнить Мартынова – тоже об испанцах:

Наших испанских товарищей происходящие изменения особенно интересовали потому, что были связаны с их жизненными планами. Большинство из них хотело возвратиться на родину, раньше это было невозможно, но теперь, при изменениях в советской политике и идеологии, становилось более реальным. Я спросил одного из них: «Как же ты поедешь, там же фашизм?» Он ответил: «Но ведь не такой, как у вас». Я отнёс эту оценку на счёт нашего прошлого. В течение нескольких ближайших лет те из них, кто хотел, действительно, уехали.

Из «настоящих» иностранцев наиболее открытыми к общению оказались поляки. Мне кажется, им было легче войти в нашу действительность – и по близости языков, и по исторической памяти, всё же наши страны, к несчастью для Польши, тесно связаны друг с другом с конца XVIII столетия. А потом начались польские события (о них ниже), и тут уже мы устремили взгляды на Польшу.

«Группа Арнольда» как-то задружила с Владеком Турским, учившимся на их курсе, подружился с ним и я. Ну, уж Владека мы воспринимали совсем как своего. Хотя выглядел он совсем не по-нашему – толстоватый юноша, в клетчатых бриджах чуть ниже колен. Беседовали мы с ним на очень разные темы – и о политических событиях в наших странах, и о литературе и искусстве. Мы обменивались стихами, в моих архивах сохранилось его стихотворение „Spowiedź syna naszego wieku”:

Рядом его рисунок в стиле польской живописи тех времён, как бы иллюстрирующий стих: петля, человек в тюрьме на фоне листа с лозунгами французской революции.

(Вернувшись в Варшаву, Владек стал заметным учёным, я видел его книги).

Общественное бурление проявлялось не только в литературе.

Одну из инициатив стал развивать Дима Янков с моего курса, человек горячий и очень увлечённый политикой. Помню, меня поразила его идея создания ещё одной партии – социал-демократической – правда, никаких шагов в этом направлении он не предпринял. Воплощать же в жизнь он принялся другую свою идею – бойкота студенческой столовой. Обоснование было таким: столовая плохая, кормят плохо, студенты должны добиться улучшений. Подозреваю, однако, что качество работы столовой, как и качество пищи, интересовало Диму меньше всего – не таким уж он был гурманом. Главное было в принципе – организовать мирную кампанию неповиновения, а повод неважен. Развивал он свою идею в нашей компании из «Бюллетеня», и, насколько я помню, никто его не поддержал. Я вообще был резко против по принципиальным соображениям: я был доволен всеми сторонами жизни в общежитии и за него был по-своему благодарен советской власти. Зачем же выступать против неё там, где она что-то хорошо делает? В частности, я был благодарен за то, что меня дёшево кормили, я при своих скромных средствах мог не голодать, а то, что еда была не слишком изысканной, меня не волновало. (И всё же впоследствии, когда настала пора с нами расправляться, нас обвинили и в том, что мы поддержали бойкот столовой.)

Кампания вокруг бойкота продолжалась несколько недель. Факультет бурлил, появлялись какие-то плакаты. Подробностей не помню, потому что принципиально этим не интересовался. Из историй того времени вспоминается забавный рассказ о китайских студентах, которые целую ночь на собрании решали вопрос, присоединяться ли им к бойкоту. С одной стороны, форма бойкота чужда социализму; с другой – они получили напутствие во всём перенимать опыт советских товарищей. В конце концов, кажется, таки присоединились. Однако из бойкота ничего не вышло. Большинство студентов его проигнорировало. Посетителей столовой в этот день было несколько меньше, но зато еда исключительно вкусной.

Ещё одно достижение новых времён, нас непосредственно коснувшееся, – выход из подполья опальных наук – кибернетики и генетики. Активным пропагандистом той и другой на нашем факультете был Алексей Андреевич Ляпунов. Ляпунова нужно было видеть – он не походил ни на кого из наших профессоров. Красивый чернобородый мужчина с интеллигентными, я бы даже сказал, дворянскими манерами, с мягким спокойным голосом, как бы пришедший из XIX века. Казалось, сошёл с портрета на факультетской стене его знаменитый отец, с которым у него было удивительное сходство. На нём как бы было написано, что он не из нашего времени. Позже кто-то удачно назвал его последним Дон Кихотом русской науки.

У нас было отделение вычислительной математики, там что-то рассказывали об ЭВМ (так тогда назывались компьютеры), но слово «кибернетика» было ругательным, это была буржуазная наука, как шутили, «продажная девка капитализма». И вдруг оказалось, что это что ни на есть серьёзная наука, связанная с математической логикой и позволяющая строить те же ЭВМ, что, отрицая её, мы отстали в развитии, и теперь приходится догонять. Алексей Андреевич вёл семинар по кибернетике, некоторое время его посещал и я.

С генетикой было труднее, и этот вопрос был больше связан с идеологией и политикой. Если шельмование кибернетики, как раньше теории относительности, проходило на абстрактном уровне, бескровно, отрицалась наука, а из людей никто особенно не пострадал, то о генетике этого не скажешь. Воцарение зловещего Лысенко сопровождалось чудовищным избиением учёных, многие из которых, как Вавилов, окончили жизнь в лагерях и тюрьмах. Среди погромных идеологических документов 1948 года, упомянутых в предыдущей части, особое место занимали широко афишируемые материалы сессии ВАСХНИЛ, в которых команда Лысенко расправлялась с генетиками, переведя обвинения в особо опасную, идеологическую и политическую плоскость, а учёные, понимая, какими это последствиями им грозит, вынуждены были каяться и отрекаться от науки. Я читал эти материалы с таким же возмущением и чувством бессилия, как партийные постановления по Зощенко и Ахматовой. В 1956 году любому сколько-нибудь грамотному человеку было ясно, что Лысенко – это Сталин в науке. Но не дремуче невежественному Хрущёву, который, разоблачив Сталина, продолжал верить шарлатанским обещаниям Лысенко – невиданным урожаям, неслыханным удоям[5]. Так что Лысенко продолжал господствовать в биологии, а вместе с ним и другие полуграмотные проходимцы, и они готовы были на всё, чтобы так сохранилось вечно. Но совсем по-старому после XX съезда оставаться не могло. Заговорили о несправедливых репрессиях в отношении генетиков, само слово «генетика» стало иногда употребляться в позитивном смысле. Но не в официальных биологических учреждениях, остававшихся заповедниками лысенковщины.

И вот Алексей Андреевич Ляпунов приходит на биологический факультет прочесть лекцию по генетике. (В то время генетика как наука о биологической информации считалась тесно связанной с кибернетикой и едва ли не частично в неё входящей.) Вместе с ним группа болельщиков с мехмата – и я среди них. Сейчас иногда приходится слушать впечатления людей, приезжающих из Украины в Белоруссию – им кажется, что они перенеслись на несколько десятилетий назад. Примерно то же испытали мы, оказавшись на биофаке. Казалось, встретились два мира. Уже само привычное для нас слово «ген» вызывало ужас у местных жителей, и, услышав его, они оглядывались по сторонам, не заметил ли кто, что они слушают эту крамолу. Вот Алексей Андреевич мимоходом упоминает «советскую государственную бюрократию» – как нейтральный термин с само собой разумеющимся содержанием, а у биологических профессоров глаза лезут на лоб. Он только упомянул результаты Тимофеева-Ресовского, а кто-то сразу с вопросом: «А где был Ресовский в такие-то годы? И где был в такие-то?» – и торжествует: уж теперь-то он сразил лектора наповал. Но тот отвечает тем же тихим голосом, не меняя интонаций: «С такого-то по такой-то год Николай Владимирович работал в Берлине, в такой-то лаборатории. [Это в гитлеровской Германии, во время войны!] А с такого-то по такой-то был в лагере там-то». И продолжает о его результатах по генетике. Лысенковцы не верят своим ушам: неужели такое можно говорить, и за это не посадят?

[1] По данным сайта «Хронология», Хрущёв прочёл доклад 25 февраля, а достоянием гласности он стал (что бы это значило?) 18 марта. А официально о разоблачении Сталина любой советский гражданин мог прочесть 30 июля в Постановлении пленума ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий».

[2] Вообще как-то незаметно пребывание в комсомоле стало представляться не таким уж и обязательным. Подтверждающий пример: Ваня Латышев, молчаливый, до тех пор ничем не приметный парнишка-астроном из группы Кронида, вдруг подал заявление о выходе из комсомола со смехотворной мотивировкой: не хочет платить членские взносы. И что бы вы думали? – это заявление спокойно удовлетворили, а он как ни в чём ни бывало продолжал учиться. Впрочем, случай совершенно нетипичный, другого подобного не назову.

[3] Состав редколлегии можно восстановить по доступным партийным документам конца 1956 года. В качестве членов редколлегии в них назывались: Белецкий, Миша Вайнштейн, Лёня Валевич, Витя Волконский, Кронид Любарский, Юлий Полюсук, Эдик Стоцкий, Володя Тихомиров, Юра Тишкин.

[4] «Исповедь сына нашего века»:

Мы – поколение

Приговорённое к смерти…

Мы не хуже

Поколения Вертеров

Мы не хуже

Чем были наши отцы

Только мы

Будущая двадцатилетняя армия ...

[5] Ходили слухи, что дочь Хрущёва Рада, женщина разумная и интеллигентная, тщетно пыталась объяснить отцу нелепость его поддержки Лысенко. Характерно, что в первые же дни после свержения Хрущёва новое руководство продемонстрировало, что оно-то это понимает, и сделало шаг навстречу интеллигенции, сместив Лысенко с постов. Только тогда и закончилась карьера зловещего авантюриста.

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!