Глава 7. На Ленинских горах

В предыдущих главах я старался описывать главным образом свой первый университетский период, когда учился ещё на Моховой, но мне часто приходилось перескакивать к событиям, происходившим уже позже. Теперь хочу рассказать об этом втором периоде – на Ленинских горах – по порядку.

Университет на Ленгорах

Грандиозное здание Московского университета было едва ли не самой знаменитой стройкой тех лет. Задумано он было как образец. С одной стороны – образец университетского комплекса с максимальными удобствами для учебного процесса и для жизни студентов; с другой – образец новой социалистической архитектуры, создающей новое лицо Москвы, а за ней и других городов. В Москве одновременно строился с десяток подобных зданий, например, здание МИД, но, конечно, среди них наш университет был главным.

Я сказал «комплекс». Действительно, уже само центральное здание распадалось по крайней мере на пять почти самостоятельных корпусов, соединённых общими переходами. Напрашивается старинное слово «собор», недаром же за университетом на Ленинских горах закрепился эпитет «храм науки». Впрочем, официально эти корпуса назывались более прозаически – зонами – не в память ли зэков, составлявших значительную часть рабочей силы на этой стройке? Рядом с главным зданием стояли отдельные большие корпуса физического и химического факультетов. И ещё по обе стороны – к востоку и западу от них – огромные территории со зданиями разных вспомогательных институтов, например, Вычислительного центра, ботсада и т. п.

Когда я попал в новое здание, у меня захватило дух – от масштаба, просторов, высоты.

Мехмат занимал с 12-го по 16-й этаж центрального здания. (Если не ошибаюсь, в самом здании было 28 работающих этажа, да ещё 4 узеньких где-то под шпилем, как пьедестал для него. По тому времени, небывалая высота, небоскрёб). Нас поразили огромные лекционные залы, с высокими потолками, с амфитеатром скамей. Лифты, мгновенно поднимающие на любой этаж. И вид из окон: на север – под тобой вся Москва, на юг – подмосковные поля, ведь университет стоял по существу на границе Москвы.

Едва ли не больше того поражало общежитие. Общежития располагались в отдельных 19-этажных корпусах: женское – зона «Б» и мужское – зона «В». Каждому студенту и аспиранту полагалась отдельная комната (за исключением двух комнат на двух человек на каждом этаже; в одной из них год довелось пожить и мне): студенту – площадью 8 квадратных метров, аспиранту – 12. Две комнаты соединялись в «блок», в который входили также туалет и душ. На каждом этаже несколько кухонь. Комната была очень удобно оборудована: кровать, столик, шкаф-секретер: верхняя, застеклённая часть – для книг, нижняя закрытая – для хозяйственных предметов. Конечно, радиоточка. Удобно, продуманно, без излишеств. На два этажа высокий холл с телевизором и пианино. На каждом этаже телефонные кабинки. И в такую роскошь поселялись все без исключения иногородние!

Корпуса общежитий были соединены с главным корпусом (зоной «А») переходами – внизу и вверху – с нашего 19-го на 11-й в центре. В том же здании было всё, что нужно для жизни: столовые, магазины, спортзалы, кинотеатр, театральный зал и т. п. Так что в принципе студент мог весь учебный семестр не выходить из здания, разве что на занятия по физкультуре, когда они проводились на свежем воздухе, да на маршировки перед парадами.

Особо следует рассказать о столовых. Две больших студенческих столовых располагались под двумя общежитиями в цокольных этажах двух крыльев здания. Кормили там простой, но добротной пищей, главным достоинством которой была цена. И уж совсем удобно было пользоваться абонементами. Абонемент на день питания обходился в 8 руб. 50 коп. (по 2.50 завтрак и ужин, 3.50 – обед). Были и абонементы чуть дороже – 10 руб. (в них обед стоил 5), но я, экономя, пользовался теми, что подешевле. (Стипендия составляла 290 руб., отличники на 25% больше, так что стипендии точно хватало на пропитание). Когда мне случалось растранжирить деньги, и их на несколько дней не хватало, я заранее покупал пачку сахару, а потом трижды в день ходил в столовую пить чай – чай, хлеб, а иногда кислая капуста были бесплатно. А уж если кто хотел пороскошестовать, к его услугам были «профессорские» столовые – нам они представлялись ресторанами: официанты, накрахмаленные скатерти, изысканное (снова же, по нашим представлениям) меню, но зато обед обходился раза в три дороже. За время обучения я несколько раз позволял себе такую роскошь.

Так что мы, студенты МГУ, точнее, его естественных факультетов, оказались в самых комфортных условиях, о которых остальное советское студенчество (да, наверное, и мировое – кроме самых буржуйских детей) могло только мечтать. Более того – мы оказались не только в нужном месте, но и в нужное время. Едва прошёл десяток лет, как контингент студентов возрос чуть ли не вдвое, а площади остались теми же. И в такую же студенческую комнату стали селить уже по два, а в аспирантскую – по три студента. Тем более это продолжается сейчас. Мне не довелось увидеть, и я недоумеваю: где они только помещаются?

В таких прекрасных условиях начался мой 3-й курс, 1953/54 учебный год.

Общительность

Как проходили мои учебные занятия в этот период, я уже писал, повторяться не буду.

А вот образ жизни изменился совершенно.

Можно сказать, что теперь моей семьёй стал студенческий коллектив. Если раньше я виделся с коллегами по курсу и факультету в основном на лекциях и в перерывах между ними, то теперь так или иначе они окружали меня 24 часа в сутки – кроме времени сна, конечно. А так стены блоков нас не слишком разделяли: в любую минуту к тебе, зачастую без стука, мог войти любой знакомый мужского или женского пола – по счастью, на это счёт не было жёстких порядков, и весь день студенты свободно ходили мимо дежурных коридорных с этажа на этаж и из зоны в зону; только не полагалось оставаться ночевать, особенно лицам другого пола. (Кстати, последним у нас не злоупотребляли).

К этому ещё надо было привыкнуть, но, привыкнув, я с удивлением обнаружил, что оказался весьма компанейским субъектом. Публика в моей комнате не переводилась, зачастую сидели там и без меня, поскольку дверь никогда не запиралась. Так как многие из этих контактов были деловыми, я со временем завёл специальную большую «Тетрадь для гостей и посетителей», где каждый явившийся в моё отсутствие мог оставить мне послание, прочесть, что я ему написал, да и обменяться информацией с другими гостями.

Но такой размах моя общительность приобрела постепенно, наверное, где-то к концу первого года на Ленгорах. А поначалу просто более интенсивно формировались большие или малые компании, в которые я входил.

Конечно, я теперь гораздо больше общался с Кронидом – бóльшая часть наших бесед, о которых я писал выше, прошла именно здесь. Если не каждый день, то через день мы заходили друг к другу обсудить интересную книгу или событие, а то просто перекинуться парой реплик. Приятно было вечерком посидеть за чашкой чая, наслаждаясь им, как истинные гурманы, а когда позволяли средства, то полакомиться пачкой пельменей.

А ещё образовалась дружная компания, которую мы окрестили «семьёй». Большинство её образовали ребята и девочки из моей «старой» или «новой» группы. (С 3-го курса учебные группы разбили по-другому – по будущим специальностям: математики, механики, вычислители; астрономы были выделены с самого начала). В общежитии из нашей «семьи» жили трое: Юля Першина, Ира Бородина и я. Юля, имевшая обыкновение всех нас опекать, получила за это титул «бабки», а все остальные были её внуки и внучки, между собой – братья и сёстры. Был у нас даже «прадед», и вот по какому счёту. Юля увлекалась театром – и как зритель (она нередко посещала спектакли и была в курсе театральной жизни), и как актриса (студенческого уровня). Играла она в факультетской театральной группе, спектакли которой ставились довольно профессионально профессиональными же режиссёрами. Так вот, Юля и Женя Страут играли в «Последних» Горького дочь и отца, так что он естественно оказался нашим прадедом. Собирались мы у Юли или у Иры довольно часто, девочки поили нас чаем с печеньем, и мы очень славно общались. Влюблялись, делились сердечными привязанностями, читали стихи. Я тепло вспоминаю свою «семью», и, по счастью, некоторые связи, несмотря на годы и расстояния, до сих пор сохранились.

Раз уж я упомянул о театре, добавлю, что это увлечение краем коснулось и меня. Я тоже решил попробовать свои силы в актёрском мастерстве и стал членом факультетской театральной группы. Попал я туда, когда Князев, вроде бы относительно известный режиссёр, готовил инсценировку «Педагогической поэмы». По-видимому, он был невысокого мнения о моих способностях, потому что поручил мне далеко не ведущую роль – кого-то из воспитанников колонии, бывшего хулигана. Если у меня там и были какие-то слова, то очень немного, а главное, что от меня требовалось, – появиться окровавленным в сцене драки. Пьеса выдержала несколько спектаклей. Но этот скромный результат был настолько далёк от моих честолюбивых актёрских замыслов, что сцену я навсегда оставил.

Чтение

Как полагается, говоря об этом периоде, коротко расскажу о чтении.

Вообще мне представляется, что описываемое переломное время было исключительно интересно и в таком отношении: начало складываться особое отношение к новой литературе – именно к новой, той, что пишется сегодня или, по крайней мере, становится доступной сегодня. Появился новый читатель, для которого эта литература была хлебом насущным. Так сказать, «живая литература». И такое восприятие «живой литературы» сохранилось до конца перестройки, к сожалению, после того угаснув. В чём причины такого угасания? Здесь, наверное, две причины. С одной стороны, в то время литература была единственной отдушиной для интеллигентного человека, а современная литература – единственным окном в мир. Но с другой стороны, литература была совсем другой по характеру. Разве современный постмодернистский автор стремится или способен рассказать о чём-то серьёзном? Можно ли сравнить какого-нибудь модного ныне Зюскинда с Фолкнером или Бёллем?

При этом тех, кто был в моём окружении, в равной мере привлекала и понемногу оживающая отечественная, и приоткрывающаяся зарубежная, в основном западная литература. О советской литературе разговор особый, я отложу его до подходящего места, а пока о западной, ворота в которую несколько приоткрылись именно в эти годы.

Появлялось всё больше книг неизвестных нам западных авторов, а главное – начал выходить журнал «Иностранная литература», и мы с друзьями с нетерпением ожидали выхода каждого нового номера. Вообще-то это знакомство давалось с трудом. Едва ли не первым относительно современным автором для меня был Хемингуэй, которого я читал ещё на Моховой. Мне, привыкшему к литературной традиции XIX века, он показался слишком большим модернистом и потому совсем не понравился: какие-то пустые обрывочные диалоги ни о чём, нет размышлений героев, описываются их мелкие действия и т. п. Не легче пришлось и с Фолкнером, «Деревушка» которого появилась в «Иностранке», – здесь ещё были трудности с языком. (Излишне сообщать, что впоследствии обоих авторов я многократно читал и перечитывал, а «По ком звонит колокол» считаю одной из лучших книг XX века).

Много легче пошли немцы – Ремарк и Бёлль. Первой появившейся книгой Ремарка было «Время жить, время умирать», и мы увидели войну с той, немецкой стороны – помню, как это поразило Иру Бородину. Тогда же появились книги двух замечательных авторов – недавно погибшего и современного. Ошеломила романтика Сент-Экзюпери. А «451 по Фаренгейту» открыл для нас жанр антиутопии, к которому литература так часто обращалась впоследствии; и хотя формально там речь шла о другом, американском мире, но было понятно, как он похож на наш. Ещё из полюбившихся мне в этот период западных авторов назову Стефана Цвайга.

Мы так рвались к этим книгам, потому что чувствовали, как они расширяют наше ви'дение мира. Мы как бы своими глазами видели другую цивилизацию, другой способ мышления и изображения жизни.

Ну, это о тех литературных открытиях, которые я делал вместе со всем своим поколением. Но было для меня немало и личных, индивидуальных открытий.

Именно в это время я познакомился с рядом замечательных поэтов, которых называл, говоря о Крониде (А. К. Толстой, Тютчев, Хайям, Уитмен, Лорка). Добавлю в этот список Верхарна.

Тогда же, к своему удивлению и радости, я открыл двух «порядочных» советских писателей – Тынянова и Паустовского. Пишу «к удивлению», потому что с детства находился под влиянием предубеждения, что «порядочность» и «современный советский писатель» – понятия несовместимые. Ну, Тынянов-то был не совсем современный, так что удивляться оставалось только нашему современнику Паустовскому. Его мне порекомендовал кто-то из старших факультетских туристов, и он восхитил меня любовью к природе и путешествиям, и главное – отказом от дежурной лжи: в то время трудно было назвать писателя, который не отдал бы ей обязательной дани.

Замечу, что, исходя из представлений о лживости советской литературы, я полностью исключал из неё писателей гонимых, как Зощенко и Ахматова, – я как бы не считал их советскими писателями. Странно, и я не могу найти этому объяснения, но как раз их произведений я не пытался разыскать и прочесть.

Зато я начал интересоваться Гумилёвым, и был в этом отношении не одинок – Гумилёв становился культовым поэтом на мехмате. Вдруг вокруг стали появляться его стихи. Как ни странно, но его сборники сохранились в Ленинской библиотеке, и я был среди тех, кто их переписывал. Многие из них легко заучивались наизусть. Меня больше всего восхитил «Дракон»:

Из-за синих волн океана

Красный бык приподнял рога,

И бежали лани тумана

Под скалистые берега.

До чего прекрасные стихи! Стихи Гумилёва мы переписывали друг у друга, можно сказать, что это было предвестие самиздата.

Другим полулегальным поэтом стал для меня Волошин. Им я обязан Крониду, который будучи крымчанином, хорошо знал и пропагандировал Волошина, имел в списках его стихи и поэмы, а я, да и другие у него переписывали. Впрочем, в то время его популярность на мехмате была значительно меньшей, чем у Гумилёва.

Театры, кино, музеи

В этом месте сам Бог велит немного рассказать о других видах искусств. Немного – потому что они занимали среди моих интересов гораздо меньшее место.

Музыка сразу отпадает, к нынешнему моему сожалению.

В театры я ходил маловато. Может, по разу-другому побывал в основных. Можно сказать, завсегдатаем был только в двух: кукольном Образцова, который очень любил и где смотрел почти всё, и в Театре сатиры, который тоже ценил. Были там замечательные вещи, талантливо поставленные, например «Тень» Шварца. Да, чуть не забыл: несколько раз с удовольствием побывал в Цыганском театре «Ромэн», где понравилось такое цыганское воодушевление актёров: как они после спектакля бросали в зрительный зал розы, а публика в восторге аплодировала.

А вот опера и балет были не для меня. Однажды Ира Кристи, девочка несколькими курсами младше меня, с которой мы подружились, повела меня на «Кармен» в Большой театр, где её отец был едва ли не главным режиссёром. И я высокомерно смотрел на сцену, прокручивая в уме толстовско-писаревские глупости: «Чего это они поют, когда нужно говорить, так в жизни не бывает» и тому подобное. В общем, не в коня корм.

Совсем другое дело кино. Не буду говорить о фильмах стандартного репертуара, лёгкий доступ к которым обеспечивал кинозал университета. Советских фильмов того времени смотреть практически не стоило – разве что «Войну и мир» Бондарчука и «Сорок первый» Чухрая, а вершиной гражданской смелости считалась «Карнавальная ночь» Но всё чаще появлялись итальянские и французские фильмы, которые в то время были единственными доступными западными, а тем самым – отдушиной в моём репертуаре. (Несколькими годами позже такую роль стали играть и польские, начиная с «Канала»). Итальянскими фильмами я бредил с самого детства. Первым из них были «Похитители велосипедов», увиденные в школьные годы, потом пересмотрел всё, что мог, из неореализма – благо, они неплохо были представлены в советском прокате.

В описываемые годы устанавливалась традиция фестивалей итальянских и французских фильмов в кинотеатре «Ударник». За билетами выстраивались очереди на несколько дней. Кажется, я застал только начало этой традиции и упорно простоял за билетами на два или три фестиваля. Каждый раз выстоял по два дня, купил на все фильмы (каждый раз 5 или 6) столько билетов, сколько давали, чтобы приглашать девушек или передать товарищам. Из итальянских фильмов наибольшее впечатление на меня произвела «Дорога», а из французских – «Тереза Ракен».

Вспомню и выставку картин из Дрезденской галереи, вывезенных в годы войны и надёжно припрятанных в ожидании времён, когда уже можно будет не отдавать. С потеплением международного климата надежда на такие времена угасла, так что оставалось выдать их припрятывание за большую услугу мировому искусству (каковой оно объявляется и сейчас) и вернуть демократической Германии. Перед этим их, спасибо партии и правительству, показали москвичам. Выставка проходила в 1955 году в Пушкинском музее, в том самом, в котором с 49-го по 53-й демонстрировались шедевры совершенно другого рода – подарки товарищу Сталину по случаю его 70-летия.

Интерес выставка (Дрезденская, я имею в виду) вызвала огромный. Чтобы на неё попасть, нужно было занять очередь рано утром и простоять полдня. Несколько недель вокруг меня только о ней и говорили. Помнится, самое сильное впечатление произвели импрессионисты, которых мы до сих пор почти не знали, и Пикассо, которого не знали совсем. Если их когда раньше официально упоминали, то только с бранными ярлыками. В моём окружении импрессионистов безоговорочно приняли, а вот относительно Пикассо шли бурные споры. Я был среди тех, кто отнёсся к нему с недоверием.

Увлечение Востоком

Особый разговор о моём увлечении восточными литературами и вообще Востоком.

Заметная склонность к этому у меня была ещё в детстве – скорее всего под влиянием Толстого, который так часто обращался к индийским и китайским мудрецам и легендам. Это замечаешь, уже когда читаешь его нравоучительные притчи. А по «Кругу чтения» я познакомился и с Буддой, и с Конфуцием, и с Лао-Тсе (так в то время именовался Лао Цзы). Всё это было замечательно: спокойная мудрость, достоинство. Так что по началу, в первые университетские годы, я представлял себе Восток именно через призму Толстого и нашёл его, например, в «Жизни Будды» Асвагоши. Естественно, заинтересовался и йогой, прочёл «Хатха-йогу» Рамачараки, проникся её идеями, однако так никогда и не стал её практиковать, разве что немного – дыхание. Ещё раньше я начал читать Тагора, потом древних индийцев, например, Калидасу, а чуть позже принялся и за современных (Чандра, Ананда, Аббаса), и они мне тоже нравились.

Раз уж я заговорил об Индии, то нужно выйти за пределы литературы. Я очень интересовался современной историей Индии, старался прочесть всё, что можно. Ганди, Неру были моими любимыми героями. Вся их деятельность представлялась мне воплощением толстовских идей, да я и помнил, что молодой Ганди был адресатом толстовского «Письма индусу». Ненасильственная революция – как это замечательно, как отлично от нашей гражданской войны! Я бредил индийскими терминами: «ахимса», «сатьягракха». А ведь «ахимса» это и есть «непротивление злу насилием», и разница в длительности звучания подчёркивает близость этого понятия индийскому мышлению. Мои представления о врождённом индийском неприятии насилия были поколеблены только когда я прочёл, кажется, у Ананда рассказ о взаимных индусских и мусульманских погромах.

Начав с Индии, я скоро перешёл на Китай и Японию – их древние сказки, новеллы и поэзию. Непередаваемое очарование далёких цивилизаций. В ту пору их издавали совсем мало, я читал в основном издания 1930-х годов. Тот особый стиль перевода, благодаря которому мы сегодня распознаём китайскую поэзию, был выработан значительно позже, главным образом Гитовичем. В переводах 30-х годов она звучала по-другому, но тоже прекрасно, читатель может оценить:

Когда такие забытые люди

За гранью небесного круга

Сойдутся, то разве помехою будет,

Что прежде не знали друг друга?

Это «Лютня» Бо Цзюй-и в переводе Шуцкого.

Чуть позже в связи с походом по Памиро-Алаю я увлёкся и персидской (в советской терминологии «ирано-таджикской») поэзией.

А кроме литературы было ещё искусство. Музей восточного искусства недалеко от Курского вокзала был одним из моих любимых, и я нередко любовался там китайскими вазами, статуэтками из нефрита, индийской эмалью, персидскими миниатюрами.

А потом появились индийские фильмы. Сейчас это произведения масскультуры, так сказать, для плебса. А вот первый появившийся у нас фильм – «Бродяга» с Раджем Капуром, произвёл фурор. Это было открытие нового индийского искусства не только для специально интересующихся вроде меня, а для очень широкой публики – от интеллектуалов до простых работяг. Вряд ли кто в моём поколении не знал распространившегося по всей стране напева: «Бродяга я, а-а-а-а!».

Я – организатор туризма

Главным же моим занятием и увлечением на весь этот период стала организация туризма. Именно организация. Мне, конечно, нравилось в выходной день пройти по Подмосковью, потаскать тяжёлый рюкзак, повозиться у костра, посидеть у него, попеть песни. Но главное – во мне сформировалось представление о туризме-альпинизме, как об особом образе жизни и состоянии духа. Попытаюсь сегодня приблизительно его сформулировать. (Повторяю: «приблизительно» – сформулировать поточнее я и тогда бы не смог, а сейчас ещё и невольно искажу за давностью лет). Итак, туризм-альпинизм – это состояние духа. Настоящий турист-альпинист остаётся таковым везде – дома, в университетской аудитории, с любимой девушкой. Он знает цену товариществу, верен друзьям, ему хорошо с ними. У него ярко выраженное чувство долга. Он не боится трудностей. Он старается взять на себя побольше и делать всё правильно. Он здоров, крепок, закалён и дисциплинирован. И, конечно, любит природу, любит путешествия, хочет побольше увидеть мир, узнать и понять побольше разных людей. Узнавая людей, лучше понимаешь мир, в котором живёшь. Чтобы увидеть землю и узнать людей, ходишь в большие походы. Чтобы испытать пределы своих возможностей и увидеть горы – занимаешься альпинизмом. А чтобы подготовиться к этому, выработать в себе технические навыки, поддержать общее моральное состояние, наконец, чтобы ежедневно чувствовать близость к природе, ходишь в воскресные походы.

Вот приблизительно такие представления сформировались у меня к моменту поселения на Ленгорах. Так что альпинизм-туризм представлялся мне не видом спорта, а некоторым братством, и настоящий член этого братства должен стремиться к его расширению, т. е. быть по природе своей миссионером. Слово «миссионер» я, конечно, тогда не употреблял, потому что, наверное, и не знал; на более привычном языке следовало сказать: «организатором туризма». Особенно в студенческой среде, где людей легче организовать и где они особенно готовы воспринять этот набор ценностей. Образцом такого коллектива для меня была альпсекция МГУ, а образцом организаторов – Мика Бонгардт и Костя Туманов.

Так я загорелся идеей – организовать туристский коллектив на факультете.

Вообще студенты мехмата в походы ходили. Ещё на 1-м курсе я подходил к стендам с фотографиями туристских походов, шутливыми подписями и стихами – по свято соблюдаемой с давних времён традиции полагалось после каждого похода делать такие стенды – в похвалу себе, для агитации и воспитания подрастающего поколения. Я с завистью разглядывал эти стенды – больше всего запомнились байдарки на бурных реках. Всего, мне кажется, к тому времени на факультете было где-то с полдюжины довольно опытных туристских групп, и ходили они в интересные и серьёзные походы. Но это были закрытые группы, полностью лишённые «духа миссионерства». Одновременно как-то сами собой, хотя и не без влияния «наглядной агитации», возникали туристские группы и организовывались простенькие походы на младших курсах – примером может служить мой кавказский поход.

Единомышленников я начал подыскивать в той же альпсекции, занятия в которой начались довольно скоро после начала учебного года. С мехмата там оказалось двое новичков: Витя Леонов – курсом младше меня и Серёжа Яценко – двумя курсами младше. Мы выписали в спортклубе несколько палаток, рюкзаков и спальных мешков, после чего заявились перед началом лекций к 1-му и 2-му курсу и объявили, что в ближайшие субботу и воскресенье состоится туристский поход по такому-то маршруту, приглашаются все желающие, сбор для решения организационных вопросов тогда-то и там-то – кажется, в моём блоке. (Отмечу любопытную языковую особенность – место проживания студента МГУ никогда не называлось «комнатой». Говорилось: «в моём блоке»).

Так мы стали ходить почти каждую неделю. Постоянными организаторами были мы с Сергеем (впрочем, более известным под именем Серёжка). Число участников становилось всё больше, приходилось их делить на две-три группы. Я старался организовывать походы, придерживаясь традиций, почерпнутых мною в альпсекции: пройти побольше, собираться побыстрее, ритм движения чёткий – 50 минут идти, 10 отдыхать. Вечером большой костёр, песни. Такие же песни в электричке – не уверен, что это нравилось всем пассажирам, тем более учитывая наши голоса. Помню Серёжкин призыв как-то в электричке: «А теперь позаботимся об интересах пассажиров – споём» [1].

С Серёжкой мы сильно сдружились в это время – и по организуемым совместно походам, и по общему мировосприятию, о котором я писал чуть выше. Позже он писал об этом времени:

Ночлег в забытой деревеньке,

Пижонская улыбка Женьки [2],

Ведро у Мишки на спине,

Под вечер тени на лыжне –

Всё это близко и знакомо,

Как будто мы ещё вчера

Сидели вместе у костра

Вдали от Храма и от дома.

И треск костра, и зимний лес,

И снег, ниспосланный с небес.

Наши пути ещё долго пересекались, читатель это увидит. И сейчас очень обидно, что в конце концов мы почти потеряли друг друга.

А Витя Леонов скоро отошёл от наших выходных походов, по-серьёзному занявшись альпинизмом. Каждое лето проводил в лагере по две-три смены, стал заметным спортсменом. И через несколько лет погиб на восхождении.

Подмосковье

Подмосковье предоставляет замечательные возможности для выходного туризма. Во всяком случае – много лучшие, чем другие два края, где мне впоследствии пришлось жить – Армения и Киевщина. Для однодневного маршрута доступна огромная территория – ведь от Москвы идут 11 железнодорожных путей, и, отъехав на электричке километров на 100 без малого, ты за день можешь дойти до соседней железной дороги и на электричке же вернуться. При этом бóльшую часть доступного Подмосковья занимают места, в туристском отношении интересные и радующие глаз, – в основном леса, причём настоящие, дикие леса (в отличие от бесконечных засаженных впритык сосняков Киевщины). Когда отъедешь километров на 30, места довольно безлюдны – по крайней мере, были такими в моё время. Мне случалось проходить километров 40 мало того, что не встретив человека, – за всё время попадалось только несколько деревушек на горизонте. Идёшь – и весь день перед тобой прекрасные, радующие душу места – берёзовые рощи, поляны, ручьи. За годы студенчества и аспирантуры я много походил по Подмосковью, хорошо его знал. Именно таких подмосковных походов мне потом сильно не хватало.

Наиболее значительными туристскими мероприятиями на факультете стали слёты, на которые мы пытались собрать как можно больше людей – всех, кто хоть как-то может ходить. Несколько групп – где-то порядка десятка – выходили из разных станций и собирались в одной точке. Такие слёты назывались «звёздочками» – по рисунку маршрутов на карте. Вечерами долго сидели у костра, пели. На первом из слётов мы провозгласили себя факультетской туристской секцией, избрали меня председателем, в каковой должности я и оставался до конца своих университетских дней.

В общем, за три с половиной года, что я этим занимался, воскресные походы охватили кучу народа, исчисляемого, наверное, сотнями. Бóльшую часть их я знал, а они знали меня. Понемногу среди наших с Серёжкой воспитанников выделялись новые энтузиасты, которые уже сами организовывали группы. На каникулах многие уходили в большие, хотя и не очень сложные походы. Здесь не могу не похвастаться: в один из этих годов спортклуб МГУ присудил мехмату первое место по туризму. По сложности походов мы заметно уступали физикам и химикам, но превзошли их по массовости. Это долго было предметом моей гордости.

«За двойки и тройки»

В заключение сюжета вспомню редактируемую мной факультетскую туристскую газету, названием которой служил призыв: «За двойки и тройки!» На туристском жаргоне так назывались походы второй и третьей категорий сложности; по классификации того времени всего было три категории, из которых высшая – третья (сегодня их 6).

Упомянув газету, сразу вспоминаю: я сижу в своём блоке и готовлю очередной её номер. В дверь вваливается фигура, которую ни с кем не спутаешь, – сразу видно настоящего, классического математика не от мира сего из шуток и анекдотов. Это Глеб Сакович – киевский студент или, может быть, уже аспирант, вероятностник (т. е. специализирующийся по теории вероятностей), приехавший в МГУ по обмену на год или, скорее, на полгода. Глеб – завзятый турист, со дня своего появления активный участник всех наших походов. Кроме того – большой знаток туристских и студенческих песен, можно сказать, фольклорист. Мы с ним постоянно обмениваемся песнями, которые я заношу в специальную тетрадку, а он – в память или, в крайнем случае, на маленькие аккуратные листочки, рассовываемые по карманам. Он спрашивает: «Ты что делаешь?» – и тут же принимается помогать в оформлении заголовка. Макает кисточку в краску и смело рисует букву «З», которая оказывается похожей на змею. Чтобы увеличить это сходство, приделывает букве змеиную голову, а дальше принимается за её соседей. Получившийся заголовок тоже с другим не спутаешь.

Завязавшаяся в эти дни дружба с Глебом сохранилась до конца его дней – ему предстоит неоднократно появляться на этих страницах.

Парашют

Расскажу ещё об одном своём мимолётном спортивном увлечении – парашюте. В начале 4-го курса я не то чтобы подружился, а, говоря по-украински, заприятелював, с пятикурсником Женей Максимовым, товарищем по лодочному походу по Юрюзани, о чём речь ещё будет идти. А Женя в это время увлёкся парашютом. Парашютный спорт – дело серьёзное, и к первому прыжку его готовили чуть ли не год. Он изучил учебник, были какие-то тренировки. Но где-то за неделю до первого прыжка ему пришла в голову идея подключить к этому спорту и меня: «Приходи, сдавай зачёт, и прыгнем вместе». Идея была для меня неожиданной, но понравилась. Пару дней я посвятил учебнику и явился на зачёт. К моему удивлению, в парашютной секции не удивились появлению незнакомого новичка. Что-то я там рассказывал, потом собрал парашют. Зачёт у меня приняли и допустили к прыжку. Вместе с Женей. Разумеется, после всякого медицинского освидетельствования.

В воскресенье нас посадили на автобус и отвезли куда-то за город. Стоял чудесный зимний день. Мы – человек 10 – влезли в гондолу привязанного к земле аэростата. Потом аэростат поднялся, если не ошибаюсь, на 400 метров. Я поглядел вниз. Зрелище было ни с чем не сравнимо. В горах ты смотришь вниз, но стоишь на земле. В самолёте видишь землю внизу, но в маленьком окне и сбоку, а вокруг – кабина самолёта. А здесь – земля под тобой очень красива, яркий белый снег, на нём маленькие строения. И между тобой и землёй – пустота. И в эту пустоту нужно шагнуть. Честно скажу, страшно. В тебе заложен инстинкт, сопротивляющийся этому шагу. Но деваться некуда – нужно. Этот шаг – единственное, что тебе нужно сделать. Парашют раскроется сам, он прицеплен к тросу на аэростате. На всякий случай на тебе ещё запасной парашют, но до этого никогда не доходит. Делаешь шаг – и через долю секунды чувствуешь лёгкий рывок, это начинает раскрываться парашют. Уже потом начинаешь оглядываться, летишь довольно медленно – и здесь тебя охватывает восторг. Потом толчок о землю. Нужно вскочить и бежать в направлении ветра, но об этом забываешь, и парашют, поддуваемый ветром, некоторое время волочёт тебя по земле. Наконец, парашют спадает, ты встаёшь, отвязываешь его и начинаешь укладывать. И долго ещё пребываешь в состоянии восторга.

Женя ещё долго занимался парашютным спортом. А у меня это был единственный случай, я и не собирался продолжать.

Расширение круга знакомств

Воскресные походы сильно расширили круг моих знакомств и связей на факультете. Так как моя «миссионерская» деятельность была направлена на младшие курсы (на два и больше курсов младше меня), то и знакомств было больше всего там. На этих курсах в походы ходили сотни две человек, и я их более-менее всех знал.

И не только на факультете. Активно и постоянно занимаясь туризмом, ты так или иначе сталкиваешься с туристами с других факультетов – встречаешь их на маршрутах или при обсуждении планов в спортклубе. Для закрепления дружеских связей устраиваются «звёздочки», общие для двух факультетов. А когда перед началом туристского сезона формируются походные группы, оказывается, что в каких-то из них не хватает людей, и они добираются с другого факультета. Так в группах, составленных преимущественно из мехматян, оказывались и физики, и химики, и экономисты. (Со всеми ними я тоже ходил). Такое «смешение народов» вызывалось, в частности, одной странной особенностью мехматского туризма: поначалу в нём явно преобладали юноши, в большие походы собирались в основном мужские группы. Начинали искать девочек, потому что с ними веселее. И находили на других факультетах, где картина была противоположной – то ли из-за количественного преобладания девочек, то ли из-за их большей активности (таково уж свойство нашей цивилизации). Особенно тесные связи у нас установились с традиционно женским биофаком. Биологини стали постоянными участницами наших больших и малых походов, да и просто дружеских компаний.

«Компания Арнольда»

А больше всего я сблизился и сдружился с одной компанией тремя курсами младше меня.

Знакомство с нею у меня состоялось так. Где-то в сентябре 1954-го я, четверокурсник, в субботу после занятий повёл в поход первокурсников (кажется, вместе с Серёжкой). Выйдя из электрички, мы зашагали перпендикулярно к железнодорожному полотну. Но, поглядев минут через 20 на компас, я с ужасом увидел, что в направлении, которое я считал северным, он показывает юг. Я лихорадочно стал соображать, в чём дело, и понял: я начал путь, спутав направление, в котором мы ехали. Рассказать об этом новичкам и повернуть назад значило бы уронить свой авторитет. Потому я решил менять направление постепенно, всё более и более загибая влево, пока не сделаю большой круг. Таким образом мы шли уже минут 20, когда ко мне подошёл один из ребят и с недоумением спросил, зачем мы повернули на 180 градусов. Тут уж деваться было некуда, и я под хохот новичков всё разъяснил. Подошедший был Дима Арнольд, а остальные – ребята и девочки из его компании.

Это была компания однокурсников, входивших в разные академические группы и дружившие как бы «поверх барьеров», эти группы разделявших. Ядро её составлял десяток и полтора бывших московских школьников, сдружившихся друг с другом ещё до поступления – в математическом кружке при мехмате, который вёл Саша Крылов. (Саша был курсом или двумя старше меня, позже мы с ним подружились, и эта дружба продолжалась до середины 80-х годов, когда он уехал в Германию). С первых же дней университета эта уже состоявшаяся компания как магнит привлекала к себе других, наиболее ярких и интересных студентов, московских и иногородних. А чуть позже включила в сферу своего влияния и ребят из других курсов, в том числе меня, и даже других факультетов.

Эта компания (назову её для краткости «компанией Арнольда») отличалась рядом замечательных свойств. Во-первых, вся она состояла из особо способных и талантливых математиков. Во-вторых, их связывали особо тесные дружеские отношения. И, наконец, поближе познакомившись с ними, я убедился в их, мягко говоря, неортодоксальном мировоззрении. Феликс Ветухновский, тоже один из них, называл это «античными», или «контранными» настроениями (от слов «анти» и «контра» – понятно, по отношению к чему). В 54-м году – и группа молодёжи, относящаяся к советской действительности с оттенком «античности», – это что-то значило.

Группа была полна ярких и интересных личностей. Конечно, самым ярким из них был Дима Арнольд. Пройдёт немного лет, Дима станет одним из лучших учеников Колмогорова, ещё студентом решит одну из гильбертовых проблем. Сегодня Владимир Игоревич Арнольд – один из наиболее выдающихся современных математиков. Но и тогда над ним витал ореол будущего математического гения. Кроме того, Дима был человеком, замечательным во всех отношениях. Можно сказать – совершенным. (Не сомневаюсь, что он таким и остался, но пишу в прошедшем времени «был», потому что могу его описывать только в том, давно прошедшем времени). Его суждения по любому вопросу были всегда самыми продуманными и вескими. Чем бы он ни занимался, он всё делал лучше всех. В походе он лучше всех разжигал костёр, ставил палатку, лучше всёх грёб на байдарке. В колхозе лучше всех работал на тракторе. «И всюду быть лучшим» – таков, кажется, девиз героя «Великолепной семёрки». И Дима завоевал на факультете славу человека, лучшего во всём. С лёгкой руки Саши Крылова, негативной характеристикой поступков у нас служила шутливая фраза: «Арнольд так бы не поступил» [3].

Я остановился на Диме, но прошу мне поверить, что вся «компания Арнольда» состояла из замечательных ребят и девочек. Она меня притянула после первого же знакомства, и я, несмотря на разницу в «академическом» возрасте, стал равноправным её членом.

Как в моё время выглядели дружеские студенческие компании, я уже показывал на примере «семьи». Теперь я оказался одновременно ещё в одной такой компании. И здесь мы обсуждали самые разные интересные проблемы – науку, текущие события, книги. Платонически влюблялись. У хорошей дружеской компании такая интересная особенность: компания большая, вместе собирается редко, одновременно общаешься с одним, двумя, тремя, но воспринимаешь это как общение со всеми. Там мы проводили уйму времени, благо, у нескольких девочек были комнаты в общежитии, и каждый из нас приходил к ним или ко мне, как к себе домой.

И, конечно же, ходили в воскресные походы. Несколько ребят из группы, прежде всего сам Дима, довольно скоро стали активными организаторами походов своего курса, а на следующий год – и для новых первокурсников.

Ранение

Новый 1955-й год я встречал с «компанией Арнольда» на квартире Лёши Чернавского в центре Москвы. Мы не слишком задержались после полуночи, собираясь разъезжаться на метро. К метро шли небольшой компанией, человек восемь. После вечера в хорошей компании у всех было хорошее настроение. В голове шумело от выпитого вина. Немного не доходя до метро «Маяковская», я увидел, что мои впереди идущие товарищи остановились, и у них с кем-то идёт явно недружественный разговор. Подойдя поближе, я не особенно разобрался, в чём дело (по крайней мере, мне сейчас так кажется). Нас задирали несколько агрессивно настроенных пацанов. Я попытался их образумить, причём, насколько помню, делал это довольно миролюбиво. И вдруг почувствовал удар в спину, не очень больно, но после этого обнаружил, что лежу на тротуаре и не могу встать. Меня ударили ножом. И одновременно так же ранили девочку из нашей компании – Иру Кристи. (Впоследствии возникла легенда, что на Иру бросились с ножом хулиганы, я её мужественно защищал и в этой схватке был ранен. Подозреваю, что это легенда не вполне соответствует действительности).

Мои спутники действовали на удивление толково. Несколько из них во главе с Женей Усачёвым бросились за убегающими злодеями, догнали их, скрутили и отдали в руки милиции. Они оказались тремя воспитанниками ПТУ (производственно-технического училища), накануне изготовившими на своём производстве ножи и не вполне понимавшими, что с этими ножами делать. Через месяц с лишним состоялся суд. Родители малолетних преступников плакались и умоляли нас забрать свои показания. Я к тому времени малолеток уже жалел и готов был бы смягчить их участь, но от меня зависело мало – дело было ясно, как день. Тот, кто орудовал ножом, получил, если не ошибаюсь, 4 года: 3 полагалось за меня, 2 – за Иру, но оптом – скидка.

А кто-то сразу же позвонил в «скорую помощь», которая приехала на удивление быстро.

В больнице

Я всё время был в сознании, хотя и несколько затуманенном вином. Помнится, что лежал недолго, потом меня внесли в машину, а она отвезла меня совсем рядом – в больницу Склифосовского. Быстро же я попал и в операционную. Не помню, долго ли длилась операция, но больно не было. Хирург всё время ругался на сестёр: «Ничего не подготовили, больной может умереть прямо на столе!» (Приятное сообщение). После операции он заявил: «Ну, тебе повезло – нож прошёл в нескольких миллиметрах от сердца». А так я отделался сильно задетым лёгким.

По случаю Нового года больница всё наполнялась пациентами. Везли новых и новых. Мне не сразу нашли место. Несколько часов мои носилки простояли в коридоре. (Все последующие дни коридор был тоже забит). А потом их вкатили в палату: «Вот на эту постель – на место покойника». Я пытался сойти с носилок, но меня остановили: «Ты лежи и не двигайся». Два санитара осторожно взяли за плечи и таз и уложили. «И не переворачивайся, лежи ровно».

Мне и до, и после много приходилось слышать, как ругают советские больницы: и то там не так, и сё. А у меня от месячного пребывания в больнице Склифосовского остались самые тёплые воспоминания. Частично – в связи с культивируемым мною неприхотливым отношением к материальным условиям: кормят, лечат – ну, и спасибо.

В палате было десять человек, взрослые добродушные мужики. Народ в целом славный, претензий к ним у меня не было. Не ссорились, рассказывали анекдоты, зачастую довольно солёные. Ко мне, как к самому младшему, относились с симпатией.

Заметные неудобства в связи с ранением я всё же испытывал – особенно первую неделю. Во-первых, я мог только лежать на спине – мне было запрещено двигаться. Довольно неудобно при этом пить, есть и читать, но я как-то приспособился. Ещё труднее было спать на спине – я-то привык спать на боку; но приспособился и к этому. Время от времени в меня вливали кровь или физиологический раствор (так это, кажется, называется). А главной неприятностью была процедура, называемая пункция, – выкачивание из лёгких накопившейся там жидкости; иногда её набиралось до пол-литра. Очень неприятно.

А главным, что меня поддерживало в отличном моральном состоянии, были внимание и забота друзей. Тогда я даже не удивлялся этому, казалось, что так и должно быть. А сегодня, прожив всю жизнь, вспоминаю с удивлением и благодарностью. По счастью, у меня сохранились записки от ребят и девочек, приходивших в больницу, но ко мне не пропущенных, – одно из немногих сохранившихся жизненных свидетельств. Недавно я разбирал их, и передо мной снова возникли лица друзей.

А друзья у моей постели и под моими окнами не переводились. По установившейся традиции, к больному в день пускали одного-двух человек. Ко мне иногда, в особо удачные дни, удавалось пробиваться и пяти. Приходили каждый день человек десять; спорили, кому проходить в палату, а кому показаться в окне; передавали кучу еды, которой я делился с соседями, но всё равно оставалось; слали записки. Первые записки появлялись с утра, и мой сосед по койке, интеллигентный человек с чувством юмора, говорил:

Бывало, он ещё в постели,

Ему записочки несут.

Те, кому не удавалось пройти, приникали к окну, стараясь меня разглядеть, и я издали им помахивал. Потом, когда я уже стал ходить, сам подходил к окну, и мы кое-как объяснялись жестами.

Кто у меня только не перебывал! Были все, прямо или косвенно упоминавшиеся ранее: тётя Женя с Сашей, Серёжка Яценко, «семья», «компания Арнольда», включая его самого, девочки-биологини, мало знакомые первокурсники из воскресных походов. Все меня развлекали и подбадривали. Рассказывали и писали о жизни, о сдаче экзаменов, о подготовке к походам. Я видел, что все меня любят. Как было после этого не идти на поправку!

Писала и Ира Кристи. Она тоже лежала в Склифосовке, но её ранение было легче моего, так что она вышла раньше.

Явился Глеб Сакович накануне отъезда – его пребывание в Москве кончалось. Глеб был совсем хорош – перед Новым годом он где-то упал, разбил себе очки и бровь, теперь бровь в порядке лечения выбрили. (Глеб вспомнил, что где-то на Востоке брови выбривали преступникам, а когда они отрастали, преступники считались реабилитированными, – свидетельство продолжительности процесса). Глеб вытащил из кармана три яблока и сказал, что они грязные, нужно помыть. А ещё из разных карманов вытащил кучу мелких бумажных денег разного достоинства: «Мне не нужны, я уезжаю (странная логика! – М. Б.), а тебе пригодятся».

Приближался туристский сезон. Было обидно, что мне его придётся пропустить, – я собирался в Карелию. Как раз этот сезон наш факультет проводил с размахом – плоды работы моей и моих друзей. Несколько групп было на первом курсе, в том числе две – из «компании Арнольда». Одна из групп ухитрилась написать мне весёлое письмо уже из самого похода.

С первого дня после ранения меня беспокоила мысль: как эту новость перенесут родители, особенно мама? Я настрого запретил тёте Жене сообщать об этом маме. Но время шло, и, в конце концов, она не выдержала. Кажется, мама, обеспокоенная моим долгим молчанием, сама ей позвонила, и ей пришлось рассказать. Я об этом не знал. И вдруг однажды слышу: кто-то стучит в окно. Оборачиваюсь: мама. И тут я испугался. Испугался задним числом за маму – как она перенесла это известие. И что греха таить – эгоистически испугался за себя: до сих пор было, в общем, весело и беззаботно, а с появлением мамы моя жизнь станет заметно тревожнее. Она, действительно, была в большой тревоге: моё здоровье под угрозой, и условия плохие, и врачи плохие, и лечат меня не так. Я, как мог, её успокаивал.

Сейчас, когда у меня свои дети и внучки, я задним числом способен ей больше посочувствовать. И не только в связи с ранением – уж слишком много приходилось ей волноваться обо мне. Волновалась, когда я бывал в альплагере и походах. И так, как ей трудно было разобраться, насколько опасен поход, волновалась всегда. Особенно волновалась, когда до неё доходили сведения о моих конфликтах с властями. И всё остальное время – мало ли чего от меня можно было ожидать. Конечно, волновался и папа, но всё-таки не так, более нормально, что ли. Так или иначе, волнуются о детях почти все родители, но моя мама в этом отношении была особенной.

А на этот случай она отреагировала ещё одним, своеобразным способом. По её расчётам, меня ранили в пятницу. (На самом деле, пятница приходилась на 31 декабря, так что днём ранения следовало бы считать субботу). Одновременно это был и день моего счастливого спасения – ведь я остался жив. Так вот, мама с этого дня по пятницам постилась. При том, что её никак нельзя было назвать религиозной – она никогда не бывала в церкви, никогда не молилась. Но она знала, что есть какая-то Высшая Сила и что эта Высшая Сила в пятницу спасла её сына.

Выпустили меня из больницы где-то в конце января. Мама уехала.

Отпуск и санаторий

Как я уже писал, передо мной встала дилемма: пытаться сдать экзамены и догнать свой курс или остаться на второй год. Страх перед предстоящими экзаменами, прежде всего УрЧеПэ (уравнения в частных производных, но какое ужасное звучание, почти как последующее ГКЧП), подтолкнул меня к выбору второго варианта. Я взял академический отпуск.

Сразу же после возвращения из больницы профком дал мне путёвку в санаторий на полмесяца, чтобы я мог поправить здоровье после лечения. Это был санаторий Поливаново, рядом с той самой больницей, где я несколько лет назад посещал Диму Зубарева. Несколько раз ко мне приезжали и туда, но всё-таки это не Москва, часто не поездишь. Такое приятное зимнее безделье, которым я, впрочем, несколько тяготился. Помню, там был рояль и была еврейская девушка музыкантша, которая и меня пыталась было познакомить с этим высоким искусством, но я, дурак, был стоек в его принципиальном неприятии. А удовольствие получал от недалёких прогулок на лыжах, которые по моей просьбе мне привезли незадолго до отъезда.

В последний день моего пребывания был особенно твёрдый наст. Когда на такой въезжаешь с горки при хорошем разгоне, хорошо шлёпаешься в него физиономией, от чего на последней остаются заметные порезы. С такой физиономией я и вернулся в университетское общежитие, приводя там в ужас своих коллег: «Здорово же тебя порезали, если ты так выглядишь после полутора месяцев».

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!