IGRUNOV.RU :: Глава 5. На Моховой: альпсекция и первый большой поход

Однажды зимой, будучи на 1-м курсе, я наткнулся на объявление: «Объявляется набор в альпинистскую секцию. Приглашаются все желающие».

Представления об альпинизме у меня были минимальные, но почему бы не пойти? На обязательных для всех общих занятиях по физкультуре очень поощрялось участие в спортивных секциях, и многие мои товарищи уже нашли для себя секции по вкусу. Присматривал себе секцию и я.

Чем мы занимались зимой, не припомню. Были какие-то «теоретические» занятия, на которых нас знакомили с элементами альпинизма. Учили вязать узлы. Кажется, иногда бегали на лыжах.

На зато ярким впечатлением стал майский поход.

В тот год майские праздники заняли три дня – по-видимому, с ними соседствовало воскресенье. За эти три дня нам предстояло пройти 120 километров. Не помню, где начинали, но конец пути шли вдоль Оки и кончили в Коломне.

На электричку садились вечером накануне выходных. Что такое электрички накануне выходных дней, советскому и постсоветскому человеку рассказывать не приходится – это можно увидеть и сегодня. Но того, что творилось в тот день на вокзале (кажется, Павелецком), мне больше встречать не приходилось. Достаточно сказать, что на крышах тоже было тесновато. Однако, наша секция как-то удивительно умело оккупировала два вагона – сказалась хорошая организация. Внутри вагонов сидячие места для нас были заняты заранее, довольно крепкие ребята стояли в проходах, отгоняя посторонних и помогая новичкам вроде меня протиснуться к занятым местам. Так что в вагоне стало ясно, что это наш вагон, а сами мы – слаженный и организованный коллектив. Стоял общий шум, смех, веселье. Как только тронулся вагон, начались песни, так они и звучали всю дорогу. Ехали мы часа два, и, когда сошли, уже начинало темнеть.

Главной целью похода было, насколько возможно, познакомить новичков с трудностями альпинизма. Конечно, по скалам или по снегу их в наших условиях не потаскаешь, не особенно погонишь и вверх-вниз, но погонять на хорошие расстояния с неплохой выкладкой было вполне возможно. А заодно показать, что такое альпинистский порядок и дисциплина. Как говорится, «чтобы жизнь мёдом не казалась». И чтобы сразу отогнать тех, кому такая жизнь не подходит.

Тому же способствовала и выданная нам обувь, называемая на нашем языке «трикони». (Собственно, их следовало называть отриконенными ботинками). Это были довольно массивные ботинки, подбитые специальными шипами, которые-то и были трикони. Весил каждый из них едва ли не по килограмму, что не очень облегчало ходьбу. «Трикони» предназначались для передвижения по снегу, фирну и скалам, где в обычной обуви, действительно, не походишь. Уже к концу моей альпинисткой карьеры «трикони» сменились другой, более удобной обувью – «вибрамами», так что думаю, следующие поколения альпинистов могли видеть их только в музее.

У железнодорожного полотна нас построили, проверили по спискам, зачитали разбиение по группам. Всего было полтора-два десятка групп, в каждой человек по десять-двенадцать – так, чтобы разместиться в двух или трёх палатках. Большинство группы составляли новички, но несколько человек, в том числе руководитель, были ребята более опытные, на нашем языке разрядники, или, по крайней мере, значкисты (т. е. имеющие разряд по альпинизму или значок «Альпинист СССР»).

Шли мы часа два, в полной темноте. Я, по обычаю студента-отличника, и здесь постарался устроиться поближе к «кафедре», роль которой теперь играла голова колонны. Правда, здесь это стоило бóльших усилий, но оправдало себя сторицей: я мог прислушиваться к разговору идущих во главе колонны руководителей альпсекции – Мики Бонгарда (или Бонгардта?) и Кости Туманова.

Оба они, по-видимому, молодые преподаватели, были совершенно замечательными людьми и меня восхитили с первого знакомства. (Не знаю, случилось ли им заметить меня за время наших отдалённых и недолгих контактов). Они шли и вели беседу на самые разные темы, и чувствовалось, что это интеллигентные, глубоко образованные люди с широчайшим кругом интересов. Запомнилось, как Мика пересказывал отрывок из «Острова пингвинов». Или рассказывал весёлую байку о том, как на него во время подъёма из рюкзака впереди идущего сорвалась буханка хлеба. «Потом выяснилось, что над этой буханкой были привязаны два топора.» А ещё читали стихи, говорили о физике, конечно же, об альпинизме и о многом-многом другом. Одновременно обсуждались какие-то текущие дела секции, предстоящее лето, этот поход. Я присматривался к ним в течение всего похода.

Я и сейчас как будто вижу их перед собой. Мика – высокий и жилистый, с твёрдым, решительным голосом. И Костя – чуть поплотнее и помягче, в очках, с несколько застенчивой улыбкой, придающей ему сходство с Пьером Безуховым.

Мне представляется, что они были душой альпсекции МГУ, что именно им она обязана своим духом. В походе я усваивал этот дух – дух товарищества, любви к горам, преодоления трудностей и одновременно – дух железной организованности и дисциплины. Наверное, именно знакомство с этими двумя людьми, выглядевшими для меня как образец, стало толчком, привлекшим меня в альпинизм, а потом подтолкнувшим к туризму. Мне нередко случалось говорить и думать о себе так: я – воспитанник альпсекции МГУ (как и воспитанник родителей, воспитанник русской литературы, воспитанник мехмата, воспитанник Еревана).

Поскольку мне вряд ли случится подробнее говорить о Мике и Косте, скажу здесь об их будущем. Мика Бонгард стал довольно известным учёным, автором фундаментальной монографии по распознаванию образов. Оба они погибли в горах молодыми – вскорости после описываемых событий (Костя – в 1957 году).

Снова вернёмся к походу. В лесу, в известном заранее месте остановились, разбили палатки (я их разбивал впервые). Разожгли костёр (я разжигал впервые). (Да, собственно, и рюкзак я надел впервые). Сварили кашу. Потом уселись у одного большого костра и несколько часов пели.

И здесь снова отвлекаюсь – о песнях. Набор песен, который я услышал в этом походе и потом в альплагере, заметно отличался от того, который можно услышать в походах сейчас. Главное отличие: у большей часть песен, которые поются сейчас, известны авторы, да и написаны они в более позднее время; в то время практически у всех песен не было авторов, чистый туристско-альпинистский и студенческий фольклор. Чаще всего они складывались на мотив какой-нибудь известной песни, из которой заодно заимствовалось немало слов и оборотов. А сюжеты были бесхитростные: восхождения, походы или геологические экспедиции, просто шуточные песни, включая пиратские. Некоторые из них вошли в туристскую и студенческую классику, поются и сейчас и мне представляются достойными этого. Среди них, например, «Глобус» и «Бригантина». Надеюсь, что альпинисты и сейчас поют трогательную песню «Барбарисовый куст» – о могиле парня, который «уснул и не слышит песни сердечную грусть» (эта как раз на оригинальный мотив). И, конечно же, знаменитую «Баксанскую» [1].

Эти песни, и талантливые, и довольно слабые, я слышал в этот день – в вагоне и у костра – впервые, и сразу же стал их, как теперь говорят, «фанатом». Быстро выучивал и, где мог, подпевал. Учитывая отсутствие у меня голоса и слуха (к сожалению, не унаследованных от папы), от этого вряд ли должны были выигрывать окружающие – но, по счастью, в туристско-альпинистской компании эти качества не считались обязательными и не очень учитывались, так что я оказался наравне со многими. А в скором времени – и достаточно авторитетным песенником, поскольку удерживал в памяти много песен, а это свойство ценилось. А ещё я сразу же начал песни записывать, тетрадку носил с собой во все походы, и она приобрела популярность.

О «Баксанской» и её продолжении стоит поговорить особо. История создания этой песни отражена в ней самой: «Эту песнь сложил и распевает альпинистов боевой отряд». Её сложили и распевали в годы войны на мотив довоенного вальса. И, несмотря на такое заимствование, от песни веет подлинностью:

Но в моё время мои коллеги по альпинизму нередко после этого добавляли куплеты, явно принадлежавшие более позднему времени:

В университетской секции эти слова пели время от времени, а в вот в лагере, где я был летом и где контингент был в целом попроще, уже регулярно и со всей серьёзностью. Такое окончание представлялось мне очень показательным, характеризующий двуслойность советской идеологии. Первый слой – внешний, открытый, газетный, для всего мира: «Мы – за мир!» Но настоящий-то советский человек должен понимать, что это для отвода глаз, а на самом деле нам предстоит этот мир завоевать [2]. И в кругу своих об этом можно поговорить и попеть. Как бы предполагалось, что уж мы-то, бравые альпинисты, точно относимся к тому боевому отряду, которому предстоит пересечь Карпаты. Потому я этих слов не переносил. Никогда не пел и даже, нарушая принципы настоящего фольклориста, не занёс в свою тетрадку.

Так мы несколько часов попели, посидели у костра, сделанного, конечно, по высшему разряду. Время далеко заполночь, пора спать. Устроились в палатках-памирках (или, иначе, серебрянках), человек по пять. По нынешним нормам может показаться тесновато, но альпинисты обязаны экономить место в палатке. Я и в палатке спал впервые.

Утром подъём в 7, выход в 8. Для скорости варили манную кашку и какао. В 7.50 дежурные по лагерю прошлись вдоль костров и, если у кого-нибудь еда была не готова, заливали ею костёр. Кто что не доел, вываливалось туда же. Естественно, палатки и рюкзаки к этому времени были собраны, оставалось впихнуть миски, а сверху привязать вёдра. В 7.55 было общее построение, в 8 вышли.

График движения был чёткий: 50 минут движение, 10 – отдых. Среди дня час на перекус и на отдых.

Выдержать это с непривычки было трудновато. Ведущие выдерживали достаточно хороший темп, и колонна – человек полтораста – растягивалась на километр-полтора. Так что на отдых оставалось мало времени, а тем, кто оказывался в хвосте колонны, – вообще ничего. Остановишься, повалишься – и уже звучит весёлая команда: «Тронулись! Захромали!» Альпинисты не жалели своих ног, хромали поголовно все, я помню странную походку Мики Бонгарда. Тем не менее, шаги он делал гигантские и твёрдым внушительным голосом рассказывал что-нибудь весёлое. Идти впереди было гораздо веселее, чем в хвосте колонны, где озверевшие за день замыкающие чуть ли не палками гнали отстающих, взвалив на себя их рюкзаки. Здесь, наоборот, нарушителями считались вырывающиеся вперёд, и на них для сдерживания надевались лишние рюкзаки – да не такие жалкие, как у меня, а настоящие «альпины». Впрочем, обгонять с двумя-тремя рюкзаками ведущих было особым шиком и молодечеством.

Мне же с непривычки рюкзак в несколько килограмм, в котором были только личные вещи да пара ботинок, казался страшным грузом, и я натёр им плечи. На каждом привале я грохался наземь, подняться и идти стоило чудовищных усилий, и, как я ни старался, к концу часа оказывался не в голове, а где-то в середине колонны. Особенно мучили стёртые и сбитые в кровь ноги.

Так мы шли три дня. Так же ночевали и так же пели у костра.

После первого похода я вернулся совершенно разбитый, с несколькими десятками водяных мозолей, клянясь, что ни в какие походы никогда в жизни не пойду. Тётя Женя посмотрела на мои босые ноги и чуть не заплакала.

Однако прошли дни или недели, ноги зажили, неприятные воспоминания выветрились, а всё хорошее вспоминалось всё ярче. Росла гордость, что я это выдержал. Я сказал себе: «Ну, труднее всего первый урок, дальше будет легче». И понемногу пришёл к убеждению: альпинизм – это для меня.

Несколько воскресений до лета наша секция ездила в Царицыно, где мы тренировались по скалолазанию. Собственно, это были никакие не скалы, а развалины кирпичных зданий. Казалось бы, трудно лезть по кирпичной стене вверх, но стены были уже хорошо подготовлены: между кирпичами много отверстий, куда можно было вставить пальцы или ногу, кое-где уже даже забиты крючья. Ну, и существенно, что при этом обучились страховке, работа с которой дошла до определённого автоматизма.

А летом я поехал в альплагерь. Путёвку мне дали в лагерь «Адыр-су» в Кабардино-Балкарии. Обычно путёвки давали таким образом, чтобы люди с одного факультета оказывались вместе. А так как на мехмате новичков больше не было, то в этом лагере я оказался из нашей секции единственным. Оказался без дружеских связей, да и за время пребывания их не завязал.

Что рассказать об этом лагере? Сразу же поразили горы вокруг – это было так не похоже на всё, что я до сих пор видел. Горы со всех сторон – куда ни кинешь взгляд. Каменистая почва. Яркое солнце. Маленькая, но бурная и страшная река. Нас сразу же обучили её бояться: «Нет опаснее стихии, чем вода». В самом лагере дисциплина жёсткая – пересекать его границы категорически запрещено.

Жизнь в палатке, много солнца и воздуха, хорошая физическая нагрузка. Общество крепких ребят, так же, как и я, входящих в альпинизм. Кстати, к лагерю секция подготовила меня неплохо. Многие из ребят здесь были физически сильнее меня, но об альпинизме имели меньшие представления.

У каждого альпинистского лагеря своя природная специфика. Специфика «Адыр-су» заключалась в том, что на доступном расстоянии от него практически нет скал – только снег и лёд. Мне это было очень на руку – занятия и восхождения по снегу и льду мне сразу понравились. А вот со скалами, большими или малыми, я здесь не имел дела. И, когда позже в других лагерях встретился с ними, они нравились гораздо меньше. Вообще это был самый высокогорный лагерь на Кавказе и считался одним из лучших в Союзе, самым безаварийным. Его возглавляли хорошие альпинисты и воспитатели – Коленов и Угаров.

Как это хорошо – выйти на снежный склон (они от лагеря были совсем близко), упасть и катиться на нём на спине, набирая скорость, с тем, чтобы в какой-то момент перевернуться на живот и начать тормозить ледорубом. Или карабкаться на кошках по ледовому склону. Или прыгать через трещину в леднике.

Смена в альплагере состоит из 20 дней и для новичков организована так. Дней 15 – общая подготовка: «теория», узлы, занятия на снегу, льду, скалах (у нас последние – слабо). Потом выход в горы: проходится небольшой маршрут через один-два простеньких перевала, и восхождение на пару простеньких же вершин (всё – низшей категории сложности).

Главным был, конечно, выход в горы. Участвовали в нём все новички, человек 50-80, разбитые по своим отделениям человек по 10. Вышли мы через пару часов после обеда, неся достаточно гружёные – как для движения вверх – рюкзаки; несли среди прочего и дрова. Шли пару часов вверх – по тропе, потом по морене. Здесь мне пригодился опыт майского похода – после него путь не казался таким тяжёлым. Остановились там, где морена кончалась, дальше чистый снег. Разбили палатки, разожгли костры, поели. Улеглись рано.

А следующий день был самым интересным – ради него, собственно, мы и находились здесь всю смену. Подъём очень ранний, не помню, в 3 или 4 часа, во всяком случае была глубокая ночь. И никакого завтрака – чтобы не задерживаться. Только по приготовленному заранее бутерброду и по глотку холодного кофе. Палатки не собираем, выходим налегке: только текущее снаряжение (например, кошки) да немного еды на перекус. Сразу же связываемся в связки – в основном из трёх, иногда из двух человек. И выходим.

Около часа идём в темноте. А потом началось изумительное зрелище – я ахнул. Мы идём по дну снеговой чаши. Над нами ясное тёмно-синее небо – почти чёрное. Такая же темень укрывает снег. Между небом и землей почти нет разницы, видна только линия горизонта – края чаши. Но вот слева от нас (мы идём на юг) небо чуточку светлеет – на нём появляется тонкая полоса. И одновременно такая же узкая полоса появляется на краю чаши справа, но полоса яркая – это освещается снег. И обе полосы постепенно расширяются. Меняется цвет неба – от тёмно-синего к ярко-голубому, в течение примерно часа этот цвет охватывает всё небо. На нём ни облачка. Вдруг из-за края чаши появляется краешек солнца, он растёт и растёт. Параллельно с этим наполняется солнцем и внутренность чаши. Её освещённая часть становится всё больше, снег блестит нестерпимо ярко.

К тому времени мы уже давно одели очки. И не городские, пижонские очки, а «консервы», закрытые со всех сторон, с очень тёмными стёклами, какие носят только электросварщики да альпинисты. (Интересно, носят ли до сих пор? Уж больно они уродливы, а сейчас спортивное снаряжение должно быть модным. Наверное, современная молодёжь ужаснулась бы, увидев наши ободранные штормовки, рюкзаки, очки).

Идём тем же темпом, к которому нас приучали в майском походе: 50 минут движения, 10 – отдыха. Идём очень медленно, дышим ровно. Движение по снегу просто и однообразно. Труднее первым – им приходится протаптывать следы в снегу, а он иногда по колено. Следующие идут по следам шаг в шаг. Прошла колонна в полсотни человек, а за ней остались те же следы, что и после одного. Стараемся ровно дышать. Вдох, вдох, выдох, выдох. (Позже я увидел разницу с движением по скалам: там каждый шаг особенный, на каждом нужно думать – нужно ли уже хвататься рукой, и если нужно, то за что). И всё вверх, вверх. Конечно, устаёшь и мечтаешь, когда наконец привал. Но всё же заметно легче, чем было в майском походе – потому что уже как-то натренирован. Да и рюкзаки почти пусты. И совершенно не опасно – вот ещё одна особенность снежных восхождений.

Но вот подошли к ледовому участку, относительно крутому. Надеваем кошки. (Кстати, интересное впечатление от кошек – кто не носил, не поймёт. Поначалу никак не можешь привыкнуть к мысли, что можешь спокойно идти вверх по ледяному склону).

Сколько мы так идём? Наверное, часов шесть-семь. Но вот, наконец, добрались до вершины. Пустяковой вершинки с красивым название – Местиа-тау. Но для меня и моих товарищей – первой в жизни. Усаживаемся у тура. Вынимаем записку и кладём свою. И торжественно завтракаем. Лёгкий завтрак: по сухарику, кусочку шоколада, пускаем по кругу несколько банок сгущёнки. И главный деликатес – консервированный компот из стеклянных банок, никогда не пил ничего вкуснее. Пить хотелось зверски, но пить больше нескольких глотков при восхождении не полагается.

Потом подъём ещё на одну вершинку совсем рядом с дурацким названием Пик МИИТ. И спуск другим путём, через небольшой перевал. Спускаться по снегу одно удовольствие – быстро скользишь, опираясь на ледоруб. Если упал – быстро перевернуться на живот и зарубиться. Но не забудь поднять ноги, чтобы не зацепиться триконем. Зато, когда доходишь до травы, приходится трудней, чем на подъёме: здесь полагается бежать, так что на голеностоп приходится изрядная нагрузка.

Наконец, к вечеру вдребезги измотанные приходим в лагерь. Здесь нас уже ждут. Все, кто в лагере, построились. Строимся и мы. Нас поздравляют, выносят вёдра компота, мы с жадностью пьём. Преисполнены гордости – как же, мы уже настоящие альпинисты. Осталось только получить значки.

В общем, с первым альплагерем в спортивном отношении мне повезло. Это восхождение оказалось значительно ярче и интереснее, чем все последующие.

А вот ребята в лагере мне не понравились – совсем не те, что в альпсекции МГУ. Вместо наших весёлых шуток здесь царила матерщина.

Альпинизм – спорт очень демократичный. Тут всегда были и учёные (как правило, естественники, гуманитарии были редкостью), и рабочие, все держались на равных. Я, воспитанный в славных традициях народолюбия, тогда отгонял от себя эту мысль, а сейчас скажу: всё-таки новички из простых работяг зачастую приносили в альплагерь атмосферу уличного хамства, и общаться с ними не очень хотелось. Думаю, в дальнейшем в альпинизме оставались наиболее достойные из них. И всё же. В секции и в лагерях я встретил немало отличных ребят, на них можно положиться, с ними хорошо пошутить, в походах и восхождениях постоянно чувствовал их плечо. А вот по-настоящему подружиться с кем-нибудь в альплагере мне за все годы так и не довелось. Как яркие и разносторонние личности, с которыми хотелось бы дружить, запомнились только Мика Бонгард и Костя Туманов.

Да, и ещё, о гендерном составе. Девушек в лагерях всегда было почти столько, как и ребят, больше трети, но меньше половины. Их особенно не выделяли, работали они, как и все, разве что мужчины иногда несли рюкзаки потяжелее да первыми выходили на сложный участок.

Что ещё рассказать о моём первом лагере? Больше мне мало что запомнилось. Разве что реакция моих товарищей на исторический, состоявшийся в эти дни футбольный матч между командами СССР и Югославии, в котором наша команда продула. В Союзе победа в международных спортивных соревнованиях была патриотическим долгом, в футболе – вдвойне. И вдруг – проиграть, да не кому-нибудь, а самой ненавистной стране, этим ревизионистам и предателям. Так что в альплагере был траур, плач и скрежет зубовный. Я же, как неисправимый антисоветчик, про себя злорадствовал: вот хоть здесь вам, большевикам, нос утёрли. (Нечто подобное произошло в 1969 году на хоккее с Чехословакией. Но там Советы отыгрались на другом поле).

После смены мы, несколько ребят, решили выйти к морю. Было нас человек 5. Путь занял два дня. Сначала вдоль знаменитого Баксана до перевала Донгуз-Орун, оттуда вывалили в ущелье Накры. В дороге вдребезги развалились мои городские туфли, не приспособленные к таким дорогам. Спасибо одному из моих спутников: у него оказалась запасная пара обуви, которой он со мной и поделился. По Накре было уже недалеко и до дороги, по которой ходят машины. Грузовые, конечно. Дороги узкой и головокружительной. Бóльшую её часть слева глубокая пропасть, а попутчики из местных охотно показывают: «Вот здесь на прошлой неделе машина упала, видишь, лежит». Проезжаем Хаиши, Зугдиди – уже сами имена как звучат!

Путь наш окончился в Сухуми, где мы провели пару дней. Тут тоже было полно новых впечатлений. Прежде всего – море, которого я никогда раньше не видел. Удивляло уже то, как здесь легко держаться на воде. Или плыть под водой с открытыми глазами. Именно в эти несколько дней я сделал какой-то рывок в обучении плаванию. До тех пор мог проплыть только несколько метров, а после Сухуми возможная дистанция начала быстро увеличиваться, так что через год я уже считал себя плавающим.

Очень экзотичным представлялся город – он тоже не был похож ни на что виденное раньше. Например, старики, сидящие перед кофейней и потягивающие кофе из чашечек величиной чуть больше напёрстка. Я поинтересовался этим кофе, но мне сказали: «Иды. Тэбэ нэ нада».

В общем, этим летом я как будто побывал в сказочной стране. Такими запомнились мне и горы, и море, и город.

Это лето сложилось для меня очень удачно – я увидел Кавказ глазами и альпиниста, и туриста, начинающего, конечно. Альпинист видит мир с крыши – скалы, снега, лёд. Здесь много красоты, но красоты особенной, холодной, в которой нет места для жизни. Сюда приходишь, чтобы максимально напрячь свои силы и преодолеть максимальные препятствия. А турист видит другую природу – ту, в которой есть жизнь. Увидеть эту природу, пожить в ней – это и есть его цель. Конечно, и здесь преодолеваешь трудности, но не это является главной задачей.

Начав заниматься альпинизмом или туризмом, предстоит решить: выбрать один из них или сочетать оба. Мне понравились оба, и я решил, что буду сочетать.

Пожалуй, здесь стоит нарушить хронологический принцип и рассказать, насколько в последующем удалось реализовать это решение.

Не удалось. Альпиниста из меня не вышло. Альпинизм это, прежде всего, тяжёлый труд, требующий упорной и систематической выработки в себе соответствующих профессиональных умений. Вот этого упорства мне не хватало. Я так и не научился как следует ни цепляться за скалы, ни забивать крючья. А одним умением тащить рюкзак на восхождении не обойдёшься. Так что мои занятия альпинизмом были в определённой степени сходны с занятиями математикой: интерес на этапе первого знакомства, а потом уход от профессионального, систематического труда.

То, что альпинизм не для меня, я осознавал постепенно и окончательно понял через десяток лет после описываемых событий. А до того ездил в лагеря ещё, по крайней мере, три раза: из университета, из Еревана и из Киева. Но оставался при этом скорее туристом: радовали не трудности восхождений, а красота гор.

Первую попытку большого туристского похода я предпринял на 2-м курсе зимой, но окончилась она неудачей по забавной причине.

Не знаю, как студенты ходят в походы сейчас. А в моё время ни в какой области жизни самодеятельность не признавалась. И походы проводились под патронатом государства в лице не только спортивных, но и «общественных» организаций, в моём случае комсомольской. В этом была и, безусловно, хорошая сторона: спортклуб полностью обеспечивал нас снаряжением, профсоюз почти полностью оплачивал расходы, что делало туризм доступным для самого бедного студента.

Но была и другая сторона – каждую туристскую группу надлежало утвердить в полагающихся инстанциях. Утверждение по спортивной линии было в целом оправданным. Группе нужно было пройти, во-первых, медосмотр, и, во-вторых – маршрутную комиссию. Для походов не слишком сложных такая комиссия состояла из своих же, университетских туристов, утверждённых спортивным бюро. Её цели, в общем-то, были благие – проследить, чтобы группа была хорошо укомплектована и подготовлена к походу: руководитель и участники удовлетворяли определённым квалификационным требованиям, т. е. имели необходимый туристский опыт (что опять же подтверждалось бюрократическими документами), знали маршрут, имели необходимый набор продовольствия и снаряжения (т. е. написали соответствующие перечни на бумаге) и т. п.

Но, кроме того, группу полагалось утвердить и на комсомольском бюро, и формально это тоже имело смысл. Ведь туристы, идя по населённой местности (а несложные походы, как правило, проходят по населённой местности), сталкиваются с простым народом. А у грамотного советского человека, комсомольца главной формой общения с простым народом является агитация. Потому то, что на языке спортивных инстанций называлось «турпоходом», на языке комсомольских звучало уже как «агитпоход», а вместе выливалось в такие привычные для туристского студенческого уха словосочетания, как «лыжный агитпоход». Потому туристская группа должна была утвердить и план агитработы, включающий лекции и концерты – практически на каждый вечер, который она проводит в деревне. В защиту комсомольских инстанций могу сказать, что к этому плану они не очень придирались. Конечно, нужно было вставить в него одну-две лекции об очередном партийном пленуме или о международном положении, но в остальном можно было ограничиваться лекциями типа «Есть ли жизнь на Марсе». А на факультетах с хорошо развитой «художественной самодеятельностью», таких, как биологический, агитработа сводилась в основном к концертам – к полному удовольствию и туристов, и местного населения.

Так вот я, не без труда сколотив группу для лыжного агитпохода, в качестве её руководителя вместе с комсоргом и планом агитработы явился для утверждения на заседание факультетского комсомольского бюро, проходившее на «голубятне», – так называлась отведенная под бюро крохотная комнатка на третьем этаже университетского знания на Моховой. И комсомольское бюро, внимательно нас выслушав, приняло решение: в утверждении отказать. Аргументация сводилась к следующему: мы не можем доверить проведение агитпохода не комсомольцу. Случай комсомольского отказа туристской группе был беспрецедентным – во всяком случае, мне о другом таком слышать не приходилось.

А через полгода я предпринял вторую попытку, и она уже увенчалась удачей.

Маршрут я выбрал по Военно-Сухумской дороге – с Кавказом я уже был несколько знаком, но хотелось разглядеть его получше, да и в Сухуми хорошо снова побывать. Я сагитировал участвовать в походе нескольких ребят со своего курса – всего нас было 7 или 8 человек. (Кстати, это был единственный поход в моей жизни с чисто мужским составом). Комсомольское бюро на этот раз препятствовать не стало. Да и поводов для этого у него было бы меньше: на Кавказе агитработа не проводилась по причине слабости контактов с местным населением и недостаточного знания им русского языка.

Поход я по неопытности организовал во многих отношениях бездарно. Достаточно сказать, что, начав его в Клухори (ныне Карачаевск) [3], первые километров 30 мы шлёпали по шоссе. Стояла адская жара, шофёры проезжающих машин предлагали нас подвезти, мои спутники умоляли принять эти предложения. Но я руководствовался довольно примитивным пониманием туристского кодекса: нужно строго придерживаться маршрута, записанного в маршрутной книжке, а по ней этот участок мы должны были пройти пешком. А вот где-то в районе посёлка Теберда мы сошли с шоссе на туристскую тропу, и стало действительно интересно. До самой Домбайской поляны шли красивые горные леса.

Главное же приключение ожидало нас во время радиального выхода с Домбайской турбазы, где мы оставили свою палатку. Мы дошли до традиционной точки обзора, и у нас перехватило дух: бесконечный простор, открылись все горы. Потом поднялись ещё немного, чтобы полюбоваться Чучгурским водопадом. В нескольких десятках метров над водопадом остановились отдохнуть, сбросили рюкзаки. Я вертел головой, восхищённо разглядывая окрестности, а когда повернулся к рюкзаку, увидел, что он начал неспешно катиться к водопаду. Я бросился было за ним, да где там, рюкзак набирал скорость. Высота Чучгурского водопада метров 100 или 200, так что, спустившись к его нижней части, мы никаких следов рюкзака не нашли. На этот выход палатку с основными вещами и продуктами мы оставили на турбазе, но документы, немного денег, аккредитив для надёжности несли при себе. Их-то я и лишился. Вернувшись на турбазу, мы встретили приехавших на Кавказ наших профессоров – Делоне и Шафаревича. Шафаревич, узнав о моей неудаче, предложил одолжить денег, но я, рассудив, что их ещё придётся отдавать, решил обойтись без долга.

Клухорский перевал в том году был особенно завален снегом, так что представился случай использовать всё имеющееся у нас специальное снаряжение, и я почувствовал себя опытным инструктором. Связались в связки, надели трикони – помнится, не у всех они были.

По части природы и физической нагрузки я остался походом доволен, что вряд ли можно сказать о моих товарищах. Во всяком случае, ни один из них впоследствии не продолжил ходить в походы. Так что для меня, как организатора и руководителя, этот поход был скорее фиаско.

Остаток каникул после летних походов и лагерей я проводил у родителей.

В Смеле у них мне довелось побывать только на 1-м курсе зимой. И с тех пор я её уже не видел, как не видел и своих школьных товарищей (впрочем, за исключением одной побывавшей в Москве девочки).

В тот год у папы в очередной раз обострился конфликт с очередным директором, но на этот раз он принял более опасный характер. Директор, член партии, при разборе конфликта в высшей инстанции, главке, применил безотказный аргумент – напомнил, что папа находился на оккупированной территории. А времена наступили такие, что не отреагировать на это было нельзя. И вот папу, безупречного и авторитетного специалиста, уволили не только с этой нефтебазы, но из всей системы «Главнефтесбыта». Он был в таком отчаянии, что написал письмо Сталину. Этот несвойственный ему шаг был и небезопасным – при самом верноподданном стиле в письме всё же выражалось неодобрение широко распространённой практике, вдохновлявшейся сверху. И папин приезд в Москву (о котором я писал) был предпринят для того, чтобы пройти по самым высоким инстанциям и добиться рассмотрения своего письма. По счастью, власть не сочла нужным среагировать и на этот раз. Всё это я узнал значительно позже, тогда мне не рассказывали, чтобы не волновать.

Вернувшись из Москвы, папа продолжал усиленно искать работу. И, в конце концов, это ему удалось. Работу он нашёл в городе Сталино (ныне Донецк) – тоже главным бухгалтером и ревизором в каком-то тресте. (Названий я не помню, тресты несколько раз менялись). Так мои родители и Катя переехали в Сталино. Многое им тут больше нравилось, например, гораздо лучшее снабжение. Но было и большое неудобство – здесь не предоставлялась казённая квартира. Квартиру приходилось снимать.

Родители прожили в Сталино/Донецке до самой смерти, там же и похоронены. При их жизни я приезжал туда практически каждый год. Тем не менее, к городу так и не привык, он навсегда остался для меня чужим и нелюбимым. Если сложить все месяцы, что я в нём прожил, получатся годы, а рассказать о них мне нечего. Хорошо вижу улицы, дома, Кальмиус – что о них расскажешь? А никаких не то, что друзей, а просто знакомых у меня за все эти годы там так и не сложилось. Вернее, жил там раньше Кирилл Борисович Толпыго, физик, профессор, отец моего друга Алёши и наш спутник по байдарочным походам. Но его уже тоже нет.

Летом 1952 года, когда я приехал впервые в Сталино, город выглядел много хуже, чем сейчас. Самый центр, нынешнюю площадь Ленина, занимали жалкие глинобитные домики, по существу бараки. Здания, сколько-нибудь напоминающие современные, хотя бы по числу этажей, стояли, как островки, среди шахтёрских хаток. Но эти дома были много уродливее, чем дома в Москве или в Киеве, а хатки уродливее обычных сельских. Зелени в городе было мало, и вся эта зелень не та – увядшая, покрытая пылью. Воздух города пропах углём. Я ложился спать на веранде, а утром вся простыня была покрыта угольной пылью.

С тех пор многое изменилось. Построены новые дома, разбиты парки, насажена зелень, цветут розы. Но всё-таки, всё-таки…

[1] На случай, если эти строки попадутся на глаза «знатоку», дам ещё примеры популярных в этой среде песен. Альпинистские: «Белала-кая», «Царица гор» («В час, когда восток заревом алел»), «По моренам и по скалам». Геологические: «Я смотрю на костёр догорающий», «Закури, дорогой, закури». Классика: «День – ночь» (по Киплингу). Шуточные: «Как турецкая сабля твой стан» (по Саше Чёрному), «У девушки с острова Пасхи», «На острове Таити», «Отелло», «Гамлет», «Штаны» («Месяц тихо плывёт над рекою»), «Анапа» («Надену я чёрную шляпу»). Тюремные и блатные: «Таганка», «Магадан» («Я помню тот Ванинский порт»), «Кто тебя по переулкам ждал». Всего же к концу университета я собрал сотни полторы песен.

[2] Так и напрашивается аналогия этих куплетов со стихами из одной популярной в то время советской антифашистской пьесы, где их декламирует мальчик из Гитлер-югенда (я их запомнил по радиопостановкам):

Мы идём, отбивая шаг.

Пыль Европы у нас под ногами.

[3] Сейчас это город в Карачаево-Черкесской Республике. В то время карачаевцы и черкесы были депортированы.

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!