IGRUNOV.RU :: Глава 4. Университет и «политика»

Из МГУ я был исключён с весьма неопределёнными перспективами. С одной стороны, представители университетского начальства и парторганизации, считая нужным успокаивать меня (всё-таки время было либеральное), представляли дело так, что исключение временное, я должен немного поработать, лучше узнать жизнь, а за дипломом дело не станет. В каком-то из официальных текстов или выступлений прозвучала мысль, что ошибки Белецкого связаны с незнанием им нашей жизни, и нельзя такому незрелому человеку вручать диплом, открывающий доступ к высоким должностям. Помню, как веселился по этому поводу мой добрый знакомый Миша Левин: «Ты, таким образом, когда окончишь, станешь единственным выпускником университета, которому по этому случаю гарантирована высокая должность». С другой стороны, возможность окончания университета оставалась чисто теоретической, так как никакие реальные сроки не назывались.

Первое заявление с просьбой о восстановлении я направил в МГУ ещё до поездки на целину (в 1957 году). Понимая шаткость своих шансов, я просил о зачислении на заочное отделение – по существу мне всё равно, а для университета лучше, чтобы я был подальше.

Чтобы узнать ответ, я возвращался с целины в Ереван через Москву. Поселившись у тёти Жени, первым делом, не тратя времени, пошёл в университет.

Огромное впечатление на меня произвела встреча с Колмогоровым. Напомню, что как раз Колмогоров, будучи деканом, под давлением партбюро подал представление на моё исключение, потом пытался отозвать его, но было уже поздно. А потом его и вовсе отстранили от этой должности.

Я переписывался с Колмогоровым на тему своего восстановления ещё из Еревана, и по его письмам было видно, что он искренне хочет моего восстановления. И так же было видно то, что я знал и без этого, – как мало от него зависит. Что значило в советском университете слово академика с мировым именем в поддержку своего ученика (между нами говоря, плохого ученика, но это как раз не имело значения)? Так же он меня встретил и сейчас. Больше всего меня поразило, что Андрей Николаевич чувствовал вину передо мной и видно было, как он это переживал. Одни из первых его слов ко мне прозвучали так: «Ведь вы не думаете, что я поступил непорядочно, вы же подаёте мне руку». (Последние слова я воспринял как своего рода реакцию на пассаж из моей крамольной статьи, касающийся советских писателей: «… все без исключения писатели … представлялись мне людьми жадными, продажными и беспринципными, недостойными того, чтобы порядочный человек подал им руку»). И это мне говорит Колмогоров! Тут бы мне броситься к нему и рассказать, как я его уважаю и ценю, так что никакой капли обиды на него у меня быть не может. До сих пор жалею, что этого не сделал. Но его слова стали для меня примером того, какую ответственность чувствует благородный человек за каждый свой поступок, как подвергает его моральной оценке, как тяжело переживает возможность сомнения в его безупречности.

Другое университетское впечатление было скорее забавным. В университетском коридоре я столкнулся с секретарём факультетского партбюро по фамилии Согомонян. Хотя я не помню его личных высказываний по ходу моего исключения, но, судя по результатам, кое-что в этом направлении он сделал. И вот сейчас, увидев меня, бросается ко мне с улыбкой, приветствует как земляка и успокаивает – дескать, всё будет хорошо. Что же, он в первую очередь армянин, а уже потом коммунист? И я для него в первую очередь гость Армении, а уже во вторую – инакомыслящий?

А вот ректор университета Иван Георгиевич Петровский, к которому я пришёл со своим заявлением, не бросился ко мне с улыбкой. Когда я вошёл, он встал из-за стола и пошёл ко мне навстречу, так что мы встретились где-то посреди его обширного кабинета. И вместе двинулись по направлению к двери, причём он едва ли не поддерживал меня под руку. Объяснять, кто я и зачем пришёл, не пришлось – было ясно, что это он знает. И при этом он гостеприимно приговаривал: «Приходите, приходите в другой раз». «Когда же?» – переспросил я его и услышал ответ: «На следующий год». Примерно так же он встретил той же осенью и мою маму – с той разницей, что её пришлось выслушать, и это вряд ли доставило ему удовольствие. По этим встречам мама с большой симпатией отзывалась о Колмогорове, к слову сказать, написавшего ей тёплое успокаивающее письмо, а Петровского возненавидела как едва ли не главного виновника моего исключения. И совершенно несправедливо. Володя Тихомиров, гораздо лучше представлявший ситуацию, в позднейшем интервью «Мемориалу» говорил о Петровском как о мудром политике, который сделал много, чтобы замять это дело и не дать КГБ его раздуть. И если без жертв было не обойтись, то он старался их минимизировать.

Не скажу, чтобы этот результат был для меня неожиданностью. Я только осознал, что подобным образом со мной могут обращаться сколь угодно долгое время.

Вторая попытка осенью следующего года подтвердила это предположение. Приехал с самой лучшей, какая может быть, характеристикой: способный молодой учёный, активный общественник, герой целины и пр. Колмогоров написал в мою поддержку письмо Петровскому [1], но это не помогло. Результат оказался тот же: в этом году нельзя, приходите в следующем.

Тут уж поневоле задумаешься: а чем следующий год будет лучше? И если я был озадачен, то можете представить, как запаниковала моя мама.

И здесь мне на помощь пришло моё ереванское начальство.

К тому времени (осень 1958-го) слово «начальство» приобрело для меня другое наполнение. Формально я продолжал числиться в институте Мергеляна, но институт здорово разросся, Мергеляну добавилось хлопот, сам я, да и весь машинный перевод в круге его забот занимал всё меньшее место, а работы по этой проблематике сосредоточились в Вычислительном центре Академии наук. Все мои коллеги и формально были сотрудниками ВЦ, а я там работал фактически, не имея с институтом Мергеляна ничего общего, кроме получаемой довольно скромной зарплаты. Так что моим реальным начальством был упоминавшийся завотделом Тэд Тер-Микаэлян [2] и директор ВЦ Рафаэл Александрович Александрян, тоже красивый и интеллигентный, только выглядевший чуть старше и солиднее. Если не ошибаюсь, оба они в студенческие годы были сокурсниками и друзьями Мергеляна.

Оба моих начальника относились ко мне весьма тепло, а Тэд так и просто по-дружески. И когда я вернулся из Москвы, обескураженный неудачей, они подумали и предложили другой вариант – получить диплом в Ереване. Но, так как положение у меня было нестандартное, нужно было всё хитро оформить. Мы вчетвером (включая Володю Григоряна) от имени Мергеляна составили письмо ректору МГУ Петровскому такого содержания: дескать, Белецкий, работая в ЕрНИММ и проявив себя там с самой лучшей стороны во всех отношениях (следовало подробное описание), подал заявление о поступлении на 5-й курс физмата Ереванского университета; но поскольку он окончил 4 с половиной курса МГУ, ЕрГУ опасается, не будет ли с его стороны неэтичным выдавать свой диплом столь замечательному специалисту, фактически подготовленному Московским университетом; не претендует ли мехмат МГУ на то, чтобы Белецкий получил именно московский диплом? Петровский довольно быстро отреагировал, сообщив, что МГУ на Белецкого не претендует и никаких претензий к ЕрГУ в связи с этим иметь не будет. После чего я и был благополучно принят на 5-й курс физмата ЕрГУ. Был ноябрь или декабрь 1958-го.

Особых трудностей обучение в Ереванском университете мне не доставило. Предстояло только досдать три экзамена. Два из них были по математическим предметам, которых в МГУ не было: теории чисел и начертательной геометрии. Первый из них подучить было легко, а вот как я справился со вторым, не помню – я ведь никогда не умел чертить. Возможно, мне просто зачли его по телефонному звонку.

На экзамен же по историческому материализму я шёл с некоторым трепетом. Во-первых, идеологический предмет, так что почему бы партии не подставить мне подножку. Во-вторых, я просто ничего не знал. Я бы ни за что не решился так идти, если бы не Володя, заявивший мне: «Не морочь себе голову, я поговорю с экзаменатором, это мой приятель». «Ну, что же, – подумал я, – может, такова ереванская специфика». И не ошибся.

После нескольких первых вопросов, на которые я не мог дать вразумительного ответа, (один из самых трудных: «Какие источники вы читали по предмету?») профессор спросил меня: «Вот вы кибернетик. Как вы думаете, может ли машина мыслить?» Сначала я по привычке решил, что это провокация и подвох, и начал лихорадочно соображать, что по этому поводу полагается мыслить по их марксистской единственно верной идеологии, но потом посмотрел в чистые глаза профессора и поверил, что ему и вправду интересно поговорить на эту модную тему с грамотным специалистом, каковым он меня, очевидно, считал. Тут у меня развязался язык, и я стал с ним живо рассуждать. Наша беседа затянулась, вошёл профессор Севак, знаменитый и действительно замечательный лингвист, бывший Володин учитель, очевидно подосланный последним и обеспокоенный тем, что экзамен слишком затянулся. Он стал уговаривать моего экзаменатора: «Мэр тг'ан э, лав тг'ан э, шут вэрчацри». «Лав патасханум э, хима квэрчацнэм» [3] – отвечал мой экзаменатор и, действительно, скоро кончил разговор, поставив мне пятёрку. Кажется, это была единственная моя пятёрка по общественным предметам за университетское время и, во всяком случае, единственная содержательная и доброжелательная беседа с марксистским преподавателем.

(Здесь позволю себе отступление об армянских марксистах. Через несколько лет мне довелось слушать лекции по философии для вступительного экзамена в аспирантуру. Профессор попался из тех, кто любит поговорить о чём угодно, кроме своего предмета. Уже на первой лекции он заговорил о том, как любит Достоевского, в подтверждение чего прочёл наизусть начало «Преступления и наказания» – примерно страницу. И добавил, что в молодости помнил чуть ли половину романа. Ну, это уж, наверное, было преувеличением).

А дипломной работой мне вообще не стоила специального труда – я просто описал свой алгоритмический язык. Руководителем работы был, разумеется, Мергелян.

Получение же самого диплома было чистой формальностью. Кстати, это сразу отразилось на моей должности и зарплате: из техников я был переведен в инженеры и стал получать уже 1300 «старых» рублей – почти вдвое больше, чем в день поступления.

У меня свалился камень с души ещё и потому, что, наконец, успокоились мои родители. Расскажу о реакции мамы. Мама всю жизнь курила, научившись этому от папы. Доктор Пхакадзе после папиной операции запретил ему курить, и он бросил. А мама продолжала, причём курила целый день, сигарету за сигаретой. Я много раз пытался её от этого отговорить. И когда, гостя у родителей после исключения из университета, вернулся к этой теме, она пообещала: «Как только ты получишь диплом, я брошу». Известие о моём дипломе пришло, когда мама была на работе. Папа или Катя позвонили ей: «Телеграмма от Миши. Он получил диплом». Мама, вынула изо рта сигарету, которую, как обычно, курила, погасила её о пепельницу и больше в своей жизни к табачным изделиям не притрагивалась.

Где-то вскорости после получения мною долгожданного диплома наш Вычислительный центр принял ещё одного изгнанника, за которым стояло более серьёзное – по сравнению с моим – дело.

Игорь (Дмитриевич) Заславский был «подельником» получившего достаточную известность в более позднее время Револьта Пименова. О Пименове я впервые услышал от Заславского, в 60-е годы появились его подробные воспоминания о процессе и приведшей к этому деятельности, но мне довелось познакомиться с ними только совсем недавно на сайте Сахаровского центра. Револьт Пименов (1931-1990) был человеком исключительно ярким. Так сказать, Рахметовым нашего времени. С юных лет сознательно выбрав путь борьбы с режимом, в 1956 году он создал подпольную организацию, писал самиздатские[4] статьи и листовки. В общем, всё это сильно напоминало первые нелегальные кружки середины XIX века, например, Петрашевского или ранних народовольцев, последователем которых сознавал себя Пименов и историю которых знал, можно сказать, профессионально. В нашем же обществе, после десятилетий террора и последовавшей подавленности такая форма была совершенно внове, группа Пименова стала одной из первых. Среди участников пименовского кружка был и Игорь Заславский. Происходило же всё это в Ленинграде, Пименов и Заславский были недавними выпускниками математико-механического факультета ЛГУ.

Конечно, КГБ без особого труда обнаружил группу. В конце марта 1957 г. были арестованы пятеро её участников, включая самого Пименова и Заславского. В августе состоялся суд, на котором Пименов получил 6, и Заславский – 2 года исправительно-трудовых лагерей. Это был едва ли не первый политический процесс послесталинского времени, следствие и суд ещё плохо ориентировались, как вести себя в этих условиях, и, в противовес временам разоблачённого «культа личности», старались соблюдать законность. Сегодня, когда знакомишься с материалами процесса, удивляет и его относительная цивилизованность, и малый круг обвиняемых, и мягкость приговора. По сравнению с тем, что мы позже видели на Украине, это было другое время и другая страна, и как бы другая цивилизация. Тем не менее, и для того времени это было уж слишком в духе буржуазного гуманизма. Первоначальный приговор отменили за мягкостью, подсудимым увеличили сроки. Всем, кроме Заславского – он так и остался со своими 2 годами.

Вернувшись весной 1959 года из лагеря, Игорь некоторое время промаялся в Ленинграде, где его не брали ни на какую работу. Работа каким-то образом нашлась в Ереване, в нашем ВЦ, где он и появился, кажется, в том же 1959 году.

(Вот такой город Ереван. Замечу, что, кроме нас двоих, Ереван пригрел куда более серьёзного диссидента –Юрия Орлова. Уволенный в 1957 году из московского Института физики, он нашёл приют в таком же институте в Ереване, стал членкором. В отличие от нас с Игорем, не спрятался, впоследствии стал активным правозащитником, одним из создателей Московской хельсинской группы. К сожалению, живя в Ереване, я не слышал о нём, так что познакомиться не довелось).

Наше с Игорем знакомство состоялось по принципу: «Рыбак рыбака видит издалека». Близость мировоззрения, определённое сходство судеб (если отвлечься от разницы мер наказания) – оба пострадали от советской власти. Да и заметное сходство характеров. Игорь был человеком мягким, спокойным, добродушным, с чувством юмора – в общем, очень располагающим к себе. Такой невысокий сутуловатый, очкастый, улыбающийся, с заметно семитской внешностью. Добавьте к этому исключительную эрудированность и ленинградскую интеллигентность. Так что у меня теперь в Ереване стало два близких друга: Володя Григорян и Игорь.

Затаив дыхание, слушал рассказы Игоря о его деле. И не верил своим ушам – неужели у нас уже появились такие формы противостояния с системой? И за это не так сильно карают! Так это же мы возвращаемся к цивилизованным нормам царского режима! Но вот что интересно – Игорь рассказывал только о том, что было до ареста, причём довольно детально: что представлял из себя Пименов, что они обсуждали. Сейчас, читая мемуары Пименова, я то и дело находил там знакомые моменты. Рассказывал с юмором и с заметной симпатией к самому Пименову. И ни слова ни о следствии, ни о суде, ни о лагере. Не знаю, почему. Мне бы очень хотелось услышать о лагере, тогда-то мы об этом совсем не знали, но было как-то неловко расспрашивать.

Но, разумеется, этим круг наших тем не исчерпывался. Говорили мы обо всём на свете, что нас интересовало, а интересовало многое: литература, история, наука, Армения, политика, и прочая, и прочая, и прочая. И по большинству вопросов наши мнения сходились. Я, во всяком случае, не могу припомнить, чтобы о чём-нибудь у нас возник жаркий спор, и мы бы защищали противоположные точки зрения.

При всей серьёзности обсуждаемых проблем мы много шутили. И друг к другу обращались шутливо: «Старик», или реже – «Мымрич». Недавно Игорь мне напомнил, как мы веселились, читая польские книжечки из “Biblioteki Stańchyka” [5] – Станислава Мрожека или «Мысли пса Фафика и других» (в ту пору польская литература всё больше входила в моду).

По специальности Игорь математический логик, ученик Андрея Андреевича Маркова, коллега Геры Цейтина, упоминавшегося в прошлой главе. Его математические работы ценили, и, когда он был в лагере, математики, включая Маркова, обращались к властям с просьбами о создании ему условий для работы. В отличие от меня, Игорь на всю жизнь остался действующим математиком. Казалось бы, зачем в вычислительном центре математик-теоретик, не программист? Оказывается, нужен. Не прошло и года после приезда Игоря, как наш ВЦ без него уже нельзя было представить. Не говоря о тех или иных прикладных задачах, Игорь самим своим присутствием, участием в обсуждениях придавал Центру дополнительную научность. Одновременно преподавал в университете. И при этом продолжал работать в теории алгорифмов, написал большую монографию.

Особая тема – как Игорь прижился в Армении. До его появления пальма первенства по адаптации принадлежала мне, но он меня живо превзошёл. К моменту моего отъезда через три года он знал армянский заметно лучше меня. А уже через несколько лет лекции в университете читал по-армянски. Вскоре женился на симпатичной девушке, своей коллежанке Седе Манукян, в отличие от девушек из моей группы, по природе армяноязычной (хотя, конечно, говорившей и по-русски), так что в его семье армянский зазвучал чаще русского. Так Игорь окончательно обармянился, и сегодня он признанный и уважаемый армянский учёный.

Здесь, заговорив на околополитическую тему, стоит сказать пару слов о моём восприятии политико-идеологической ситуации в ту пору. А оно-то заметно трансформировалось.

Начать с того, что моё исключение и последовавшие за ним трудности в получении диплома ни привели ни к одному из двух возможных негативных последствий: ни к озлоблению в связи с этим на советскую власть, ни к особой боязни её и стремлению ей угодить. Да, собственно я и не имел к ней больших претензий – ну, ладно, исключили, так не посадили же, ничего страшного, зато я так прекрасно устроился и, даст Бог, будет ещё лучше.

Можно сказать, что я переставал быть «политически травмированным». Моя политическая позиция всё меньше заключалась в неприятии советской власти, потому что в те годы для такого неприятия не было оснований. Этому способствовала и сама атмосфера Армении – я не ощущал никакого идеологического навязывания или давления. Как будто бы живёшь в почти свободной стране. Да и всё хрущёвское правление той поры не вызывало серьёзного отторжения. Конечно, ряд инициатив и высказываний – то с кукурузой, то со стуком ботинка на сессии ООН – служили поводом для шуток и анекдотов, но в целом это был добродушный юмор: таков наш Никита, простоват, чудаковат, зарывается, но ведь хочет хорошего – разоблачил Сталина, налаживает отношения с Западом. Едва ли не единственным серьёзным негативным шагом Хрущёва этого периода стал организованный им берлинский кризис – блокада Западного Берлина (ноябрь 1958), бряцание оружием, казалось, завтра из-за этого начнётся война. Потом отступил, обошлось.

Вообще же в политическом плане это было очень интересное время. Люди моего поколения, по крайней мере, в моём окружении, весьма и весьма интересовались политикой. Следить же за политической ситуацией означало совсем не то, что в нынешнее время. На Западе выдумали специальное слово для обозначения особой отрасти политологии – «кремлеведение». Вот и мы, расширяющийся круг критически мыслящей интеллигенции, «детей XX съезда», в основном молодёжи, были такими «кремлеведами». Главной особенностью этого метода изучения действительности была необходимость делать выводы из исключительно скудных источников – почти только из советской печати. Примерно в таком же положении находились и западные «кремлеведы». Мы, в отличие от них, не имели возможности широко обмениваться информацией (зарубежные «голоса» были для нас слабо доступны), но зато имели то преимущество, что впитывали эту информацию из воздуха, которым дышали, и чувствовали на своей шкуре. Казалось бы, что можно вычитать из советских газет? Ан, умеючи, можно вычитать многое. Из порядка, в котором перечислялись вожди. Из того, кто где упомянут или не упомянут. Из оттенка интонации в речи вождя или в передовице «Правды». Игорь Заславский рассказывал о знакомом виртуозе, который за месяц до партийного съезда, исходя из этих данных, мог назвать состав следующего политбюро. (Вообще ближайшее будущее было тогда, как правило, запрограммированным, а потому в принципе прогнозируемым).

Так вот, исходя из своих «кремлеведческих» изысканий, мы все твёрдо знали о борьбе вокруг «сталинского наследия», ведущихся в партийных верхах после XX съезда. О том, что борьбу против него олицетворяет Хрущёв, чего было достаточно, чтобы мы ему горячо сочувствовали. (Другая сторона деятельности Хрущёва, безапелляционное командование в литературе и искусстве, в ту пору была ещё не так заметна и казалась чем-то менее значимым). А ему противостояли старые сталинцы, известные нам по именам. Можно представить себе, с каким горячим интересом мы следили за «перетягиванием каната» между этими силами, как сочувствовали одной стороне и желали поражения другой. В течение почти всего периода, о котором я пишу, победы были на нашей стороне, и это прибавляло нам оптимизма.

Вот июнь 1957 года (всего лишь полгода после моего исключения). Пленум ЦК «разоблачает» «антипартийную группу» старых сталинцев. Страна, уже научившаяся относиться к перестановкам в верхах с юмором, отвечает на это многочисленными шутками и анекдотами, например, студенческой песней:

Последнее словосочетание, тысячу раз повторенное, само служило темой анекдотов вроде такого: самая длинная русская фамилия «Примкнувшийкнимшепилов».

Заслуживают внимания манипуляции победителей при перечислении «антипартийной группы». Долгое время называлась только указанная четвёрка – видать, больно не хотелось показывать, что против Хрущёва оказалось большинство политбюро. Но от народа не скроешь. В последнем куплете той же песни состав «фракции» перечислялся речитативом уже в расширенном виде:

(Две из этих фамилий сохранились в моей памяти только благодаря песне).

Неупоминавшуюся четвёрку просто понемногу оттесняли от власти – кого потихоньку, а кого с осторожным упоминанием грехов перед партией. Наиболее заметным было отстранение через три года (май 1960) прославлявшегося в своё время «верного соратника», ведущего нас в бой «первого маршала» Клима Ворошилова. Он каялся, признавал ошибки, заявляя, что его «нечистый попутал». Но это не помогло – его сняли с поста руководителя Верховного Совета (непредусмотрительно назначив незаметного Брежнева, впоследствии оказавшегося для Никиты Сергеевича куда более опасным конкурентом). На это смещение Серёжа Яценко откликнулся в своём духе – переделкой популярной в то время окуджавской песни о Ваньке Морозове:

(Переделка стала известна и самому Булату Шалвовичу, и много позже, уже после развала Союза, он одобрительно отозвался о ней, но авторство приписал «физикам». Прочтя его интервью в «Известиях», я почувствовал обиду: какие физики, это же наш Серёжка!)

Но самое торжество, самый пик борьбы со Сталиным [6] – октябрь 1961-го, XXII съезд партии. Бесконечные смелые разоблачения, заклинания: «Это не должно повториться!». Переименование Сталинграда, Сталино, Сталинабада и ещё десятков более мелких. Вынос тела Сталина из Мавзолея, торжествующие стихи по этому поводу в газетах:

Тому, кто не жил отщепенцем при Сталине, не понять всей степени нашей радости, да и радости тех, кто прозрел позднее. Как сказал тот же персонаж, хотя и по другому поводу [7]: «Сорок лэт ждали мы, люди старшего поколэния, этого дня».

К осени кампания переименований и снятия памятников дошла и до Еревана. Центральная улица – проспект Сталина – была переименована в проспект Ленина (сейчас он, наверное, проспект Независимости или что-то подобное). А в одно прекрасное утро весь Ереван увидел замечательную картину. Все предыдущие годы над городом нависала огромная фигура Вождя и Учителя – в парке Ахтанак (Победы) был установлен гигантский монумент (слово «Монумент» звучало в Ереване как название именно этого памятника) работы Меркулова, высотой в добрый десяток, если не полтора десятка метров. По величине это был второй памятник в Союзе – первый стоял на Волго-Донском канале. Монумент был виден из любой точки города, кроме новых отдалённых районов. И вот, повторяю, в одно прекрасное утро на глазах всего города бронзовый истукан начал медленно наклоняться. Странная это была процедура – отнюдь не повешение, которому через много лет был подвергнут «железный (в данном случае бронзовый) Феликс». Учитывая вес монумента, здесь это бы не прошло. К нему пригнали множество бронетранспортёров, привязали тросы и начали наклонять. Делалось всё невероятно медленно, так что к концу дня он наклонился всего градусов на 45, и в таком положении его застало следующее утро. Через день или два после того, как он был снят, я не отказал себе в удовольствии подняться в парк Ахтанак к поверженному вождю. Голова уже была отделена от туловища и начала подвергаться дальнейшему распиливанию. Я со злорадством ткнул её ногой.

(Через несколько лет на том же каменном постаменте, отличающемся удивительно красивой художественной резьбой, была установлена скульптура с другим идеологическим наполнением – Мать Армения).

Довольно забавно поступили с другим памятником, недалеко от нашего ВЦ, во дворе какого-то медицинского учреждения. Это был памятник стандартного содержания – Ленин и Сталин в Горках, в человеческий рост, оба сидят на скамье. Фигуру Сталина просто сняли, а Ленин остался один, как бы беседуя с невидимым собеседником, человеком-невидимкой.

А за полгода до съезда, 12 апреля 1961-го – полное торжество страны, народа, советской науки, да и чёрт с ней, коммунистической партии – полёт Гагарина! Подобного мне в жизни видеть не приходилось. Казалось, все люди вокруг, и я, грешный, вместе со всеми, полны радости и гордости за свою страну. Незнакомые люди бросались обнимать и поздравлять друг друга: ай да мы! ай да сукины дети! Что сделали! Вышли в космос! Первыми! Как мы все полюбили Гагарина и каким он для нас стал родным и близким!

Иллюстрацией моего примирения с советской властью может служить такой эпизод.

В сентябре 1958 года была опубликована записка Хрущёва о перестройке работы учебных заведений. Мне очень понравился момент записки, предлагающий вечерние (и/или заочные?) вузы нового типа, как бы помогающие людям заниматься самообразованием в интересующем их направлении. В общем-то, может быть, имелось в виду не совсем это, но я воспринял предложение именно так, поскольку это было созвучно моим давним размышлениям и прожектам. Вот, например, человек заинтересовался индийской философией – и тут же к его услугам университет, где он может этим заниматься. Воодушевлённый, я изложил ряд предложений в этом направлении, оформив их в виде письма в ЦК КПСС. И закончил его сдержанной похвалой в адрес партийного руководства (единственные слова в письме в его адрес): «В заключение я хочу сказать, что меня обрадовали и удовлетворили своевременная постановка и решение вопросов об изменении работы высшей и средней школы». (Юмор положения в том, что как раз в это время сам я никак не мог получить возможность закончить собственное высшее образование).

Прошло несколько месяцев. Вдруг у Мергеляна раздаётся телефонный звонок: «У вас работает Белецкий? Ему следует срочно явиться в ЦК Компартии Армении». Звонок достаточно странный, при моей репутации несколько тревожный. И вот я прихожу с паспортом к воротам ЦК, мне выписывают пропуск, и я по длинной аллее подхожу к прекрасному зданию, одному из шедевров Марка Владимировича Григоряна, Володиного отца. В указанном мне кабинете довольно безликий чиновник говорит одну фразу: «Центральный комитет поручил мне поблагодарить вас за ваше письмо» [8].

Когда я рассказал об этом Володе, он смеялся и, зная нравы высокого партийного начальства, объяснял мне: «Они не любят оставлять никаких следов. Сказали спасибо, проявили вежливость, а попробуй на них сошлись».

[1] «При отчислении в январе 1957 года из МГУ студента М. Белецкого предполагалось, что ему будет предоставлена возможность в обозримый срок закончить МГУ, хотя бы заочно, защитив дипломную работу и сдав государственные экзамены… Я думаю, что его просьба разрешить ему заочно окончить МГУ в ближайшем полугодии вполне обоснована. Более того, мне кажется, что трудно найти убедительные поводы к отказу в этой просьбе. Со своей стороны я её всячески поддерживаю».

[2] Как нередко бывает, все мы, и я в том числе, всегда за глаза называли его Тэдом, а при непосредственном общении – Теодором Михайловичем. (Так что я должен заочно попросить у него прощения за такую фамильярность здесь.) А вообще-то такое заочное наименование свидетельствует о характере восприятия: «Тэд» – это хоть и начальник, но человек свой, близкий. Ведь никому бы не пришло в голову его ровесника, симпатичного и уважаемого Александряна назвать «Рафиком».

[3] «Это наш парень, хороший парень, кончай быстрей.» – «Хорошо отвечает, сейчас кончу».

[4] Я употребил более поздний термин – собственно самиздата как термина и как явления в ту пору ещё не было. Пименов распространял статьи в круге единомышленников.

[5] «Библиотека шута» – популярная юмористическая серия.

[6] Анекдот того времени. Один англичанин говорит другому: «В России революция. Свергли диктатора через 8 лет после его смерти».

[7] По случаю возвращения Советскому Союзу Южного Сахалина (отторгнутого Японией в 1905 г. и отобранного назад в 1945 г.).

[8] Совсем по анекдоту о милицейской вежливости. В трамвае кто-то чихнул. Милиционер грозно: «Кто чихнул?» Молчание. Он трижды переспрашивает. Наконец кто-то робко: «Я». Милиционер: «Будьте здоровы».

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!