Сейчас на сайте

Глава 3. Машинный перевод

Предложение Мергеляна

Уже в первые месяцы после возвращения с целины в моей служебной карьере произошли головокружительные изменения, во многом определившие дальнейший жизненный путь.

С моим директором Сергеем Никитовичем Мергеляном у меня сложились особо доверительные отношения. То ли мы оба чувствовали солидарность, как люди, причастные к мехмату МГУ, то ли взаимную чисто человеческую симпатию. Во всяком случае, я, в отличие от своих коллег, вёл себя с ним не совсем как подчинённый с начальником, а скорее как подающий надежды студент с молодым профессором.

Мне представляется, что в роли директора института Мергелян несколько заскучал. По характеру личности он не был начальником, не был организатором, а был математиком, кабинетным учёным. (Глядя вперёд, хочу высказать сожаление, что его вырвали из этого тихого кабинета. И окончилось довольно печально: роли директора и научного бюрократа перехватили другие, а в математику ему уже не хватило сил вернуться). Так вот через год без малого своего директорства Сергей Никитович стал подыскивать для своего института интересные научные задачи. Естественно, это не могла быть чистая математика, но не годилась и «чистая прикладнуха» типа машины для подводных лодок. Так внимание Мергеляна привлекла возникшая совсем недавно, а в Союзе появившаяся вообще в последние месяцы проблема машинного перевода.

А для занятия этой проблемой очень удачно подвернулся я – единственный в институте почти выпускник московского мехмата, а, кроме того, (без ложной скромности) человек с живым мышлением.

Так что в один действительно прекрасный день Мергелян пригласил меня к себе и предложил заняться машинным переводом. Я, конечно, с радостью согласился.

Не знаю, собирался ли поначалу Мергелян сам активно заниматься этой проблемой. Как бы то ни было, до таких занятий не дошло. В дальнейшем он интересовался, расспрашивал, иногда проводил что-то вроде семинаров. Но всё это не носило характер научного руководства. По существу вся работа была отдана на откуп нескольким главным исполнителям, первым по времени из которых оказался я. (Оборот «главные исполнители» означает здесь не формальный, а фактический статус).

Вскоре после этого разговора возник мой будущий коллега Владимир Маркович Григорян – Володя Григорян, с которым нам было суждено стать близкими друзьями. Кто его привлёк к машинному переводу? Наверное, тоже Мергелян. Но о нём речь впереди.

Работы по МП в Союзе

Здесь я должен рассказать о работах по машинному переводу (по принятому тогда сокращению – МП), которые велись в ту пору в Союзе и о которых я узнал несколько позже.

Идея машинного перевода возникла в США и разрабатывалась там достаточно серьёзно уже несколько лет. А в Союзе родоначальником этого направления, так сказать, «отцом советского машинного перевода» был Алексей Андреевич Ляпунов. Группа под его руководством начала работать в Москве где-то около года назад. Одновременно возникли и другие группы в Москве и в Ленинграде. Ереван оказался третьим городом в Союзе, где начались работы по машинному переводу, чем Мергелян и вывел свой институт на «передние рубежи науки».

Во всех этих научных центрах коллектив разработчиков формировался сходным образом – в него подбирались с одной стороны – математики, с другой – лингвисты. (Позднее получила распространение шутка, принадлежавшая едва ли не моей будущей жене Ирине: «Машинный перевод строится на союзе математиков и лингвисток»). Математики – для построения и программирования алгоритмов[1]. Лингвисты, понятно, – для нахождения языковых закономерностей. И если подбор математиков осуществлялся по чисто профессиональным критериям – интерес к работе с алгоритмами, моделирующими интеллектуальную деятельность, то для каждого лингвиста приход в эту область был делом серьёзного личностного выбора. Это был, прежде всего, отход от господствовавших в их науке традиций: им предстояло открыто заниматься формальными методами изучения языка в то время, как само слово «формализм» в их науке было ругательным. В то время начали в этом смысле говорить о «структурных методах в языкознании», но и пришедший с Запада «структурализм» приводил в испуг филологических ортодоксов. Наши коллеги-лингвисты выглядели революционерами в своей науке. Открывателями нового направления – в этом они были уверены. Да и само слово «лингвист» употребляли с вызовом, отрекаясь от университетского названия своей профессии – «филолог». (Приведу популярную шутку их общепризнанного лидера Игоря Мельчука, о котором речь впереди: «Назвать лингвиста филологом – всё равно, что назвать еврея жидом»).

Все реально работающие по машинному переводу были молодыми людьми, только-только покинувшими студенческую скамью. Все были энтузиастами своего дела, а уж лингвисты по упомянутым причинам – вдвойне. А отдельные, наиболее «прогрессивные» учёные старшего поколения, тоже математики и лингвисты, отечески поддерживали их своим авторитетом, а иногда и руководили ходом работ, как упоминавшийся А. А. Ляпунов.

Московская командировка

Поначалу, конечно, следовало познакомиться с тем, что такое машинный перевод. По литературе это сделать было невозможно, потому что литературы на русском языке просто не было – за исключением недавно вышедшей книги переводных статей «Машинный перевод», которую я быстро прочёл. Единственная возможность войти в проблему – непосредственный контакт с отечественными пионерами МП в Москве. (Вариант Ленинграда не рассматривался, да и он бы был хуже). И я отбыл в Москву в длительную командировку.

Сколько я там пробыл? Наверное, месяца 3–4. Во всяком случае, осенью 1957 года я уже был в Москве – помню по впечатлению от воскресного похода по Подмосковью: листья опали, дождливо, туман, греемся у костра. Помню зимнюю Москву, по которой шёл в Институт русского языка. А уж апрель 1958-го я точно провёл в Ереване – об этом позже.

Жизнь у меня была в высшей степени вольготная. Я был полностью предоставлен самому себе. Учись, как знаешь, делай, что хочешь – отчёта никто не спросит. Два раза в месяц получал денежный перевод из Еревана – зарплата маловата, но мои потребности были достаточно скромны.

Я привык чувствовать себя живущим наполовину в Москве, что отразилось в шутливых стихах:

И думал я: “Доколе суждено

Мне прозябать от родины далече,

Не лить в бокал армянское вино,

Не слышать слов родной армянской речи?”

Жил я, конечно, снова у тёти Жени, теперь в другом месте, у метро «Красные ворота» – она сменила квартиру. Жили так же дружно, легко и хорошо, как и раньше.

Чуть ли не каждое воскресенье снова ходил в походы, и по-прежнему – со своим факультетом. Серёжа Яценко и Лёша Данилов, продолжая традицию туристского воспитания младших курсов, сколотили группу из первокурсников. Группа оказалась большой, дружной и, как оказалось позже, очень устойчивой: дружили и ходили вместе долгие годы, и многие связи между ними сохранились до сего дня. А в ту осень группа только складывалась, и было видно по всему, складывалась удачно. Я тоже ходил вместе с ними. Вообще было такое ощущение, что так и не покидал мехмат: те же друзья, те же новички, те же отношения, те же походы.

Горбаневская и Манин. У Глазунова

Я постоянно виделся со многими старыми друзьями.

Вот Наташа Горбаневская ведёт меня мимо церквушки у метро «Сокол» к себе в гости.  Маленькая квартирка, кажется, вообще из одной комнаты, и эта комнатка завалена листочками, исписанным мелким аккуратным почерком. Это Наташины стихи. Она мне их читает, а некоторые я уношу с собой.

А вот я в блоке у Юры Манина, и он показывает мне картины Глазунова. Илья Глазунов в то время был опальным и непризнанным художником, настолько бесприютным, что ему негде было держать свои холсты. Большое количество их, даже без рам, он свёз к каким-то образом познакомившемуся с ним Манину, где они были сложены на антресолях. Сейчас Юра одну за другой ставил передо мной эти картины, и я приходил в восхищение. Немалую роль при этом играло сознание, что это художник гонимый, которому перекрывают путь хозяева искусства. Да и сами картины мне нравились. Яркие, выразительные, разные и главные – далёкие от соцреалистических шаблонов и по тематике, и по исполнению. «Утро»: обнажённая юная девушка спит, а парень открыл окно и всматривается вдаль. Рядом «Одиночество»: такие огромные обезумевшие «глазуновские» глаза, за ними синий перевёрнутый дом. И ещё «Фашизм»: уходящая душегубка, дверью прищёлкнут уголок красного платья. На следующий день Юра повёл меня к самому Глазунову, у которого сейчас уже была мастерская, там мы тоже что-то смотрели, но мастер спешил, и ему было не до нас.

Кибернетический энтузиазм

Я начал с впечатлений походных и дружеских, но не они были главными для меня в эту пору. На передний план в моей жизни снова, как в первые годы в МГУ, вышли интересы профессиональные. Я снова увлёкся наукой, и это увлечение продолжалось с разной степенью интенсивности десятка полтора лет. Я сказал «на передний план», может быть, не очень точно. Был интерес и к науке, и к жизни. И эти два интереса совмещались достаточно гармонично.

В общем-то, мой вновь вспыхнувший интерес к науке был отражением общего, я бы сказал, «кибернетического энтузиазма», охватившего моё поколение. В отличие от «математического энтузиазма», которым я был проникнут в первые университетские годы, это было увлечение не чистой наукой, а её кибернетическими (на сегодняшнем языке – информационными) приложениями. «Проверить алгеброй гармонию», то есть точными методами описать и смоделировать интеллектуальную деятельность человека – что может быть интереснее! Может ли быть более достойное приложение у математики, царицы наук [2]! Этим энтузиазмом был преисполнен и наш кибернетический отряд – разработчиков машинного перевода, короче, «машинников». Ну, и, конечно, о своей роли в науке каждый из нас был очень высокого мнения. Я – во всяком случае.

Ляпунов, Кулагина, Мельчук

Я был прикомандирован (или сам прикомандировал себя) к группе, возглавляемой А. А. Ляпуновым. Группе неформальной, потому что её члены имели разные места работы. Ляпунов, как «отец-основатель», направлял работу, прежде всего в части общей идеологии и архитектуры системы, вёл семинары. А большую ежедневную работу по французско-русскому переводу делали два человека – математик, ученица Ляпунова Оля Кулагина и лингвист Игорь Мельчук. Собственно, они руководили программистской и лингвистической частью работ, за ними стояли исполнители, в ряде случаев – на добровольной основе, то есть без оплаты (последнее особенно касалось лингвистов). Работа распределялась так: Игорь писал алгоритмы, а Оля их программировала.  Заранее можно было представить, что эти алгоритмы окажутся сложноватыми, но чтобы настолько! Игорь исписывал ими огромные простыни, впоследствии они зачем-то были изданы (вряд ли кто-нибудь, кроме самих разработчиков, когда-нибудь в них вникал), вышел толстенный том. Эти были тысячи команд, написанных русским языком и выглядевших примерно так: «От глагола i12 искать вправо существительное в винительном падеже i23, минуя прилагательные и наречия». Команды нумеровались, и рядом с каждой указывались номера команд для перехода в случае положительного или отрицательного ответа.

Однако стоит представить, как выглядела эта группа. Вот Алексей Андреевич, патриарх с седеющей бородой, похожий на графа Алексея Константиновича Толстого, мягким голосом излагает что-то на семинаре. Вот Оля, спокойная, вдумчивая, рассудительная, со всегда ровным голосом – на ней так и написано: это профессионал, на неё можно положиться.

А Игорь Мельчук… ну, о Мельчуке в двух словах не расскажешь. Производит впечатление с первого взгляда – нечто очень рыжее и бурное. (Пишу в настоящем времени, но имею в виду Игоря той поры, хотя в основном он изменился мало). Моя Ирина говорит, что представляет себе таким молодого Пушкина – по темпераменту, конечно; внешне они мало схожи, в частности, Пушкин уж никак не был рыжим. Ещё студентом Игорь был звездой филфака – и не только потому, что юношей там можно было перебрать по пальцам. Умница, полиглот, знаток десятка языков, постоянно рвущийся изучать новые. Сразу же стал адептом самой современной лингвистики, да что там говорить – лидером и знаменем лингвистических «младотурков». Само его имя стало синонимом дерзости и противостояния со старозаветной советской филологией.

Едва увидев меня, пришедшего в нему в Институт русского языка, он тотчас же усадил за простыни со своими алгоритмами, постоянно отрываясь для реплик к забегающим к нему студенткам, пришедшим ознакомиться с тайнами МП. Вот он бросил одной из них, Нине Леонтьевой: «Как, ты не знаешь, что такое алгоритм? Вот Миша тебе объяснит» – и уже куда-то унёсся. Так проходили все встречи, но, в общем, о том, что из себя представляет машинный перевод, я узнал главным образом от Мельчука.

Круг нашего общения не ограничивался машинным переводом. Трудно было не испытывать симпатию к Мельчуку – это подтвердят все, кто его знал. Живой, весёлый, открытый, с ярким умом. Мы как-то хорошо подошли друг другу по взглядам и темпераменту и довольно скоро стали друзьями. Объединяли нас и походные интересы – Игорь был заядлым туристом.

Задачи и структура группы, моё место в ней

В общем, в Ереван я возвратился поднаторевшим в этой тематике. И примерно одновременно с моим возвращением формально и окончательно организовалась наша группа МП в составе Вычислительного центра АН АрмССР. Сам Мергелян некоторое время был директором двух организаций – Института математических машин и этого ВЦ, но потом ушёл из ВЦ, а тем самым полностью отошёл от работ по машинному переводу.

Тема наша в документации и литературе звучала как «армянско-русский машинный перевод», но читателя не должно обмануть широковещательное название – конечно же, как и в других группах, речь не шла об алгоритме перевода любого текста с одного языка на другой. Наша задача кардинально сужалась двумя ограничениями. Во-первых, ограничивалась тематическая область, из которой брались тексты: чаще всего, в том числе и у нас, речь шла о математических текстах – благо, там язык, включая грамматику, был особенно простым. Во-вторых, что более существенно, алгоритм строился с точностью до словаря. Другими словами, он представлял собой набор правил, в ходе работы которых следовало обращаться к словарю. Предполагалось, что, если когда-либо дойдёт до реальной работы с любыми математическими текстами (до чего, разумеется, так и не дошло), то предстоит выполнить ещё одну большую работу – составить этот словарь. Пока же он заполнялся по мере надобности – из слов, встречающихся в обрабатываемом тексте.

ЭВМ того времени – совсем не то, что современные компьютеры. Если они где сохранились, сегодня их можно выставлять в музее – да и меня вместе с ними, поскольку мне довелось на них работать: огромные, мигающие лампами шкафы, занимающие целые комнаты. И при этом никакая память и никакая скорость. Учитывая всё это, и думать нечего было о том, чтобы прогонять на них сколько-нибудь заметный объём текстов. Так что целью нашей работы был по существу эксперимент: составлялся алгоритм перевода, а затем проверялся на очень ограниченном материале, по которому предварительно составлялся словарь. В качестве такого исходного текста был взят некоторый вузовский учебник по математике на армянском языке.

По своей структуре и организации работ наша группа строилась по образцу других групп МП в Союзе, но отличалась одной особенностью.

Дело в том, что, насмотревшись на супергромоздкие алгоритмы, составлявшиеся Мельчуком, я решил, что важнейшей задачей является создание аппарата для записи алгоритмов МП, простого, точного и не привязанного к ЭВМ. При таком подходе менялась организация работ и структура группы: она разбивалась на три неравные части: лингвисты (точнее, лингвистки), программисты, а между ними единственный математик-алгоритмист – это я. Так что я принялся за разработку специализированного алгоритмического языка для МП. Тем самым задача наших программистов сводилась к построению транслятора с этого языка. (Это сейчас я так грамотно выражаюсь – тогда я представления не имел об этих терминах). Вообще и сегодня, оглядываясь на тогдашний уровень компьютерной науки и практики, такой способ организации работ мне представляется наиболее удачным. Но не тот ли это случай, когда научным прогрессом движет лень и невежество? Ведь мы выбрали этот путь, потому что мне было гораздо легче изобретать язык, чем выучиться на грамотного программиста, какими были Оля Кулагина в Москве и Гера Цейтин в Ленинграде.

Итак, в ближайший год я изобретал и совершенствовал алгоритмический язык. Это было чистое изобретение велосипеда, так как к началу работы я был полным профаном в теории алгоритмов, не зная ни об одном алгоритмическом аппарате – ни о машинах Тьюринга, ни о нормальных алгорифмах Маркова. Стыдно вспомнить, какую невежественную ахинею я повёз и представил Ляпунову в качестве своего вклада в науку. Сам Алексей Андреевич справедливо не стал в этом разбираться и поручил Оле, которая, при всей своей сдержанности, несколько морщилась, кратко пересказывая ему содержание моего опуса.

(Господи, не уморил ли я читателя производственными подробностями?)

Наша группа

Вернусь, однако, к описанию нашей группы МП.

Руководителем группы и руководителем лингвистической части работ был Володя Григорян. Здесь не обойтись без его «кадровой» характеристики. Год рождения – 1928, то есть на 7 лет старше меня. По специальности филолог-русист. К 1957 году окончил аспирантуру в Москве и защитил кандидатскую (а впоследствии – и докторскую). В принципе нам нужен был бы специалист по армянскому языку, каковым Володя, строго говоря, не являлся. Так что роль у него оказывалась другая: с одной стороны, лингвист-теоретик с уклоном в структурализм (дань интересу к новейшим тенденциям, начавшемуся, по-видимому, в аспирантуре), с другой – носитель армянского языка. В общем-то, он был типичным билингвой, и русский язык для него был, я думаю, более привычным, чем армянский. К моменту нашего знакомства он преподавал русский язык и литературу в Педагогическом институте русского языка им. Брюсова (или как он там назывался), и студенты – точнее, студентки – его очень любили.

Лингвистическая подгруппа состояла поначалу из четырёх симпатичных девушек. Три из них были бывшие студентки Григоряна, следовательно, как и он, специалистки не по армянскому, а по русскому языку – преимущественно русскоязычные, но, разумеется, владеющие и армянским. И только для одной Лусик Максудян, маленькой, скромной, с располагающей улыбкой, армянский был родным, да и окончила она армянское отделение. Интересен национальный состав: чистыми армянками были только двое – Лусик и Нелли Погосова (причём Нелли была ростовской, т. е. «русской» армянкой); Саида Кязумова – азербайджанка, а Лиза Фельдман – наполовину еврейка. Довольно редкий подбор для Еревана. И довольно занятный, учитывая, что всем им предстояло работать с армянским языком.

Программистов в группе было двое: Рафик Базмаджян и Тигран Караустаян. Рафик вырос в Тбилиси, так что был человеком русифицированным. А вот Тигран был уже стопроцентным армянином, кажется, даже не из Еревана, а из глубинки, и чувствовалось, что говорить по-русски для него трудновато. Похоже на то, что он и вообще был неразговорчив, но всем своим видом, высоким ростом, застенчивостью внушал доверие и симпатию. Ещё примыкал к нашей группе, находясь несколько в стороне и выше, завотделом программирования Теодор Михайлович Тер-Микаэлян, или попросту Тэд – усатый красавец, очень интересный, яркий и интеллигентный человек, примерно ровесник Григоряна и чуть старше нас, остальных. Он был опытным, по крайней мере, по нашим меркам, программистом и руководил собственно программистскими работами, наставляя Рафика и Тиграна.

Как выглядела наша работа? (У меня есть сомнения, интересно ли это читателю, ну, да ладно – он может пропустить).

Девочки составляли правила перевода, отрабатывали и проверяли их вручную на разных текстах, затем составляли словари. При этом была существенна моя роль: я сначала учил их писать алгоритмы, затем проверял, чтобы они были правильно написаны, потом передавал ребятам-программистам.

Если поглядеть, бóльшая часть этой работы была довольно занудной. Девочки составляли бесконечные картотеки, да и ребятам было невесело – программирование означало написание программ в машинных кодах, т. е. в основном кропотливая рутинная работа, требующая большого внимания. Правда, поначалу, пока эта работа в новинку, её выполняешь с интересом – знаю это по себе, поскольку сам несколько раз писал и отлаживал подобные программы. А чего стоит процедура пробивания программы вручную на перфоленте, причём не дай Бог ошибиться!

И при всём этом все мы были достаточно долго увлечены своей работой. Правда, оглядываясь назад, кажется, что это увлечение со временем понемногу угасало, и вряд ли заметная часть его сохранилась к моменту моего отъезда через несколько лет.

Для меня самого в этой работе было много интересного. И моё «изобретение велосипеда». И знакомство с элементами программирования. И не в последнюю очередь – знакомство с армянским языком, правда, в основном в разрезе грамматики. И, должен сказать, грамматикой, а точнее морфологией армянского языка я овладел неплохо – благо, она максимально логична.

Отношения в группе

Слава Богу, моя производственная жизнь складывалась так, что почти всегда я оказывался в коллективах, где не бывало конфликтов. Что же до моих отношений с коллегами, то они бывали или хорошими, или никакими – в разных коллективах в разной пропорции. Так вот, одним из лучших коллективов в моей жизни была наша ереванская группа. С самого начала знакомства – самые дружеские отношения, полная взаимная симпатия.

Вспомнить бы теперь какие-нибудь подробности того, как мы жили. О чём говорили? Где бывали вместе? А ведь бывали – и в концертах-театрах, и ездили за город, и жарили шашлык. Да разве с моей памятью вспомнишь. Помню только общее настроение и эти милые лица.

Больше всего я сдружился с Рафиком. Уж как-то очень он мне подходил –  живой, весёлый, интеллигентный. В обеденный перерыв вместе выходили обедать или по бедности слегка перекусить мясными пирожками, густо посыпанными перцем, которые запивали пивом (о чём я неосторожно и похвастался Серёжке Яценко). А то припоминается забавный эпизод, когда у нас обоих не было денег, а есть очень хотелось. И мы решили поесть в столовой, а потом кинуть монетку, кому объясняться с официантом. Поели мы неплохо, а объясняться выпало мне. Но тут Рафик заявил, что не может так подставлять меня, гостя Армении, и сам провёл этот разговор, оживлённо жестикулируя. Не знаю, что он говорил, разговор шёл по-армянски, но официант отпустил нас с миром. Подозреваю, что Рафик напирал на то, что ему нужно было накормить меня, гостя, и обещал расплатиться позже.

Позже, примерно через год, когда Вычислительный центр переехал в другое здание, на площади Абовяна, рядом с памятником, у нас вошли в традицию ежедневные совместные обеды. Отличались они изрядным размахом. Девочки приносили кучу традиционной армянской еды – мясные блюда, соленья, фрукты. Обязательно присутствовала бутылка-другая вина. За этой едой в дружеской беседе проходили час-полтора. А после этого возвращались к работе, и она шла лучше прежнего.

Вообще, кажется, никогда после у меня не было таких хороших условий для работы непосредственно на рабочем месте. Мои нынешние коллеги могут рассказать, как я терроризирую их, требуя тишины, – мне мешают любые разговоры, в том числе и по делу. Когда я работал в Ереване, мне ничто не мешало. Конечно, я был много моложе. Но, кажется, там и не было принято болтать во время работа. Такой серьёзный народ эти армяне. J

Рассказывая о группе, вспоминаю одну особенность Саиды – какой армянской патриоткой была она, азербайджанка. Она убеждала в том, как хорошо быть в Армении азербайджанцем: их мало, и потому их всюду продвигают – и в учёбе, и по работе. Грустно вспоминать об этом. И что с самой Саидой сейчас – после всех этих бед?

Володя Григорян

Пора, наконец, рассказать о Володе.

Обидно, но из моей памяти полностью улетучилось, когда и при каких обстоятельствах я с ним познакомился, равно как и то, какими были наши контакты до моей поездки в Москву. Приезжал ли и он в Москву в это время? Если и приезжал, то не так надолго, как я, – этого не позволяла хотя бы его преподавательская работа.

Отчётливо начинаю его различать уже после своего возвращения. Так и вижу его, каким он был в те годы, – симпатичный, добродушный, немножко наивный, по-армянски большеносый, чем-то напоминающий Фрунзика (впоследствии – Мгера) Мкртчяна. Работать с ним было с самого начала и всё последующее время легко и хорошо. И мы как-то удивительно быстро сдружились – чувствовались родственные души. Не разделяла нас и его партийность (редкий для меня случай: друг – и член партии). Как полагается между друзьями, нам интересно было говорить обо всём на свете.

Стал я частенько бывать в его доме на улице Теряна, и его семья приняла меня как родного. Отец Володи Марк Владимирович Григорян был замечательный армянский архитектор. Как ещё можно сказать: выдающийся? великий? – всё это будет справедливо. Без его ансамблей и зданий нельзя представить современный Ереван – это Марк Владимирович спроектировал его лучшие ансамбли и здания: площадь Ленина, Матенадаран (музей древних рукописей – один из наиболее уважаемых в Армении институтов), Академию наук, ЦК партии (что то там теперь?). И при этом удивительно приятный в общении – мудрый, доброжелательный. Такими же славными, симпатичными людьми запомнились мне и другие члены семьи.

Жизнь на Клондайке

Через какое-то время, возможно, через полгода после нашего знакомства Володя побывал у меня в Чарбахе, и ему там не понравилось.

– Что тебе жить в этой дыре? – сказал он мне. – Ютишься вчетвером в одной комнатке, удобств никаких, да и ездить тебе далеко. Переезжай-ка в мой особняк.

Как раз в это время шло строительство его дома в 1-м тупике Айгедзора – в прекрасном месте, в двух шагах от зданий ЦК и Академии на улице Барекамуцян, и в то же время над ущельем Раздана, который бурлит сотней, а то и двумя сотнями метров ниже. Вид открывается поразительный. Ущелье широкое, крутое, довольно дикое, скалы, камни, поросшие травой и кустарником. К самой реке здесь не спустишься, но, когда гуляешь внизу по шоссе, видишь где-то высоко вверху нависающие домики, и один из них этот.

Нечего и говорить, насколько меня обрадовало такое предложение. Жить в таком удобном и живописном месте, в центре города, любоваться каждый день прекрасным пейзажем, ходить на работу пешком, любуясь утренним Ереваном. Боюсь, что я не сразу сообразил масштаб этого гостеприимства, а уложил вещи в пару больших рюкзаков, перевёз и стал жить-поживать, как ни в чём не бывало, как будто, так и полагается. А ведь подумать: Володя ни за что, ни про что так просто по-дружески подарил мне одну из комнат своего чудесного дома (которых в доме было всего-то три!). Так я и прожил в ней едва ли не четыре года своего последующего пребывания в Ереване. И снова думаю: Господи, сколько добра сделали мне поначалу незнакомые, а потом ставшие близкими люди! И вообще, если сравнить добро, полученное мною от самых разных людей, и то, что мне случилось им дать, я ведь остаюсь в неоплатном долгу.

Хотя я употребляю слово «дом», Володе принадлежала только половина дома (потому и комнат так мало). Хозяином второй половины был Арменак, болгарский армянин, строитель, широкоплечий, весёлый, напоминающий итальянского рабочего из неореалистических фильмов. Володя уступил ему эту половину за труд: Арменак со своей бригадой возводил дом.

Во время упомянутого разговора в доме достраивался второй и последний этаж, потом над ним возводилась крыша. Стены оставались не заштукатуренными. Так что Володя не торопился туда переезжать, тем более, что его молодая и красивая жена Рита, недавняя его студентка, возилась с недавно рождённым ребёнком. Меня же комфорт беспокоил мало. Я поселился в строящемся доме и по мере того, как обустраивались комнаты, переселялся из одной в другую. Так до переезда семьи Григорянов я жил один в «своей» половине дома едва ли не год. Чувствовал себя в нём полным хозяином. Когда находило особое вдохновение, то ли производственное, то ли ещё какое, любил здесь поработать. Это соответственно обставлялось: на стол ставилась бутылка армянского вина, армянский же сыр типа брынзы (панир) и виноград. Как в такой обстановке хорошо работалось!

Я любил принимать здесь гостей. Так у меня перебывали все мои чарбахские друзья, с которыми мы устраивали дружеские пирушки: на электроплитке жарится что-нибудь мясное, бутылки вина на самодельном столе, весёлая застольная беседа. Я уж не говорю о том, что так же мы частенько сиживали и с самим заходящим сюда Володей и его друзьями, которым он показывал дом.

К зиме отопление ещё не было готово, так что в доме стоял холод, приходилось тепло одеваться, а по ночам укрываться несколькими одеялами. По счастью, эта зима не была такой холодной, как та, в которую я приехал. Пришедший сюда в такое время мой чарбахский приятель Володя Давыдов, по прозвищу Итальянец, или Джузеппе, воскликнул: «Э, да тут у тебя настоящий Клондайк!». (Клондайк ассоциировался у него, прежде всего, с холодом). С его лёгкой руки название «Клондайк» так и закрепилось за «нашим» домом.

Минул год с чем-то, Клондайк был достроен, отделан, заработали отопление и газ, и в дом въехали настоящие хозяева: Володя, Рита и годовалый Мара (Марк). И мы зажили дружной семьёй. Я и сейчас с радостью вспоминаю это время. Казалось бы, молодой семье в трёхкомнатном доме зачем нужен такой постоялец? Но я за всё время ни разу не почувствовал, что я здесь лишний. Мы жили дружно и весело – совсем как когда-то у тёти Жени. Конечно, с таким квартирантом, как я, да, по правде сказать, и с таким хозяином, как Володя, благоустроенного дома не создашь, и Рита с удивительным благодушием с этим смирились. Наверное, ей с нами, безалаберными, приходилось нелегко, но мы тоже, как могли, старались поддержать дом. А какой кофе мы готовили по утрам! Часто приходили гости, собирались весёлые застолья. И ещё: известно, сколько радости приносит в дом малый ребёнок – вот эту радость приносил нам подрастающий Мара. Впервые в жизни я возился с малым ребёнком и понял, насколько это хорошо.

Приезд Мельчука

Но я уже слишком забежал вперёд. Вернёмся в весну 1958 года.

Я только недавно (примерно месяц назад) вернулся из Москвы, живу в Чарбахе. Только недавно создана наша группа, и я, сам неофит, делюсь с нею только что приобретёнными знаниями. Но понятно, моих усилий здесь недостаточно. Для того, чтобы приобщить всех нас к современному состоянию работ, один за другим в Ереван приглашаются на короткие сроки (от недели до месяца) опытные мастера, классики машинного перевода J. И первым приезжает Игорь Мельчук.

Как и каждое явление Мельчука, это было подобно появлению метеора. Вот он врывается, рыжий, шумный, весёлый, до предела самоуверенный во всём, а, прежде всего, – в единственной верности своих научных подходов. Только его одного становится видно и слышно. Постоянно рассказывает о своей работе – всем вместе и каждому в отдельности, дотошно вникает в нашу, используя это для того, чтобы знакомиться с армянским языком, на котором тут же пытается изъясняться. Возникает комический эпизод, когда он в некотором слове вместо обычного звука к произносит кх с придыханием, в результате чего слово получается совершенно неприличным, и девочки краснеют и давятся от смеха. Но, в общем, учитывая его талант и энергию, он таки здорово обучил группу, чего мне так не удалось бы. Нечего и говорить о том, что он стал всеобщим любимцем.

И не только в нашей группе, но и в Чарбахе. Тут он жил вместе со мной, перезнакомился со всеми, в выходные ездил вместе с нами по Армении. И всюду такой же шумный и весёлый – душа общества. После его отъезда, наши чарбахские девочки ещё долго вспоминали его и расспрашивали: как там Мельчук, что о нём слышно? (Странная особенность: почему-то с юности его все называли гораздо чаще по фамилии, чем по имени. Может, потому, что Игорей много, а Мельчук – один единственный?)

Игорю очень понравилось в Ереване. В частности, он оценил одну его особенность – наполненность города репатриантами из самых разных стран, говорящих на самых разных языках, не знающих русского, а иногда и армянского. Он ухитрялся находить их на каждом шагу и каждый раз набрасывался на них, переходя на их язык, завязывал с ними знакомства. Все эти новые знакомые сразу проникались горячими чувствами к нему, звали к себе в гости, а мне там делать было нечего – ведь у меня не было с ними языка общения. В основном это были французские и испанские армяне – носители двух любимых языков Мельчука. Приходя по утрам в наш Центр, он первым делом приветствовал нашу уборщицу, «француженку» Мари, она сияла улыбкой, и у них начиналась долгая весёлая болтовня. (У неё он, конечно, тоже побывал в гостях). Вообще же обслуживающий персонал ВЦ в значительной части состоял из репатриантов, и он стал у них своим человеком.

Переход через Гегам

Игорь пробыл в Ереване около месяца. Одно из самых ярких впечатлений от этого связано с нашим переходом через Гегамский хребет. Пошли мы туда на майские праздники втроём – Игорь, Володя Григорян и я. Мы-то с Игорем имели туристский опыт, а Володя в таком переходе участвовал впервые.

На институтском складе спортснаряжения в Чарбахе взяли штормовки и отриконенные ботинки. Накануне праздника, 30 апреля приехали в Гегард, там заночевали в монастырской гостинице. Это уже было необычно, и я всё никак не мог привыкнуть к тому, что оказался здесь – вроде как паломник. Мы вышли на террасу, вслушиваясь в вечернюю тишину и любуясь каменистым ущельем. По подворью ходили молодые монахи, правда, всего в монастыре их было немного. Игорь, разумеется, бросился с ними общаться, чего не мог сделать я, – русского они, как правило, не знали, а вот иностранные языки многие знали. Уже вместе мы немного поговорили с одним монахом, который до монастыря учился едва ли не на физмате и владел, хотя и не очень хорошо, русским языком. С обычным для нашего поколения атеистическим невежеством мы расспрашивали его: «Как же так, вот ты учил физику, знаешь, что мир материален, и вдруг поклоняешься какому-то Богу?» Он ответил загадочно: «Вот так Земля: с одной стороны освещается Солнцем, а с другой – в тени». Мы совершенно не поняли логику ответа, и только через много лет я начал догадываться: не имел ли он в виду различие и в то же время взаимную непротиворечивость научной и религиозной модели мира?

Утром 1-го мая почти на рассвете мы поднялись на плато. Монастырь расположен в ущелье, подъём был довольно крут, но технически не сложен и не долог – сейчас представляется метров 500 (по вертикали). Здесь перед нами открылся совершенно другой вид. В ущелье – камни, скалы, в начале весны много зелени. А плато совершенно голое, нет ни деревьев, ни кустарника, почти нет свежей травы, только выжженная прошлогодняя. Плато почти плоское, еле-еле набираешь высоту, да много набирать её нам и не пришлось. Через несколько часов всё же немного поднялись и стали идти по снегу, уже без всякой тропы, по компасу. Сверху припекало солнце, и снег ярко блестел. Тут мы сообразили, какую дали промашку: мы-то с Игорем надели чёрные очки, а неопытный Володя очков с собой не взял. Результат этого сказался к вечеру. Он стал беспокоиться, что болят глаза, а когда уже совсем стемнело, жалобно заявил: «Я ничего не вижу». В этот момент мы стояли в снегу на плато, но уже открылся спуск с него, где-то глубоко внизу был виден Севан, горели огоньки деревень. Мы с Игорем взяли Володю под руки и стали спускаться. В деревне – кажется, это был Дзорагюх – постучали в первый попавшийся дом, где и переночевали. Володя всё время жаловался на боль в глазах.

На следующий день на попутках ехали вдоль Севана, а оттуда по привычной дороге домой. Так же под руки ввели слепого Володю в его дом. Всего за один день под горным солнцем мы обгорели, с физиономий клочьями свисала кожа. Рита, взглянув на нас, всплеснула руками и едва не упала в обморок. На следующий день, 3 мая, ей предстояло родить Мару.

Деловые и дружеские контакты

Моя поездка в Москву и визит Мельчука в Ереван были, по-видимому, одними из первых шагов в процессе связывания различных коллективов и отдельных исследователей, близких к этой тематике, в единый, можно сказать, сверхколлектив, своего рода орден. Члены его были разбросаны по разным городам Союза, но достаточно часто виделись, хорошо знали друг друга не только по работам, но и по-человечески, как добрых знакомых и друзей.

Ах, как бы мне хотелось описать этот орден подробно! Но боюсь, для этого у меня не хватит ни памяти, ни способностей, да и не вложилось бы такое описание в пределы выбранного жанра.

Только что я употребил слова «эта тематика». Как назвать тему, которая нас объединяла? «Машинный перевод» было бы слишком узко, и мы это поняли с самого начала. Довольно скоро для названия круга наших интересов закрепился термин «машинный перевод и структурная (иногда – прикладная) лингвистика» – именно так назывались наши конференции. Добавление «структурная лингвистика» отражало тот факт, что в компанию «машинников» влилось большое количество профессиональных лингвистов, непосредственно машинным переводом не занимающихся, но тяготеющих к современным, т. е. структурным методам изучения языка. Подозреваю, что этому способствовали два фактора: во-первых, их несовместимость с официальной советской лингвистикой и вытекающая отсюда потребность в альтернативном круге коллег; а во-вторых – личность Игоря Мельчука, служившего живым олицетворением новых методов в лингвистике и магнитом для их адептов. (Говоря о «чистых», то есть не «машинных» лингвистах, приведу пример: Лена Падучева и её муж Андрей Зализняк, невероятный полиглот, ныне весьма знаменитый учёный, лауреат премий). Несколько позже математики (и я в том числе) стали пытаться изучать или моделировать язык математическими методами, и тогда возник термин «математическая лингвистика».

Эту компанию при всём различии в возрасте объединяла общность интересов, и не только научных, взаимное доверие и симпатия. Конечно, подавляющую её часть составляла молодёжь, люди моего поколения. Уж нам-то легче всего было находить общий язык. Для меня они все были как бы продолжением моих университетских компаний – такие же славные, умеющие дружить, любящие науку, увлекающиеся туризмом, умеющие попеть, фрондирующие, иронизирующие над советской идеологией.

Математиков старшего поколения среди нас было не так много, но зато какие! Я уже писал об А. А. Ляпунове. Присматривался к нам и Андрей Николаевич Колмогоров, рассказывавший на одной из наших конференций о вероятностных свойствах языка и о своих исследованиях в области ритмики стиха.

А вот лингвистов-структуралистов старшего поколения у нас было предостаточно. Как не вспомнить Виктора Юльевича Розенцвейга, так симпатично опекавшего структуралистскую молодёжь, которая отвечала ему взаимной симпатией. Или замечательного человека, правда, промежуточного поколения, чуть старше нас, – Вячеслава Всеволодовича (Кому) Иванова, человека широчайших интересов во всех областях лингвистики, да и филологии в целом. Однако, стоп, я рискую написать что-то вроде перечня.

Переходя к географии, стоит ограничиться названиями городов, с которыми мы, ереванцы, контактировали. Сначала это были только Москва и Ленинград, потом к ним добавились Тбилиси, Киев, Новосибирск.

Для нас взаимные поездки начались с самого начала работ. Их было много, но подробно, пожалуй, не стоит описывать. Упомяну только о приезде в Ереван Оли Кулагиной – сразу же после Игоря. Она тоже многому нас научила, но рассказывала только о программировании, потому, в отличие от Игоря, имела дело в основном с Тэдом и с ребятами-программистами.

А потом вереницей к нам покатили и другие.

Мы же с Володей тоже много разъезжали в Москву и Ленинград. В Москву-то я приезжал вообще как к себе домой, родной город, сейчас такое впечатление, что проводил там чуть ли не половину времени. А вот Ленинград – совсем другое дело, несколько чужой, красивый, музейный. Вроде я и не попадал тогда в него в хорошую погоду, всё дожди, сырость. Но и в такую погоду хорошо ходить и любоваться Царским Селом или Петергофом.

В обоих этих городах было по несколько коллективов, мы со всеми познакомились, всех послушали, а вот по-настоящему сработались и поддерживали постоянные контакты с двумя: в Москве – с группой Мельчука и Кулагиной, в Ленинграде – с группой Цейтина. Чуть позже профессиональные интересы объединили меня с коллегами-математиками из Москвы и Новосибирска, начавшими работать над математическими моделями языка. Но дружеские отношения зачастую были и с теми, чьи работы тебя совершенно не интересовали.

Конференции

Особый рассказ о конференциях.

Начались они где-то году в 59-м и с тех пор проходили регулярно по паре раз в год, поначалу в Москве и в Ленинграде. В зале Московского института технической информации (ВИНИТИ), Ленинградского университета или где-нибудь ещё добрых сотня человек, ты их всех в основном знаешь, примерно половину из них слушать интересно. Над другими посмеиваешься вместе с соседями (соседей-то выбираешь по интересам), как, например, над руководителем большого ленинградского коллектива Николаем Дмитриевичем Андреевым (не в обиду ему говоря, внешне напоминающем Лысенко), который убеждённо рассказывает о перспективах взаимного перевода с и на несколько десятков языков, включая африканские, для чего разрабатывается специальный язык-посредник, да не один, а целых три: мета-язык, пара-язык и орто-язык. И одновременно волнуешься перед собственным выступлением – собираешься изложить такие глубокие идеи, а сумеешь ли, поймут ли. А в перерывах или после окончания заседаний ловишь наиболее интересных коллег, с которыми нужно обсудить последние мысли и результаты. Вдруг слышишь что-нибудь сногсшибательное. Так Гера Цейтин – вот уж кто настоящий математик, его и по виду не спутаешь, очкастый, большеголовый, не от мира сего – рассказывает, как обычно запинаясь, об универсальном синтаксическом анализе: на входе нужно задать то-то и то-то, совсем элементарное, алгоритм работает совершенно прозрачно, и вот уже на выходе имеешь все варианты синтаксических анализов, то есть систем стрелок управления между словами. (Я потом для упражнения сам программировал). Да это же совершенно новый подход к постановке задачи анализа, да и вообще к описанию языка – его математическое моделирование!

Потом пошли такие же конференции и в других местах, иногда самых неожиданных. Устраивали мы их и у себя в Ереване, и было не хуже, чем в союзных столицах.

Один из первых докладов о своих работах мы сделали на мероприятии другого рода, но зато очень представительном – совместной сессии четырёх академий наук: союзной и трёх закавказских республик. Сессия проходила в Ереване по случаю 40-летия Советской Армении (1960 год). Союзных академиков было, разумеется, маловато, но уж кавказских – хоть пруд пруди. Докладчиками были мы с Володей и Тер-Микаэлян. Мы как раз прекрасно вписывались в общую идеологию мероприятия – дружба народов в действии, три молодых учёных, два местных и славянин, вместе развивают армянскую науку, выводят её на современные рубежи и тому подобное. (А на другой день после доклада я восходил на одну из вершин Арагаца в честь той же годовщины).

А в каком-то более отдалённом году, когда я снова оказался в Москве, в Ереване прошла вообще шикарная международная конференция по МП, первая в Союзе, я впервые в жизни видел рядом с собой зарубежных – причём западных! – учёных (Хейс и Гарвин из Штатов, Вокуа из Франции и ещё кто-то) и удивлялся, что западные люди такие же, как и мы, что с ними можно говорить и тому подобное. И даже сидеть за большим столом на Клондайке, пить вино, а Лена Падучева прекрасно поёт Галича, причём все они, даже вроде бы те, кто неплохо говорит по-русски, ничего не понимают и требуют каждое слово объяснить (вот как важен, оказывается, историко-культурный тезаурус!).

Но это было ещё очень и очень нескоро. А пока в Ереван приезжали наши, отечественные коллеги и друзья, представлявшие для нас профессиональный интерес или не представлявшие такового. Конечно, делали они это с удовольствием – кто же откажется от визита в такую интересную и экзотическую страну.

Когда к нам приезжали гости, текущую работу мы бросали – по крайней мере, мы с Володей. Само собой, вели с ними разные научные беседы – то ли рассказывали, то ли расспрашивали. Устраивали застолья – сначала в доме Григорянов на Теряна, а потом на Клондайке. Водили по Еревану. А главное – мы с Володей и Рафиком возили их по Армении – по стандартному набору любимых мест: Севан, Эчмиадзин, Гарни, Гегард. Здесь я, наконец, выступал уже не в привычной роли гостя, а в роли хозяина, знакомящего гостя со своей страной.

До чего же я любил такие поездки! Вот и сейчас могу закрыть глаза и увидеть ту или иную сценку. Например, как мы с Володей подвозим к Севану Беллу Бельскую, руководительницу одной из московских групп, красивую молодую женщину. Едем на грузовике, нас подбрасывает, смеёмся, шутим, открывается Севан, а Володя уже разливает бутылку вина и пьёт из её туфельки.

Мы старались быть радушными хозяевами и сделать всё, чтобы наши гости были очарованы Арменией, и, кажется, нам это удавалось. (Одну из её особенностей отметила одна из наших гостий: «Только здесь и чувствуешь себя женщиной»).

Производственный эпилог

Поскольку эта глава, как определено уже её названием, носит в основном производственный характер, должен рассказать, чем же окончились труды нашей группы и наших коллег в других городах.

Долгое время, примерно десяток лет, машинный перевод процветал. Разрабатывались программы, появлялись статьи и книги, собирались конференции, к нам приезжали ведущие зарубежные учёные, а те из нас, кто пользовался доверием партии, выезжали к ним. Каждая из групп, занимающихся МП, описала свои труды если не в монографиях, то в толстых авторитетных изданиях. В частности, наши работы по армянско-русскому переводу был подробно описаны в почти полностью посвящённом им выпуске «Проблем кибернетики».

Но никакого практического значения эти работы не имели и никакого практического продолжения не получили. Равно как и другие работы по очень модному в то время так называемому «искусственному интеллекту». Будем надеяться, что они произвели какой-то поворот в мозгах, дали учёным новый взгляд на вещи, и в этом их оправдание. Надеюсь, что они каким-то образом сказались и на создании лингвистического обеспечения современных компьютеров, на сегодняшнем примитивном, но реальном машинном переводе, программу которого можно установить на любом персональном компьютере, хотя не вполне в этом уверен. Все эти полезные инструменты пришли из совершенно других мест, от людей с американской практической хваткой, которых мы, пионеры МП, вряд ли вправе назвать своими коллегами.

Наши же группы МП и подобные коллективы через десяток лет стали потихоньку умирать. Их участники, перейдя на «вольные хлеба», разошлись кто куда. Математики, и я в том числе (прочтёте далее), увлеклись созданием математических теорий, якобы имеющих отношение к естественному языку. Лингвисты, в том числе сам Мельчук, отошли от ЭВМ (точнее, не дошли до компьютеров) и занялись чисто лингвистическими проблемами, чаще всего семантическими, впрочем, в значительной степени навеянными их прежними занятиями. Но нет, всё-таки остались и немногие «последние могикане», пытающиеся решать на современных компьютерах задачи, подобные доброму старому машинному переводу, только куда более сложные.

Вот так сложилась судьба этого интересного научного направления.

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!