Сейчас на сайте

Часть III

ЕРЕВАН

 

Глава 1. Чарбах и поездка на целину

 

В Сталино у родителей

 

Где-то в середине января 1957 года, примерно 15-го числа, я покинул Москву. Моя дорога в Ереван, естественно, лежала через Сталино – чтобы повидаться с родителями.

С заметным трепетом ожидал я этой встречи. Я представлял себе, каких нервов стоили им, особенно маме, мои последние приключения, так что чувствовал перед ними вину. Вообще-то это было двойственное и противоречивое чувство, поскольку на чувство вины накладывалось, заглушая его, чувство своей правоты: дескать? по большому счёту перед собой и перед человечеством я прав и могу этим гордиться. А страдающих родителей было жалко. Но, по правде сказать, очень не хотелось выслушивать их поучения и укоризны.

Настроение в доме было траурным, но умеренно – я ожидал худшего. Всё же маму как-то успокоили беседы с университетским начальством, и перспектива моего ареста в ближайшее время уже не представлялась ей такой неотвратимой. Она, пожалуй, даже поверила, что при моём правильном поведении мне ничего особенно страшного не угрожает, но в самой правильности поведения не была уверена. Высказанные же ей начальственные обещания моего спокойного восстановления в МГУ она восприняла с серьёзным сомнением, как выяснилось впоследствии, справедливым. Так что наставлений относительно дальнейшей линии своего поведения я получил предостаточно.

Пробыл я у родителей недолго, не больше недели. И вот уже мы стоим на перроне, и мама вытирает слёзы. Трогается поезд, и я вздыхаю с облегчением – это тягостное свидание кончилось.

 

В дороге

 

По пути в Ереван небольшим дорожным развлечением для меня была пересадка в Сочи. Представлялось любопытным взглянуть на знаменитый курорт, но он не оправдал моих ожиданий. Было необычно для этого времени тепло, шёл чисто осенний мелкий дождик, лёгкий туман, серое скучное море. Погуляв часок-другой по набережной и городу, разочарованный тем и другим, ближе к вечеру я сел в вагон.

И только после того, как он тронулся, почувствовал: ну, теперь уж точно начинается новый этап жизни. Росло возбуждение от ожидания встречи с неведомым и интересным. В мозгу, как припев, повторялись слова Лермонтова:

Быть может, за стеной Кавказа

Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей

 

Я и не представлял, до какой степени они оправдаются.

Утром я проснулся пораньше, чтобы побольше увидеть. Тбилиси мы проехали ночью, и теперь шли совсем новые для меня, экзотические места. Поезд, петляя, поднимается к перевалу, а потом так же спускается с него вдоль узенького и бурного Дебеда. Это уже Армения. Вокруг горы, не настоящие, снежные, альпинистские, а обжитые, заросшие лесом. Мелькают станции с грузинскими, а затем армянскими надписями. И люди совсем необычного вида, одно слово, кавказцы. Сколько раз я потом ездил по этому маршруту, и каждый раз не мог оторваться от окна.

 

Приезд в Ереван

 

Я приехал в Ереван 21 января 1957 года. (Это число я ежегодно отмечаю как персональный праздник). Я вышел на вокзальную площадь и был поражён – настоящая зима, мороз, завалы снега, яркое солнце. Здесь уж разовью эту тему. Зима 1956/57 годов была для Еревана уникальной – ничего подобного здесь ни до, ни после не видел не только я (в этом бы не было ничего странного), но, как принято говорить, и в данном случае уместно, «не упомнят старожилы». Такие же морозы – где-то около 10 градусов – стояли по апрель, и в самом начале апреля на тротуарах лежали сугробы очень чистого снега не менее полуметра высотой. Дни были в основном яркие и солнечные, но Арарат был всегда скрыт туманом, и я, каждый день с нетерпением глядя в его сторону, увидел его впервые где-то тоже не раньше апреля. Для местного населения такая зима была тяжёлым испытанием. Судя по всему, половина мужчин вообще не имела пальто. Они перебегали улицы в пиджачках с поднятыми воротниками. Как я написал позже (читатель без труда заметит влияние Хайнэ):

Сейчас тут смуглые люди

Дивятся холодной зиме,

Мёрзнут в лёгких костюмах,

Кутают шеи в кашне.

 

Однако в описываемый момент я стою на вокзальной площади. Большая площадь, окружённая домами из розового туфа. Эти непривычные для меня дома понравились мне с первого взгляда – не архитектурой, здесь, у вокзала, она была довольно заурядной, а самим материалом, который уже сам по себе придавал городу благородный вид. Названия улиц, магазинов, афиши незнакомыми буквами. (Грузинские буквы я уже встречал и даже различал на винных бутылках, а с армянскими, кажется, сталкивался впервые – кроме пяти, входящих в слово «КОНЙАК» [1]).

Пребывание в Ереване я начал с визита к единственному на тот момент своему знакомому – Эмилю Нерсесяну. Эмиль был студент с моего (считая по поступлению) курса, с которым я как-то контактировал, но весьма поверхностно. (Вообще нужно сказать, что в университете из всех представителей «братских республик» легче всего устанавливались контакты с грузинами и армянами, при том, что эти последние образовывали как бы особое землячество, не включающее других кавказцев, например, азербайджанцев, дагестанцев и др. Прибалты держались особняком как своего рода иностранцы, а с представителями народов Средней Азии всё же чувствовалось различие культур. По крайней мере, мне так представлялось).

Эмиль был крупный флегматичный парень, открытый и в меру остроумный. Академическими успехами, как и многие из наших кавказцев, не отличался. А известен был полной неспособностью к военному делу (даже большей, чем у меня), о которой ходили легенды. Например, Эмиль стоит на часах в лагере. Мимо проходит офицер, он не обращает внимания. Офицер разворачивается, снова проходит, потом ещё раз, Эмиль по-прежнему нуль внимания. Офицер не выдерживает: «Часовой, почему вы меня не приветствуете?!» Эмиль: «Извините, не узнал, я, действительно, кажется, вас где-то видел». На экзамене по военному делу он не мог ответить ни на один вопрос. Экзаменующий полковник поставил ему тройку, не без юмора объяснив: «Этот военную тайну не выдаст».

Вот к этому Эмилю, предварительно списавшись с ним, я и поехал. По дороге из окна трамвая с жадностью рассматривал ереванские улицы. Отец Эмиля был не более, не менее как вице-президент Академии наук Армении, потому жил он в центре Еревана на шикарной улице Баграмяна (известного маршала, которым армяне гордятся), впоследствии переименованной в улицу Барекамуцян (Дружбы), сейчас, кажется, опять Баграмяна – в доме рядом с президиумом Академии и напротив здания ЦК.

Эмиль бросился ко мне, распахнув руки широким армянским жестом, сейчас же поднёс мне с мороза отменный коньяк, разлив его в серебряные стопочки исключительной ювелирной работы. Мы слегка поговорили. Деловая же цель моего визита заключалась в том, чтобы узнать, как добраться до места моей работы и общежития. На этот счёт Эмиль меня подробно проинструктировал.

 

ЕрНИИИМ

 

Ереванский научно-исследовательский институт математических машин (сокращённо: ЕрНИИММ), в котором мне предстояло работать, был открыт только осенью и в этот момент продолжал набор кадров. Сам Мергелян приехал возглавлять институт чуть раньше меня [2]. Для института строилось новое здание близко к центру – там, где улица Орджоникидзе переходит в улицу 26 Комиссарнэри (именно так, а не «26-ти комиссаров» писалось и русскими буквами), напротив строящегося одновременно цирка. А пока институт размещался за городом, в местности, называемой «Верхний Чарбах» (Вэрин Чарбах). В последние десятилетия это уже в черте города, вокруг жилые кварталы. А тогда 30-й автобус, идущий по той же улице Орджоникидзе, миновал аэродром (город кончался незадолго до этого), сворачивал направо и по шоссе, расположенному среди полей, подвозил к повороту. Дальше по асфальтовой дороге, которую мы окрестили улицей Мергеляна, нужно было около километра идти к ограждённой забором одинокой группе из 4 или 5 зданий в 2-3 этажа. Это на тот момент и был Институт математических машин. После Института асфальт кончался. Дальше уже шла полевая тропа, через пару километров приводящая в деревню Нижний Чарбах, куда мы иногда заходили прикупить сыру или вина.

Объяснив сторожу, кто я такой, я вошёл во двор Института, разыскал коменданта и был поселен в одной из комнат на 2-м этаже двухэтажного общежития. В комнате было 4 койки, и, кажется, я поселился в неё первым.

 

Чуть выше я употребил слова «набор кадров». Теперь следует рассказать об этом подробнее. Конечно, бóльшую часть их составляли выпускники ереванских вузов, однако последние характеризовались существенным пробелом в знаниях: в Ереване в то время не давали никаких знаний, относящихся к ЭВМ. (ЭВМ – «электронная вычислительная машина», так в ту пору назывались компьютеры. Во избежание анахронизмов и я буду пользоваться этим термином). Потому основная надежда была на приезжих – как «специалистов», имевших опыт работы в организациях подобного профиля, открывшихся чуть раньше (например, в Пензе), так и «молодых специалистов», т. е. свежих выпускников российских вузов, которых хоть чему-то об ЭВМ учили. Эти «молодые специалисты» были в большом числе набраны главным образом из двух вузов: Ленинградского и Ростовского – не помню, каких именно. Большинство из них приехали чуть раньше меня, некоторые чуть позже, и были расселены в двух зданиях общежития.

Коллектив к этому времени был небольшой, и отделов было немного. Во главе их были поставлены приезжие специалисты (для большинства из которых это был отличный карьерный рост), а приезжие «молодые специалисты» распределены по отделам более-менее равномерно.

 

Моя работа

 

Моя рабочая жизнь началась на следующий день после приезда. Если мне не изменяет память, я сразу же встретился с Мергеляном. Не помню, чтобы эта встреча носила сколько-нибудь содержательный характер, во всяком случае, тогда я не слишком фигурировал в его планах. Это были первые месяцы существования института, и сотрудников было настолько мало, что директор сам занимался распределением их по отделам – во всяком случае, всех приглашённых из других городов. Меня он направил в отдел уж не помню, под каким названием, возглавляемый человеком по фамилии Цехновицер. В этот же отдел был направлен и прибывший примерно через месяц мой друг и такой же изгнанник из МГУ Эдик Стоцкий (с той разницей, что его изгнание было более мягким, ограниченным чётким сроком – его не отчислили, а предоставили возможность взять отпуск «по состоянию здоровья»). О начальнике отдела в памяти сохранилось немного. Помню, что, несмотря на фамилию, внешность и речь у него были вполне славянские, возраст где-то до тридцати, а прибыл он в Ереван из Пензы.

Долгое время никакой реальной работы у нас не было. Но и без дела не сидели. Никто из сотрудников отдела, кроме начальника и его заместителя, тоже приехавшего из Пензы, о вычислительных машинах представления не имел. Не составляли исключения и мы с Эдиком. Так что первые месяца два мы все занимались их изучением. Мы снова играли роль студентов, а наши начальники – роль преподавателей. Обучение шло по учебникам (кажется, это уже были Китов и Криницкий), и никакого выхода к реальным ЭВМ не предполагалось – в виду их полного отсутствия. Нынешним студентам-компьютерщикам должно быть любопытно услышать, в чём тогда состояло обучение. Прежде всего – знакомство с двоичной системой с упором на правила перехода из десятичной в двоичную и обратно. Представления чисел в машине – с двоичной и плавающей запятой (разные версии). Структура команд – одно- двух- и трёхадресных. Практика написания простейших алгоритмов в машинных кодах. Архитектура ЭВМ (примитивных по тому времени). Ну, и так далее. Всё это мы читали, разбирали на семинарах, сдавали что-то вроде зачётов.

Через несколько месяцев появилась первая реальная работа. Институт, как видно из названия, был предназначен для создания математических машин. Одна из первых машин, которую должен был разрабатывать наш отдел, предназначалась для управления подводными лодками. Если вдуматься, работа весьма ответственная. И, разумеется, очень секретная. Мне представляется, что где-нибудь в России получить допуск к такой работе мне было бы не просто[3]. А здесь, к своему удивлению, я его получил без особых забот. (Одно из первых впечатлений об армянской специфике). Помню, я разбирался в строении подводной лодки. Как там расположены её отсеки – это нужно было знать, потому что наша ЭВМ должна была давать команду о перекрытии отсеков в случае пробоины, мы разрабатывали для этого какой-то алгоритм. Наверное, я не вполне врубился в задачу, и командированный к нам полковник (или как там у них на флоте) мне добродушно сказал: «Вы, Миша, сапог». Вот с этой разработкой я и провозился до времени отпусков, то есть, до начала лета. Чем она кончилась и создал ли институт машину для подводного флота, не помню, а может быть, и раньше не знал – после отпуска я занялся совершенно другими проблемами.

В отделе был смешанный коллектив – наполовину из приезжих, наполовину из местных. Из последних мне запомнились две милые девушки Нелли и Джули, ставшие моими первыми учительницами армянского языка, да и вообще консультантками по местной истории, литературе и образу жизни.

Более забавные впечатления у меня остались ещё от одного местного коллеги по имени Габриэль Габриэлян – в отличие от всех нас, пожилого, лысого и толстоватого. Вспоминаю я его здесь ради любопытной истории с его именем. В конце 40-х, когда развернулась борьба с космополитизмом, родители решили, что такое имя носить опасно, и переименовали его, дав идеологически выдержанное имя Лаврентия. Каково же было их потрясение, когда самый знаменитый Лаврентий оказался агентом мирового империализма! Пришлось переименовывать обратно.

Поскольку я заговорил о работе, стоит вспомнить и её формальную и материальную стороны. Как человек без высшего образования я был принят на должность лаборанта (временно) с окладом 690 рублей. (Это соответствовало 69 «послереформенным» рублям 1961 года). Если вспомнить, что в МГУ я имел 290 стипендии (плюс иногда 25% как отличник) плюс 300 помощи родителей, и учесть несопоставимость цен на питание в МГУ и в Ереване, становится ясно, что по сравнению со студенческим временем я несколько обеднел [4]. Однако через несколько месяцев я получил повышение на должность техника, а к концу года – и старшего техника, так что моё материальное положение стало чуть лучше. Во всяком случае, голодным я бывал нечасто, а особо больше мне было и не надо.

 

Эдик Стоцкий

 

Самым близким мне человеком и самым интересным собеседником в этот период жизни был Эдик Стоцкий. Мы дружили с ним ещё в Москве, а здесь окончательно сблизились. Мягкий, несколько флегматичный, как бы по-детски наивный, так и хочется сказать – не от мира сего, он вызывал безусловную симпатию у всех, кто его знал. Его эрудиция в вопросах литературы и искусства делала его интереснейшим собеседником. Эдику, как и мне, нравилось в Ереване, он с интересом вглядывался в жизнь новой страны. Кроме того, здешний климат оказался очень благоприятным для его здоровья. Он всю жизнь болел астмой, из-за неё уехал в Москву из Ленинграда от мамы. А сухой и жаркий летом ереванский климат очень благотворно действовал на его здоровье, и здесь он о своей болезни почти забыл. В Ереване Эдика настигло горестное известие – пришла телеграмма о смерти отца. Помню, как он сидел, отвернувшись к стене, и плакал.

Наше совместное пребывание в Ереване было недолгим. В конце лета Эдик возвратился в Московский университет после своего полугодового «отпуска». Он писал мне письма в Ереван. Позже, когда и я вернулся в Москву, мы часто виделись. А умер Эдик совсем молодым – из-за приступа той же астмы.

 

Жизнь в Чарбахе. Товарищи по общежитию

 

Как же мы жили в Чарбахе?

Большинство его обитателей ещё вчера были студентами, и для них чарбахское общежитие стало естественным продолжением вчерашнего ленинградского или ростовского – с поправкой на то, что кое для кого, здесь поспешно женившегося, это общежитие было семейным. (Конечно, для нас с Эдиком после аристократического общежития МГУ разница была куда заметнее). Общее настроение и нравы тоже были студенческие. Мы чувствовали себя сплочённым коллективом, тем более что все вдруг оказались как бы в чужой, хотя и дружественной стране, к которой как-то нужно привыкать и приспосабливаться. Мы быстро сдружились, каждый из нас всё свободное время проводил с соседями по общежитию, вместе готовили и ели в большой, общей на наше здание кухне, утраивали общие вечера, вместе ездили гулять в город или за его пределы.

Кстати, питались преимущественно коллективно, коммунами, каждая из которых обычно состояла из обитателей одной из комнат. Если в комнате жили девочки или хозяйственные ребята (вроде Юры Тутышкина), то и обеды готовились обстоятельно, и холодильник (большой, общий на всех) ломился от запасов, а остальные, глядя на них, облизывались. А если, как в нашей, ребята беспечные и с ленцой, то соответствующая часть холодильника пустовала, обеды готовились спустя рукава, а уходили с них наполовину голодными. К последнему варианту подталкивало то, что покупка продуктов составляла проблему, ездить за ними приходилось достаточно далеко, потому что в нашу институтскую лавчонку почти ничего не завозили. Само собой разумеется, стол нередко украшался вином, как магазинным, так и домашним, купленным у крестьян соседнего Нижнего Чарбаха. Обедали же мы все вместе и организованно в столовой рядом с аэропортом, куда нас возили институтским автобусом. Официантка Ляля разносила по столам харчо и люля-кебаб, чем наше знакомство с армянской кухней на этот период и ограничивалось.

 

В Чарбахе мы с Эдиком жили в одной комнате. Кроме нас, в ней жили ещё Абдул Кадиров и Карен Матевосян. С Абдулом мы оба подружились, хотя, конечно, не настолько, как друг с другом. Он был или казался гораздо взрослее большинства из нас. Суровый, неулыбчивый, немногословный представитель малочисленного горского народа лаков. Судя по всему, Абдул был хороший специалист. А переплетение горской и городской ленинградской культуры делало его интересным собеседником.

Мне неплохо запомнились многие из моих чарбахских товарищей, я был бы рад и сегодня встретиться с ними. Но боюсь, мне было бы трудно охарактеризовать их так, чтобы увидел читатель.

Расскажу только об одном – Косте Каспарове. Среди чарбахских обитателей было непропорционально много русифицированных армян – то есть таких, многие поколения которых прожили в России, успев за это время полностью утратить связь с исторической родиной. Таким был и Костя (как и упомянутый Карен Матевосян). Родом он, кажется, из Ростова, а учился в Ленинграде, так что и воспринимался как ленинградец. (Любопытно, в Чарбахе не подчёркивалось, но чувствовалось происхождение каждого: это – ленинградцы, это – ростовчане, а мы с Эдиком – москвичи. Хотя ни одно из этих «землячеств» не выступало в роли отдельной компании). Стройный смуглый усатый красавец – сразу видно, кавказец. По менталитету – смесь ленинградца с южанином. В отличие от традиционных кавказцев, совсем не склонный приударять за женским полом; в этом отношении совершенный северянин. Весёлый, компанейский, легко сходящийся с людьми, так что я с ним тоже быстро подружился. Приехал он в Ереван, ни слова не зная по-армянски, язык мы учили одновременно, и подозреваю, что за время нашего пребывания я преуспел больше.

Для меня Костя был интересен ещё в одном отношении – он был профессиональный альпинист, мастер спорта. Каждое лето на два месяца уезжал в альпинистские лагеря. Как бы ни горели производственные планы, как бы ни противилось начальство, приходила бумага из Совета профсоюзов: «Просим направить тов. Каспарова К. Н. в распоряжение государственного комитета СССР по физкультуре и спорту для работы в качестве инструктора по альпинизму» и так далее. И деваться начальству было некуда. Как всякий нормальный альпинист, Костя был не чужд интереса к любым путешествиям и прогулкам, особенно в таких горных краях, как Армения. Так что в его лице я приобрёл надёжного спутника.

 

Переписка

 

Но, насколько помнится, для нас с Эдиком едва ли не большее значение, чем контакты с новыми коллегами и приятелями, имели связи со старыми друзьями. Мы с нетерпением ждали их писем и охотно сами писали о своей жизни. И большинство из них отвечали нам взаимностью. (Не буду упрекать тех, кто нас письмами не баловал, – ведь это не потому, что нас забыли, – просто бывает такая болезнь, эпистолярная лень). Почти все мои друзья, названные в предыдущей части, писали много и содержательно. Хотя с большинством из них Эдик раньше был не особенно близок, переписка с ними установилась общая – из Москвы мы теперь виделись братьями-близнецами, и нас не слишком разделяли.

Кажется, единственными нашими общими друзьями до отъезда из Москвы были Наташа Горбаневская и Юра Манин. Нас всех четверых объединяли общие литературные интересы, все считали себя в какой-то степени поэтами – мы с Эдиком совершенно незаслуженно. В основном на поэтические темы и переписывались теперь. Наташа и Юра, в это время заметно сдружившиеся, слали нам свои стихи, стихи замечательные. Я и сейчас с любовью перелистываю листы, исписанные двумя мелкими аккуратными почерками, вспоминая и своих молодых тогда друзей, и жизнь в Ереване.

Вот из стихотворения Наташи, написанного в октябре 1958 года и посвящённого смерти Заболоцкого:

В некрологе написано – поэт.

О, как нелепо. Разве не бессмертны

Бессмертные?

………………………………………..

А может быть, судьба его легка,

Ему не подниматься по тревоге.

И шепчем мы, прощаясь на пороге:

– Спи, бедный форвард русского стиха [5].

По мере знакомства с Наташей я всё больше поражался её поистине подвижническому отношению к своим стихам. Я знал массу людей, для которых сочинение стихов было просто рифмованием, одним занятием из многих. Для Наташи это было дело жизни.

Я не при деле. Я стихослагатель,

Упорно не умеющий солгать.

 

Это из более позднего стиха, хорошо известного друзьям её поэзии. Очень точно сказано о себе. Я преклонялся перед таким отношением к творчеству – вопреки всем жизненным трудностям – и пытался это выразить (думаю, неудачно):

А маленькая девушка в Москве

По-прежнему болеет. Голодает.

И часто плачет – не в порядке нервы.

Одна. Без писем. Без друзей. Без денег.

И пишет непонятные стихи.

 

Эпитет «непонятные» я хотел употребить как похвалу: никто не понимает, а она всё равно пишет. Но он обидел Наташу: «Мои стихи понятны». А мне многие из них, действительно, были трудноваты для понимания. Понял позже.

Замечательные стихи, хотя и в другом роде, уже «понятные» для меня, присылал и Юра Манин. Вот из его «Коньяка»:

Не истины искать, отнюдь,

Не лёгкости и не покоя,

А просто так на мир взглянуть

Сквозь желтизну его – легко ли?..

Он просто терпкое ничто,

Но из скопленья лиц одно лишь

Такою болью налито,

Что действия не остановишь.

 

Я был настолько нагл, что в ответ посылал свои опусы, ставя своих корреспондентов в неловкое положение – сказать что-нибудь хорошее им, людям с тонким поэтическим чутьём, было трудновато.

Больше и обстоятельнее всех писал, пожалуй, Серёжа Яценко. Это были целые отчёты и о его пребывании на целине, и о Московском молодёжном фестивале в августе 1957 года, произведшем на москвичей феерическое впечатление, и о туристских новостях факультета и университета, и о многом, многом другом. Чуть позже стал слать свои стихи, славные и талантливые, но в другом роде:

Живёт под бессолнечным небом Венеры

Народ необычной науки и веры.

Не знает он солнца, не знает он снега,

А молится он интегралу Лебега.

 

Присылал мне Серёжка целые тетрадки с записью конспектов литературных и туристских дискуссий, пачки югославских газет (по моей бессовестной просьбе). И ещё прислал книгу, ставшую одной из моих любимых – “Król Maciuś Pierwszy” Януша Корчака. По ней я и выучил окончательно польский язык.

А как-то, уже в следующем (1958-м) году, после того, как я неосторожно из пижонства упомянул, что питаюсь в основном пирожками с мясом, запивая их пивом, потому что на большее средств не хватает, Серёжка, сам недавно устроившийся на работу с весьма скромной зарплатой, ответил на это денежным переводом и письмом: «Ты будешь страшно возмущён, получив от меня перевод на сумму 240 руб. Но я давно хотел поставить эксперимент, посвящённый влиянию пищи на психику человека. Рассчитываю на твою помощь в этом деле… Итак, полученную сумму ты должен разделить на 30 равных частей и в течение месяца ежедневно посещать столовую, беря каждый раз горячее блюдо». Деваться мне было некуда, деньги я с благодарностью (боюсь, молчаливой) получил и использовал в соответствии с инструкцией. Заодно это было мне уроком – впредь подобными вещами перед хорошими людьми не бравировать.

Дима Поспелов, ранее бывавший в Армении, изучивший её с той же внимательностью и добросовестностью, что и Среднюю Азию, имеющий здесь друзей и знакомых, делился со мной знаниями и знакомствами, давал советы о поездках по интересным местам и мечтал о совместном походе по Армении. Одновременно мы с ним и со всей нашей старой компанией (включая Серёжку и Лёшу Данилова) строили планы дальнейших походов по Памиро-Алаю. (Последние планы осуществились, о них речь будет дальше, а вот по Армении мы вместе с ним походили совсем немного).

Очень интересной и содержательной была переписка с Димой Арнольдом на общие темы жизненных целей и нравственных принципов. Сам Дима в это время приобрёл мировую известность, решив 13-проблему Гильберта.

Во время жизни в Ереване, в описываемый период и позже, было у меня и много других корреспондентов – как старых друзей, так и новых знакомцев; о последних я ещё расскажу в своё время. Эти письма здорово обогащали мою жизнь, и я их вспоминаю с благодарностью.

 

Приезд родителей

 

Конечно, тем, как сложилась моя жизнь на новом этапе, больше всех интересовались папа и мама. И даже если бы я очень старался описать её во всех деталях и как можно подробнее (а я, к сожалению, об этом не старался), им бы всё было мало. Они очень стремились побывать у меня. За время моей жизни в Чарбахе это удалось сделать один или два раза.

На время их пребывания мои соседи по общежитию переселились в другие комнаты, и мы жили вместе. В общем, родителям в Ереване понравилось, хотя мама по обыкновению беспокоилась о том, что я нерегулярно питаюсь, недостаточно слежу за своей одеждой и тому подобное. На время своего пребывания она взяла на себя функции поварихи, а так как мы жили коммуной, то от этого выиграли и другие её участники. Мои друзья по общежитию маме и папе понравились – все такие славные, интеллигентные. И уж совершенно очарована мама была Мергеляном, к которому они с папой специально зашли познакомиться и поблагодарить. Её очаровала уже сама манера его обращения, мягкая, интеллигентная и, в общем-то, естественная для этого случая – как же ещё себя вести, когда тебя приходят благодарить. Мама увидела разительный контраст с московским университетским начальством, которое при встрече с ней опускало глаза, что-то мямлило и уходило от ответов, что, впрочем, тоже было естественно в его положении. Так до конца своих дней мама продолжала боготворить Мергеляна как моего благодетеля.

Понравился родителям и здешний народ. Такие милые, приветливые, доброжелательные! (Чему было удивляться: такое отношение к приезжему человеку – национальная черта армян). Один из случаев такой приветливости окончился забавным казусом. Мама с папой зашли в магазин, где продавцы в это время обедали, и на столе стояла разная незнакомая армянская снедь. Мама полюбопытствовала – а что это такое? Ей гостеприимно предложили: попробуйте. Доверчиво укушенный кусок соленья оказался зелёным перцем, сразу же обжегшим ей рот. После этого она пробовала армянские блюда с большой осторожностью.

Но всё это было потом. А в 1957 году главным вопросом, беспокоящим моих родителей, было: удастся ли мне в этом году восстановиться в университете.

 

Будущее чарбахцев

 

Поскольку в этой главе я закрываю тему Чарбаха, хочу сказать несколько слов о дальнейшей судьбе своих земляков по этому славному месту.

Как ни грустно это сказать, большинство из них, в отличие от меня, не очень привязались к Армении. Начать с того, что их не так увлекла работа, как это случилось со мной (о чём смотри дальше). Не завязалось таких тёплых отношений со здешними людьми. А интерес к стране не входил в число существенных ценностей – да просто и не было такого интереса. Не оправдались и надежды на относительно высокую зарплату, карьерный рост и квартиру. Через какое-то время общим тоном стали жалобы: жить трудно, денег мало, на работе в начальство не пробиться, лучшие места занимают армяне и тому подобное. Сначала мы шутили над неустройствами нашей жизни в Чарбахе, но со временем эти шутки становились всё злее.

Тем временем ЭВМовские институты и вычислительные центры в стране возникали и росли с большой скоростью, специалистов не хватало, перед людьми, имевшими хоть какой-то опыт в этом деле, открывались широкие возможности, их охотно переманивали на новые места. Так случилось и с большинством моих чарбахских коллег. Институт их не удерживал, к тому времени очень быстро выросли местные, армянские кадры.

Так что уже через два-три года приезжих специалистов в Институте почти не осталось. Разъехались в основном по двум направлениям. Те, кто был из Ростова, туда и вернулись. Пожалуй, большинство наших ребят (из упомянутых – Костю Каспарова) сманил вскоре открывшийся большой институт в Минске, предложивший (а впоследствии и предоставивший) хорошие условия и перспективы роста. Володя по кличке Джузеппе (о нём ещё будет идти речь) вернулся в Ленинград.

Мы не хотели терять друг друга, некоторое время переписывались. Даже через много лет, в начале эпохи независимостей Костя побывал у меня в гостях в Киеве, а я у него в Минске. Но сейчас и это уже вспоминается как далёкое прошлое.

 

Целина

 

Лето 1957 года я встречал в грустном настроении. Впервые с начала моей самостоятельной жизни (т. е. со времени поступления в университет) мне не светили ни альплагерь, ни поход. Просто не полагалось отпуска – в соответствии с трудовым законодательством, первый отпуск можно было получить только через год работы.

Так что, когда возникла перспектива поездки на целину, я с радостью за неё ухватился. Поработать на целине я был не прочь и раньше, в студенческие годы. Но тогда передо мной был выбор – целина или поход, и я всё же выбирал второе. А сейчас выбор выглядел иначе – целина или обычные институтские будни.

Это были первые годы освоения целины, и власти, как было принято, делали упор на энтузиазм. Каждое лето звучал очередной комсомольский призыв, т. е. «предложение, от которого невозможно отказаться», и масса комсомольского народа, учащегося или рабочего, на несколько месяцев съезжалась на уборку урожая. Одни ехали туда охотно и с интересом, как мой друг Серёжка Яценко, другие не слишком охотно, но каких-либо протестов не звучало. Моя же поездка носила чисто добровольный характер – комсомол не мог обратиться к моей сознательности, поскольку я был ему неподведомствен.

Наш целинный отряд сформировали из рабочих парней каких-то окраинных заводов. Так что я оказался среди товарищей белой вороной – единственный русский, единственный интеллигент. Кое с кем из них, типичной мелкой шпаной, у меня даже возникали мелкие конфликты, но меня взяли под покровительство более серьёзные ребята.

Несколько дней мы ехали в теплушках. Приехали в Кустанайскую область, на севере Казахстана, где поселились в совхозной усадьбе.

Хотелось бы сейчас побольше вспомнить об этих двух месяцах, да не могу. Главное впечатление – бесконечная голая степь. Среди этой степи село средней величины с избами и дворами достаточно аккуратными, что объясняется составом населения: примерно половину его жителей составляли ссыльные немцы. Другая половина – ссыльные же ингуши. Казахов в этом селе за всё время мы встретили только нескольких человек.

На краю села совхозная усадьба, в которой мы все и жили. Как спали, как питались – провал в памяти. А вот с «природными условиями» нам повезло: рядом было озерцо, совсем маленькое, но всё же можно было смывать с себя грязь и пыль, что, по рассказам многих целинников, представляло в этих местах немалую проблему.

Из работ запомнилось скирдование – под жарким солнцем голый по пояс длинными вилами бросаешь солому на огромную скирду. Да ещё заготовка кормов на кукурузном комбайне, когда на корме грузовика разбрасываешь сыплющийся сверху кукурузный силос. Работа была не слишком изнурительной. Во всяком случае, оставалось время для чтения – в сельской библиотеке я взял Флобера. Там была симпатичная юная русская библиотекарша, за которой я пытался робко ухаживать. Настолько робко, что это даже не привлекло внимания её мужа, свирепого ингуша, известного тем, что за предыдущим заезжим ухажёром гонялся с топором.

Живущие здесь немцы на немцев уже совсем не были похожи. Простая одежда, девушки в платочках, русские лица, как будто и свой язык призабыли. Но и на русских мужиков и баб не смахивали, что-то в них было фермерское. И почему-то почти одни женщины, мужчин вообще не могу вспомнить – куда они подевались? То ли дело ингуши – у тех женщины сидели по домам, а видели мы только лихих парней.

Очень мне хотелось услышать о судьбе этих немцев, которые в то время ещё не имели права выезда отсюда. Но откровенного разговора не получалось, они крепко держали язык за зубами. От одной пожилой немки я всё же услышал редкий в ту пору рассказ, как их в одну ночь погрузили в вагоны и привезли сюда. Везли зимой в теплушках, дети мёрзли и мёрли. Рассказывала она отстранённо, без эмоций, но факты говорили сами за себя.

 

На целине мне удалось повидаться с университетскими товарищами. Из переписки с некоторыми из них я знал, что в этом году они большой группой приехали на целину. И оказались здесь, по целинным меркам, поблизости – километрах в 200-300 от меня. Я отпросился на несколько дней у своего начальства.

Добирался на попутных грузовиках. Дорога заняла около суток или полутора в каждую сторону, причём значительную часть её – ночными рейсами. Был там у меня один забавный эпизод. Один из шоферов высадил меня на подъезде к казахскому селу. У конторы я увидел большую группу казахов – кажется, первый и последний случай, когда увидел их много сразу. Я стал выяснять у них, как отсюда можно уехать, но не тут-то было. Казахи смотрели на меня с явным подозрением, потребовали документы и стали подробно расспрашивать, кто я, откуда и зачем. Что бы я ни говорил, это вызывало подозрение. Услышав, что я приехал на машине, потребовали назвать номер машины. «Я не помню номера». Тут они поймали меня на противоречии: «Как же ты говоришь, что математик, а не помнишь номера машины». В общем, по всем приметам выходило, что я шпион. Заперли они меня в погребе, но всё же дали поесть – лепёшки и арбузы. Судя по всему, после этого долго совещались. И как ни странно, результаты обсуждения оказались благоприятными для меня. Отперли дверь, выпустили и сказали: «Езжай».

Приехав на место, я увидел, что здесь была практически вся «группа Арнольда». Мы ночь напролёт беседовали обо всём на свете, строили планы дальнейших встреч и походов. Для меня было большой радостью снова оказаться среди старых друзей, которые меня помнят и любят.

 

Где-то в сентябре время нашего пребывания на целине кончилось. Оказалось, что мы даже что-то на этом заработали. Во всяком случае, не так плохо заработали некоторые мои армянские сотоварищи, которые сумели заранее сосчитать, где работать выгоднее, договориться с бригадиром и т. п. (Можете рассматривать это как похвалу в адрес «партии и правительства», которые иногда не забывали заинтересовать людей материально. Только не студентов – тем оставался чистый энтузиазм). В этом плане я не оказался в числе самых успешных. Вручили нам и по благодарности от ЦК ВЛКСМ, которая моим соседям была ни к чему, а я в дальнейшем пробовал ссылаться на неё при попытках восстановления в университете.



[1] Ввиду отсутствия в моём компьютере армянских букв, а также для удобства чтения я буду передавать армянскую речь в русской транскрипции собственного изобретения: устную – исходя из произношения, письменную – из написания; обе – курсивом, письменную – прописными буквами. Что касается произношения, то нужно иметь в виду: ударение ВСЕГДА на последнем слоге.

[2] Впрочем, не могу полагаться на свою память – возможно, он приехал и чуть позже.

[3] Юный читатель (если таковой окажется), знаешь ли ты, что такое допуск? В бывшем Советском Союзе огромная доля ведущихся работ была засекречена. Практически в КАЖДОМ научном или техническом учреждении имелся «первый отдел» (первый!), связанный с КГБ, целью которого было следить за соблюдением условий секретности. К таким работам допускался отнюдь не всякий, а только получивший специальное разрешение – оно-то и называлось допуском.

[4] Сравнение зарплат. В конце 1957 года мой папа как бухгалтер-ревизор получал зарплату 980 рублей, мама – главный бухгалтер – 880, Катя – бухгалтер – 600.

[5] Для читателя, не знакомого с Заболоцким: здесь отсылка к его замечательному стихотворению «Форвард» – единственное место в стихотворении, позволяющее идентифицировать поэта. Я, вовсе не знавший тогда имени Заболоцкого, «опознал» его по этой отсылке через много лет.

 


Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!

 

Редактор - Е.С.Шварц Администратор - Г.В.Игрунов. Сайт работает в профессиональной программе Web Works. Подробнее...
Все права принадлежат авторам материалов, если не указан другой правообладатель.