Сейчас на сайте

Интервью режиссера Евгения Цымбала с Давлатназаром Худоназаровым. 2002г.
Опубликовано в "Вестнике Института Кеннана в России", вып. 2, 2002г.

Евгений Цымбал: Уважаемый Давлат. Вы родились в Горно-Бадахшанской автономной области Таджикской ССР.  Вы таджик или бадахшанец?

Давлат Худоназaров: Я - таджик из Бадахшана, вернее из Шугнана,  родился в 1944 году в маленьком городке Хорог. Этот областной центр объединяет несколько районов, говорящих на разных языках, как в Дагестане. Там  можно услышать таджикский язык, на котором говорит вся республика и ишкашимский, на котором изъясняются только жители одного села Рын.  Шугнанцы говорят  на своем шугнанском, таджикском и русском языках. Народы населяющие Памир, являются потомками сако-скифов, две-три тысячи лет назад кочевавших в степях Северного Причерноморья и вообще по всей Евразии, от Дуная, до Алтая. Поэтому зеленоглазые, голубоглазые, рыжеволосые типажи обычны для этих народов. У моего отца были темные волосы и  голубые глаза. Этот цвет глаз сохранился у двоих из его шести внуков.

Е.Ц. Я видел фотографию такой смуглой зеленоглазой девушки в журнале "National Geografic" - это фантастически красивое сочетание.

Д.Х. Она пуштунка.  Пуштуны Афганистана, как и осетины, считаются нашими ближайшими родственниками. Кстати, одно из восточно-иранских племен называлось росы. Есть теория, что они были ассимилированы праславянами в Среднем течении Днепра, и Русь - Россия своим именем обязана именно им. Конечно, это вопрос дискуссионный, но многие слова, в славянских языках, связанные с духовностью, в том числе "Бог", "вера", "благо",  "зло" имеют восточно-иранское происхождение. Например, слово невеста на моем родном шугнанаском языке звучит как "невенц". Или, слово "Дон" - вода - оно вам хорошо знакомо.

На съемках фильма "Юности первое утро". 1979 год.

Единая корневая система прослеживается несмотря на многообразие этнического букета складывающегося веками. Эта корневая система,  помогает нам чувствовать себя частью великого целого, не замыкаясь в самоидентификации на уровне родового поселения. Бабушка моя говорила: мы - таджики. Но в школе выяснилось, что таджикский язык, на котором преподавали, очень отличается от того, на котором говорили все вокруг меня. Это была  первая и довольно сильная психологическая  травма. Как будто весь мир, в котором ты жил,  разговаривал, общался с родителями и сверстниками, вдруг стал ненастоящим. Но ведь этот мир продолжал существовать, и я любил его. Но где-то кто-то решил, сколько будет народов и языков, и если численность народа не укладывалась в какие-то лимиты, народ и язык становились как бы несуществующими. Считалось, что необходима унификация, и малочисленные народы должны пользоваться языками многочисленных. Их собственный язык  был обречен на исчезновение. Я  спросил и учительницу: кто мы? Она сказала - мы таджики. Я показал на кишлак за рекой,  а они кто? Они - бадахшанцы, - сказала учительница. Тогда я спросил: а те, кто живут в Сталинабаде - кто они? Они - городские, - ответила она.  Эти ранние попытки самоидентификации все перемешали  в моей бедной голове.
Желание разобраться  в этом стало стимулом для изучения истории, этнографии, политики. Мне захотелось  найти те связи и токи, которые, объединяя людей, не лишают их своего языка и культуры. Малые народности - носители  мощной информации об этих связях и токах, ибо энергия самосохранения сочетается у них с постоянным стремлением обрести союзника-защитника. И здесь человеческий фактор преобладает над этническим.

Е.Ц. Давлат, Вы родились на Памире, жили в Сталинабаде (ныне Душанбе), учились во ВГИКе в Москве, работали в Таджикистане кинооператором и режиссером, потом опять были в Москве, уже политиком - депутатом Верховного совета СССР, Председателем Союза Кинематографистов СССР, были миротворцем в Таджикистане, потом жили в США,  а сейчас снова живете в России. Расскажите об этом нелегком пути.

Д.Х. Нелегким? Я бы так не сказал. Мне посчастливилось родиться на Памире в окружении высочайших гор мира. Они сохранили древнейшую, практически, реликтовую культуру. Мне посчастливилось после переезда в столицу Таджикистана осознать себя наследником богатейшей персидско-таджикской культуры и литературы. Фирдоуси, Саади, Хайам, Гафиз, Руми стали частью моего мира. Мне посчастливилось быть современником и другом великого таджикского поэта Лоика Шерали. Здесь же в столице четырнадцатилетним мальчишкой я начал  работать на киностудии помощником оператора Николая  Олоновского. Он только что закончил работать вторым оператором на фильме "Летят журавли" и приехал в Таджикистан. Талантливый оператор, бывший военный летчик и вообще, замечательный и очень добрый человек. Его влияние оказалось решающим при выборе профессии. А как мне повезло когда я приехал в Москву и, несмотря на довольно сомнительное знание русского языка, поступил во ВГИК. На меня буквально  обрушилась новая информация. Я получил возможность приобщиться к русской культуре, а через нее - к мировой. Это было самое счастливое время  моей жизни.

С индийским кинорежиссером Сатьяджитом Реем. Калькутта. 1986 год.

Первым нелегким уроком стал для меня  запрет дипломного  документального  фильма, где я с юношеским пылом рассказал о жизни маленького памирского кишлака. Сожжение копий  фильма окончательно сформировало мое отношение к происходящему не только в культуре но и в политике. Я как бы выпал из стандартного течения жизни и попал в другое измерение, где  мог  читать книги в самодельных переплетах, знакомиться и быть рядом с теми, кто не боялся  быть честным, перед самым собой. Никогда не забуду фестиваль среднеазиатских фильмов в Душанбе  весной 1967 года. Потрясением для всех и, прежде всего для меня стали фильмы  "Небо нашего детства" киргизского режиссера Толомуша Океева и "Невестка" туркменского режиссера Хаджакули Нарлиева. Директор киностудии на свой страх и риск, устроил для них просмотр моего "диссидентского" фильма. На заключительном вечере  фестиваля Толомуш, Ходжакули, и режиссер Булат Мансуров,  в присутствии местных партийных чиновников,  назвали меня своим таджикским  духовным братом. Никакими наградами я не горжусь так, как этими словами, и той солидарностью, которую они проявили тогда. Все, что я делал в кино, после этого, это как будто возврат долга тем, кто поверил в меня. Один из них - великий грузинский режиссер Отар Иоселиани, у которого я  учился мастерству и человечности. На моем  "нелегком пути" было столько подарков судьбы, что мне грех жаловаться. Нельзя  назвать нелегким и тот период моей жизни, когда люди голосовали за то, чтобы я защищал их интересы вопреки власти, которой они традиционно, особенно у нас, в Средней Азии, привыкли подчиняться.  И конечно, самым  неожиданным поворотом судьбы было избрание меня  председателем Союза Кинематографистов СССР  благодаря инициативе  Андрея Смирнова, поддержке и доверию Элема Климова,  Анатолия Гребнева, Александра Гельмана и многих других.
Черная чудовищная полоса  моей жизни - гражданская война в Таджикистане. В конце 92-93 годов я не смог повилять на стремительное развитие нового витка насилия,  когда  уже после объявленного перемирия вновь начались аресты и внесудебные казни. Тогда я впервые   был на грани самоубийства. Телефон в Москве надрывался от криков о помощи, которым я ничем не мог помочь. Ощущение бессилия - это самое страшное, что пришлось пережить. Даже страх за  безопасность семьи отошел на второй план. Я безуспешно искал влиятельных людей в российском правительстве и политических кругах, которые могли остановить волну  насилия и гибель беззащитных. После каждой неудачной попытки достучаться до здравого смысла и остановить безумие, умирала надежда, и накатывало  непереносимое отвращение к жизни. И когда Михаил Малей, один  из ближайших советников Ельцина, пытавшийся нам помочь, откровенно сказал что, все мои усилия совершенно  бесполезны, и ситуацию может изменить только мнение извне, я понял что круг замкнулся. Мне грозили арест и депортация.  Из этой обстановки меня буквально вырвали американские кинематографисты. Питер Скарлет, Лиз Xассе, Том Лади, Эд Клайн, Грег Гуроф, Грегори Фрейдин и многие другие не только спасли мою семью, но и дали мне надежду жить и делать все возможное для тех, кто выжил. А выжившие - это не только те, кто остались в Таджикистане, но и сотни тысяч беженцев, а позже трудовых мигрантов на постсоветском пространстве, без всякой помощи и защиты своих прав. Поэтому сегодня в России я не успеваю встречаться с друзьями, и уже  не мечтаю заниматься кино. В обыденной жизни, в кино и политике, во всех взлетах и падениях, в радости и бедах,  мне посчастливилось иметь двух ангелов-хранителей. По древнему памирскому поверью на плечах человека живут два ангела, которые оберегают его от нечисти. Они могут обижаться, даже временно уходить, если человек себя ведет не так, но всегда остаются его судьбой  и его  нравственным  ориентиром. Это моя жена Гавар и  Наум Клейман - директор Музея Кино. Он мне больше чем брат.

Е.Ц. А как Вы стали политиком?

 Д.Х. Политика, как это ни странно звучит,  была моим детским увлечением. Тогда не было телевизоров и я в свободное от школы время изучал газеты. Особенно официальную хронику  и мировые события.  В результате стал признанным дворовым политинформатором и очень гордился тем, что знал имена и фамилии членов Политбюро, лидеров зарубежных стран и исторические даты лучше  таблицы умножения. Всю эту муру я помню до сих пор. Будучи очень идеологизированным, болезненно переживал перипетии политической истории и после крушения мифа о Сталине, осознал, что надо слушать всех, но полагаться на свое видение и свою совесть. Поэтому, когда стали выкручивать руки  с первым фильмом я, страдая, уже был готов к сопротивлению. В дальнейшем, я следовал совету  Толомуша Океева "Снимай все, что считаешь верным, но делай это так, чтобы "они" видели  стену, но не могли ни за что зацепится". И вот когда чиновники цеплялись, заставляли калечить картины, приходилось быть политиком, защищаться и защищать других. Художественные цели переплетались с политическими.
Поэтому ни кого не  удивило,  когда в 1986 году секретарь  ЦК республиканской компартии грубо вмешалась в работу Съезда кинематографистов Таджикистана, чтобы предотвратить мое выдвижение на пост руководителя Союза. Работу Съезда прервали на три дня, на делегатов жестко давили, но желаемого результата партийные чиновники так и не получили.  К этому времени на студии уже появились молодые ребята из разных регионов республики, которые при определенной поддержке могли заложить фундамент нового таджикского кино, ориентированного  на традиции национальной культуры и на правду. К счастью они почти все состоялись,  и таджикское кино вышло, на мировой уровень. Правда, Бахтиер Худойназаров живет в Германии, Джашед Усманов во Франции, а Сайф Рахимов, режиссер с уникальным даром прозаика, был расстрелян на пороге своего дома два года назад.
Перманентное давление  со стороны партийных идеологов и их патологическая неспособность к пониманию, в конце концов, толкнули меня в 1987 году  на публичную конфронтацию с секретарем ЦК компартии Таджикистана. Пришлось выступить на республиканском партийном активе против системы, неспособной вписаться в реалии жизни и противостоящей любым изменениям. Шквал благодарных телефонных звонков, последующие обращения людей по самым различным проблемам стали подтверждением того, что  таджикское общество находится в глубочайшем кризисе и остро нуждается в политических переменах. И когда при Горбачеве разрешили первые  свободные выборы, я получил предложение стать кандидатом в депутаты от жителей Душанбе, Ленинского района и Шугнана. Так как  шугнанцев пытались запугать больше всех, то я решил баллотироваться именно у них. Я не высказывал никаких радикальных взглядов, говорил о демократии и общечеловеческих ценностях, но был независимым кандидатом.

Е.Ц. Поэтому и неприемлем.

Д.Х. Естественно. Из ЦК КП Таджикистана в Хорог прилетела группа поддержки из  важных   партийных  чиновников, чтобы предотвратить незапланированную инициативу. Но они ничего не смогли сделать: меня выбрали. Я хорошо помню этот день - зима,  заснеженные горы, 25 градусов мороза и у здания обкома партии стоят мальчишки с демократическими лозунгами. Такого у нас не было никогда, и я никогда этого не забуду. Помню их глаза, их лица, их веру в то, что можно  что-то изменить. Эти люди, их доверие и надежда  побуждают меня служить им до конца моей жизни.

Е.Ц. И что Вы стали делать, оказавшись депутатом?

Д.Х. Мои избиратели на Памире к этому времени вели полуголодное существование. Отсутствие инфраструктуры, безработица, выживание за счет дотаций требовали кардинальных решений. Я стал заниматься депутатскими обязанностями,  одновременно участвуя в поддержке политических инициатив, которые были близки  моим убеждениям. Так я оказался в сахаровской команде и еще до создания Межрегиональной депутатской группы вошел в московскую группу. И в Москве, и в Душанбе выступал не за  революционные преобразования, а за поэтапную трансформацию устаревших  моделей и политических форм. В  республике с абсолютным преобладанием мусульманского населения, при жесткой этно-региональной коммунистической власти, надо было начинать прививать общемировые гуманистические ценности и выстраивать фундамент  правовых норм гражданского общества. Возрождение традиционных исламских  и национальных ценностей на той стадии проходило предсказуемо и, я убежден, что при благоприятном стечении обстоятельств у нас был шанс выработать модель развития, которая бы стала образцом для подражания в исламском мире. В Таджикистане уже были люди, которые при определенной поддержке могли способствовать движению республики к этой уникальной модели. Но советские лидеры, от "старшего брата" - России, до "среднего  брата" Узбекистана действовали по стереотипам тоталитарного режима и не пытались снять  напряжение, десятилетиями накапливавшееся в обществе. Результатом стала радикализация оппозиционных движений и гражданская война в Таджикистане.

Е.Ц. При Горбачеве, в феврале 1990 года коммунистическая власть уже не хотела быть перестроечной и доброй, и начала показывать клыки. Была расстреляна демонстрация в Душанбе. По официальным данным, погибло 27 человек.

Члены Межрегиональной депутатской группы с Михаилом Горбачевым. 1991 год.

Д.Х. В действительности в два раза больше. Душанбе  стал очередным  звеном в цепи кровавых столкновений в республиках СССР, разыгранных по единому сценарию. Авторы его до сих пор неизвестны. У меня  и поныне стоят перед глазами юноши, которые на митинге перед зданием ЦК КП Таджикистана несли под пулями своих расстрелянных сверстников к ступенькам главного входа. Страшная картина жертвоприношения тем, кто считал людей, готовых к самопожертвованию экстремистами  и делил нацию по месту рождения или по убеждениям, на людей первого и второго сорта. Из этой смеси глухоты, слепоты, непонимания, нетерпимости и ярости вырастали наиболее радикальные "герои" будущего  братоубийственного противостояния.  Февральские события, которые стали началом гражданской войны в Таджикистане до сих пор не проанализированы. Убежден, если бы решение по каждой горячей точке принималось на основании тщательного изучения фактов, их причин и взаимосвязи, не было тех ошибок, которые привели к вакханалии  насилия и горю сотен тысяч людей.

Е.Ц. В начале Вам удалось остановить войну. Вы узнали о кровопролития на Берлинском кинофестивале и немедленно вылетели на родину. В Душанбе Вы встали на пути разъяренной, многотысячной толпы и предложили взять Вашу жизнь, если это остановит братоубийство. Тогда вам удалось остановить безумие.

Д.Х. Это слишком громко сказано. Кровопролитие хотели остановить многие. Я видел, как метались среди людей, пытаясь образумить их поэты Лоик Шерали и Гулрухсор Сафиева. Позже  боевики пришли в дом Гулрухсор и на глазах у  онемевших от ужаса соседей повезли ее  на расстрел. Чудо, что она осталась  жива и продолжает оплакивать погибших в своих стихах, пробуждая совесть и чувство милосердия у тех, кто выжил.
Миротворчество без рычагов власти, без поддержки властных структур неэффективно. Чтобы не допустить разрастания конфликта, нужны скоординированные, четкие действия  многих стран и организаций. Этого до сих пор  нет. Мир продолжает бороться со следствием, а не с причинами.

Е.Ц. Что Вы стали делать, когда началась война?

Д.Х. Я позвонил своему политическому оппоненту Рахмону Набиеву – президенту страны и сказал, что готов стать рядом с ним, чтобы остановить кровопролитие. После четвертого моего звонка, он сказал странную фразу "не надо, вас убьют". Конфликты всегда пробуждают и поднимают на поверхность черные криминальные силы, и эти силы становятся востребованными. Тем не менее, я продолжал контакты с самыми одиозными фигурами обеих сторон, пытаясь согласовать их требования, которые  постепенно превращали страну в товар на кровавом политическом базаре. Через посла России в Афганистане мне удалось связаться с Беноном Севаном - специальным представителем Генерального  секретаря ООН в Афганистане. Я обратился к нему с просьбой о незамедлительном вмешательстве миротворческих структур ООН. Но пока международные организации раскачивались, конфликт стремительно расширялся. Мне пришлось в очередной раз  вернутся в Таджикистан  чтобы предпринять решительные миротворческие действия. В  районах, где разгорались вооруженные столкновения, был создан Комитет мира, в который вошли лидеры противоборствующих сторон.  Через месяц затишья, обмена заложниками, возвращения беженцев и нескольких покушений на мою жизнь, комитет был расформирован. Когда вместо него создали штаб по разоружению во главе с президентом, у меня не осталось сомнений в том, что власть не заинтересована в мире, и мое участие в работе этого штаба совершенно бесполезно.
Дальнейшие события показали, что развитие конфликта при определенных действиях или бездействии  власти развязало  руки  наиболее радикальным силам  с обеих сторон,  которые  руководствовались  отнюдь не романтическими идеями. Каждый из них утверждал, что я своим миротворчеством помешал его победе. Долгая кровопролитная  война так и не определила победителя , умножая число жертв среди мирного населения  и ввергая страну в хаос. За эти годы я встретился  с огромным количеством  людей, которые  представляли различные страны и структуры и  могли воздействовать  на конфликт или  оказать гуманитарную помощь пострадавшим. Главным было сделать все возможное, чтобы посадить враждующие стороны за стол переговоров. До 1995 года я принимал в этом  активное участие, хотя не слишком афишировал свою деятельность. Специально ездил  в Тегеран, для встречи  с лидером исламской партии возрождения Таджикистана. И когда, наконец, в мае 1995 года начались первые консультации в Кабуле под патронажем тогдашнего президента Афганистана Бурханутдина Раббани, появилась реальная надежда на мирный исход. Я с благодарностью вспоминаю Ахмад Шаха Масуда, который приложил очень много усилий, чтобы таджики перестали убивать друг друга. Он дал мне охрану и возможность летать на вертолете в районы, где размешались лагеря таджикских беженцев. Когда стало ясно, что перемирие становится реальностью, я переключился только на гуманитарную деятельность. Колоссальными усилиями многих стран, длительными переговорами, войну, к счастью, удалось остановить. Сейчас лидеры бывшей исламо-демократической  оппозиции  живут и работают вместе с правящей властью, сидят рядом на праздниках. А я задаюсь вопросом: неужели нужно было пролить море крови, сделать сиротами столько детей, разрушить экономику, создать армию бесправных рабов- мигрантов за пределами страны, чтобы прийти к перемирию?

Е.Ц. В 1990 году, после ухода Элема Климова и Андрея Смирнова, Вас избрали председателем Союза Кинематографистов СССР.

Д.Х. Я был им до 1993 года.  Мы попытались, сочетая решения  V съезда Кинематографистов с традициями предшествующих поколений, сохранить сообщество кинематографистов на всем постсоветском пространстве. В  мае 1991 года, опережая события, мы преобразовали Союз Кинематографистов в Конфедерацию Союзов Кинематографистов. Это был путь, который использовался для создания объединенной Европы. Я считал, и считаю, что нужно, прежде всего, опираться на соблюдение и утверждение гуманитарных ценностей и прав. Любые разделы и переделы дают одной из сторон только сиюминутные выгоды. А потом придется тратить десятилетия, на то, чтобы восстановить доверие. По договору 1895 года таджики были разделены: часть осталась в Российских пределах, часть -  в Афганистане и Пакистане. Люди одной семьи оказались в разных странах. И сейчас, через пять- шесть поколений уже очень тяжело восстанавливать понимание и связи. В творчестве существует удивительный и прекрасный закон - если ты сделал то, что волнует и затрагивает душу людей, ты можешь найти понимание за тысячи и десятки тысяч километров. На самом деле, в своем восприятии мира люди поразительно близки, несмотря на языки, расы, религии и политические системы. У всех есть родные, любимые, дети. Все испытывают радость, горе, обиду, боль. Это и делает возможным понимание и сопереживание. Делает нас людьми, в конце концов. Поэтому мы в кинематографическом сообществе сохранили все, что нас сближало, и сняли все раздражающие моменты, мешающие быть вместе. Эта трансформация устроила всех, даже прибалтийские республики. Все получили равные права и обязанности, и уже никто не хотел отделяться. К сожалению, сегодня  Российским кинематографистам трудно похвастаться единством и терпимостью по отношению друг к другу. И у меня возникает знакомое  ощущение, что киносообщество превращается в предмет торга и раздоров.
В Москве помимо архитектурных памятников есть живые очаги духовной культуры, которые нуждаются в поддержке и защите со стороны государства и общества. Музей кино, который изо дня в день без рекламы и шума, проводит колоссальную работу по сохранению кинематографического наследия и пропаганде достижений мирового кинематографа, на грани уничтожения из-за квадратных метров занимаемой площади. Как в известной притче: две  матери, настоящая и мнимая, делили ребенка и тянули, каждая в свою сторону. Надеюсь, решая судьбу Музея Кино, будут исходить из его  интересов.

Е.Ц. А почему Вы ушли с поста  председателя Конфедерации Союзов Кинематографистов стран СНГ и Балтии?

Д.Х. Из-за гражданской войны в Таджикистане и угрозы ареста в России.

Е.Ц. Насколько я знаю, в 1993 году годов Вы были объявлены в международный розыск?

Д.Х. Да. На Ходжентской сессии в ноябре 1992 года власть в Таджикистане была передана сторонникам прокоммунистических сил. Однако, озвучив лозунг "Покаяться и не искать врагов", новая власть объявила  лидеров и сторонников оппозиции вне закона. Так я попал в списки преступников,  депортацию которых требовали у России таджикские власти. Пока симпатичные ребята восточной внешности "пасли" каждого, кто входил и выходил из моего дома, это было терпимо, хотя и неприятно. Но однажды, поздно ночью позвонил человек, которого я хорошо знал и попросил встретиться с ним. Он был очень напуган, и сказал, что в гостиницу "Космос" приехала группа из Таджикистана, которая должна разобраться со мной. "Живого или мертвого, мы увезем его отсюда", - сказал ему один из них. Тогда друзья помогли мне срочно уехать на фестиваль в Сан-Франциско. Я впервые открывал для себя Америку не в качестве официального гостя, а как человек, потерявший родину, друзей, родных, самого себя и веру в то, что где-то есть "свет в конце туннеля". Но потом от встречи к встрече с людьми, которые понимали, что если на другом континенте "по ком-то звонить колокол, то он звонит и по тебе", я стал постепенно приходить в себя. Добро, как и Зло, оказалось мощной силой, не знающей расстояний и границ. Со временем  образовалась целая цепочка друзей Таджикистана. Тех, кто готов был выслушать и помочь, оказалось много не только в Америке, но и в Европе. Когда во Франции, я обратился за советом   к российскому  послу академику Рыжову, которого я хорошо знал и уважал, о возможности возвращения в Россию,  Юрий Алексеевич предупредил меня, что это плохая идея.

Е.Ц. В этот период началось Ваше сотрудничество с институтом Кеннана?

Д.Х. Я находился в Европе, моя дочь была у моих друзей, а я сам не знал, что буду делать завтра. Не знаю, каким чудом нашел меня директор института Джорджа Кеннана Блэр  Рубл, который прислал мне приглашение в течение года быть исследователем у них в Институте. Его удивительный такт и терпимость, позволили мне, насколько это было возможно, сочетать исследовательскую деятельность с попытками помощи  Таджикистану по проблемам миротворчества, преодоления насилия, оказания гуманитарной помощи беженцам и  пострадавшим в ходе войны районам. Через год такую же возможность я получил в Институте мира. То внимание и заботу, которую проявляли по отношение к нам в Институте Кеннана, да и вообще, все окружающие, сам образ жизни великой страны мигрантов, построивших крепкий дом, в котором толерантность и терпимость друг к другу возведены в ранг государственной политики - все это и многое другое - изменили мое отношение к происходящему. В Америке мне помогли закрыть дверь моей памяти, где лица тех, кому я не смог помочь, особенно детей, стали моими кругами ада при жизни. Лица, лица и надежда, которая светилась в их глазах. В глазах молодого парня в дранном таджикском халате, который на митинге объяснял мне, что такое демократия. Наверное, я остался жить, для того, чтобы эта надежда окончательно не погасла в глазах выживших.

Е.Ц. И Вы вернулись в Россию и были арестованы?

Д.Х. Не сразу. Я приезжал в Москву в 1993, когда  бессмысленные и жестокие бомбардировки сел  Каратегина и предгорий  Памира вызвали второй массовый исход населения в сопредельные страны. Возникла реальная угроза того, что целые области могут обезлюдеть. Это вело к оголению пограничных районов,  прежде всего с Афганистаном. После ряда  встреч, этот довод, который  кроме меня приводили и другие,  показался весомым и бомбардировки прекратились. Я в тот раз был в Москве три дня и даже не мог связаться с семьей, потому что за ними следили.  Очень помог Сергей Красавченко, бывший в то время советником президента Ельцина. Исключительно умный, порядочный и доброжелательный человек Моей дочке сказали, что ей передадут письмо от меня, и мы встретились на улице, всего на пять минут. Никогда не думал, что окажусь в ситуации подпольщика.
Долгое время   российские политики, за исключением Евгения Максимовича Примакова, продолжали использовать старые подходы в Таджикистане. Они изменились, когда война приняла затяжной характер, а у оппозиции сформировались в Афганистане  собственные вооруженные отряды и стали погибать российские пограничники. Эти отряды формировались из вытесненного за пограничную реку населения десятков таджикских сел и кишлаков. Получилось, что оказались правы те радикальные представители оппозиции, которые надеялись не на разум, а делали ставку на силу и, в конце концов, заставили с собой считаться. Это трагический феномен современной политики, которая доводит конфликт до абсурда.

С Рональдом Рейганом. Лос-Анжелес. 1992 год.

Как только у меня появилась возможность вернутся в Россию, я приехал, чтобы заняться проблемами беженцев, которые оказались в России в полном  правовом вакууме. В июле 1996-го я обратился в ОВИР, чтобы получить заграничный паспорт, и там был  арестован. Со мной были жена и сын, которому мы шли покупать обувь. Под конвоем автоматчиков нас всех отвезли в отделение милиции. Потом появилось телевидение и меня и моего сына в  дранных кроссовках  продемонстрировали  по разным телеканалам в России и Таджикистане. Я благодарен всем, кто помог нам тогда. Позднее, при встрече президент Рахмонов, сказал, что это была ошибка.

Е.Ц. Давлат, а чем Вы занимаетесь сейчас?

Д.Х. Я продолжаю заниматься беженцами из Таджикистана, конкретной помощью конкретным людям. Огромное количество покалеченных судеб, личных трагедий, незащищенность, перманентное унижение человеческого и национального достоинства - основные составляющие существования этих людей, которые  вначале стали жертвами войны, а потом жертвами равнодушия государственных структур.  Правовой беспредел в этой области зашкаливает за уровень гуманитарной катастрофы.
При этом  простые люди, россияне, проявляют и милосердие, и великодушие, помогают в самых невероятных ситуациях. Проблемы у беженцев и трудовых мигрантов возникают от рождения до смерти. Начиная  с рожениц, которым негде рожать, потому что они нигде не прописаны, и до отправки гробов с умершими на родину. За последний год мне пришлось принимать участие в отправке в Таджикистан около сорока гробов. Один из них стал жертвой скинхедов, а последний, тридцатилетний Карамхудо Карашов 12 августа покончил жизнь самоубийством не выдержав условий в которых пытался заработать на жизнь. У него остались сиротами 5 детей на Памире. В 1989 году, по данным переписи, на территории РСФСР проживало 36 000 таджиков. Сейчас точной цифры никто не знает, но я думаю, несколько сот тысяч. Это сугубо вынужденная миграция. Когда перед людьми встает вопрос: умереть с голода или уехать, они выбирают отъезд. Таджики – оседлый народ.  Они  привязаны к своему образу жизни, к своей земле, и любые перемены для них очень болезненны. Практически они совершенно не приспособлены к здешней жизни. Там они жили в горах, в ином климате, в иных условиях. Все друг друга знали, знали чего от кого ожидать. Здесь они столкнулись с очень серьезными проблемами по организации жизни. Абсолютное большинство из них испытывают постоянный стресс. Жизнь  в отрыве от своей земли  настолько невыносима, что он просят отправлять их тела, в случае смерти домой, чтобы быть захороненным  на родине. Такое пожелание оставил в своей предсмертной записке  и Карамхудо. Я пытался, как то изменить их положение, доказывая, что таджики  – люди трудолюбивые, упорные и неприхотливые. Они великолепные земледельцы. Недаром в 1916 году Николай Иванович Вавилов посвятил ирано-таджикскому земледелию целую работу, в которой очень высоко оценивал эту культуру. И если бы была какая-то поддержка, это окупилось бы сторицей. Нужно только узаконить их труд.
Кроме того, я работаю в международной гуманитарной организации, которая помогает уезжать из России афганским беженцам. Сейчас я также занимаюсь судьбой одного афганского парня. Пять лет назад я узнал, что семья афганских беженцев в Пакистане ищет своего сына. Он был вывезен в Советский союз из Кабула еще мальчиком, вместе с другими афганскими детьми. Я обещал, что попытаюсь найти какую-то информацию о нем. Искать пришлось почти пять лет. Выяснилось, что он был помещен в специнтернат в Волгограде. Афганских детей привозили сюда, чтобы воспитывать из них будущих лидеров социалистического Афганистана. Он пробыл в интернате семь или восемь лет, закончил школу, и был направлен в ПТУ. К тому времени Советский союз ушел из Афганистана, потом  развалился, и эти дети больше не представляли никакого интереса для властей. Их просто бросили на произвол судьбы, и каждый выживал, как мог. Дважды я получал официальные извещения, что он умер, и его похоронили, но каждый раз это оказывались другие люди. И вот, недавно, я выяснил, что этот парень сидит в Белгородской тюрьме, он болен туберкулезом, но жив. Мы пытаемся ему помочь.

Е.Ц. Скажите, а что дает вам силы заниматься этим и просто жить?

Д.Х. Я вернулся в Россию, что им было куда обращаться. В 1989 году меня выбрали депутатом, а потом голосовали за меня на президентских выборах. Я давал слово, что буду делать все что смогу.  И я стараюсь это слово держать.

Е.Ц. Давлат, у Вас никогда не возникала мысль вернуться в кино?

Д.Х. Возникала. В мечтах, иногда во сне. Трудно не заниматься тем, что любишь. Но приходится жертвовать одним ради другого. Ради того, что важнее не только для тебя.

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!