Радуга, упавшая на плечи

 

Из воспоминаний Таисии Коптевой-Бутовой

 

Первым лицом из диссидентского мира, который определил мою юность и всю дальнейшую судьбу вплоть до нынешнего дня, был Вячеслав Игрунов.

Шла весна 1965 года. Мне было 15 лет. Каждую весну я болела.

Этой весной мне открылась другая сторона нашего мира. Я чувствовала, что в мире есть нечто темное, угрожающее нашему будущему. Я понимала, что многое из того, чему нас учили - это ложь и что для раскрытия правды потребуется большое напряжение духовных и интеллектуальных сил и в этой работе мне необходимы соратники. Я принялась за поиски таких людей. Господь мне в этом помог.

Моя подруга Ольга Викулова, ученица 11 класса 118 школы, молча выслушала меня. Она дружила с Колей Базилевым.

Только после того, как она поговорила с Колей, а Коля поговорил с Вячеком и Вячек решил со мною познакомиться, она сообщила мне, что такие люди, которых я ищу, уже в Одессе есть.

Много дней я не выходила из дому из-за болезни. Поэтому Вячек пришел ко мне домой. Это был солнечный весенний день. На столе возле постели стояла ваза с цветами – сиренью и красными тюльпанами.

В дверь комнаты вошел высокий стройный юноша с голубыми глазами и проницательным взглядом и сразу спросил меня, о чем я хотела ему поведать. Не услышав от меня вразумительного ответа, он сразу пришел к изложению своей концепции мира и истории.

Он говорил до темна. Сейчас мне уже трудно вспомнить, о чем он конкретно говорил, но после того, как я прослушала его речь, мир моих представлений значительно расширился и для меня открылись просторы.

Для начала Вячек посоветовал мне конкретно ознакомиться с работами Ленина и сопоставить его программу с реальностью. Для введение в понимание действительности Вячек также предложил мне прочитать книги Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Мы с Ольгой Викуловой подписались на собрание сочинений Ленина, правда, все тома мы не выкупили, поскольку наше развитие шло быстрее, чем выходили тома. Кроме того, сами события разворачивались стремительно. Неоднократное прочтение книг Ильфа и Петрова тогда мне ничего не дало. Но фраза «Заграница нам поможет» и многие другие, например «Отец русской демократии» запоминались удивительно легко. Теперь, пожив в Германии, я вспоминаю эти фразы и понимаю, насколько они были актуальны тогда и остаются еще до сих пор. Только сейчас я уже понимаю, что юмор Ильфа и Петрова описывает трагическую подоплеку исторических переворотов.

 

2

 

Мы были очень молоды и оптимистичны. Мягкий климат Одессы сам способствовал тому, что люди были с другом доброжелательны и открыты. В кружке Вячека были в основном старшеклассники. Они часто встречались друг у друга на дому, а так же в клубе юных поэтов «Белая акация». Там они там читали свои стихи и беседовали друг с другом. Кажется, там Вячек познакомился со своим ближайшим другом Колей Базилевым. Коля был очень впечатлительный и талантливый мальчик. Стихи он писал легко и был любимчиком своих одноклассников. Вячек был глубоко привязан к нему. Я думаю, что Коля помог Вячеку избежать одностороннего интеллектуального развития тем, что своим талантом открывал ему ощутимо мир поэзии, хотя Вячек писал и до знакомства с Базилевым.

Я была уверена, что жизнь этих мальчиков, которые окружали Вячека, как и жизнь Вячека, определит судьбу страны. Я вспоминаю Игоря Розова, играющего на фортепьяно и поющего свою юношескую песню. Уже тогда я видела в нем человека, который в будущем будет способен формировать общественное мнение. Я была уверена, что Вячек является исторической личностью. Но самое важное было не это. Главным было то, что мы все вместе искали и развивали друг в друге духовный и культурный потенциал. Тогда нам казалось, что политическая и общественная система Союза стоит у нас на пути, препятствует нашему развитию. Теперь я понимаю, что мы сами, какими мы тогда были, были неотделимой частью этой системы. Нам казалось, что система слишком неподвижна, мы не могли видеть ее динамику. Как молодые люди, мы развивались стремительно и обгоняли систему. Мы были честолюбивы и были чувствительны к тому, что партия узурпировала власть и монополизировала право на истину, которое было сведено к коммунистической, как это определялось, идеологии. Многие из нас были детьми из семей номенклатуры.

Личность Толика Гланца в то время еще не раскрылась полностью. Он был тихим и скромным, говорил мало и осторожно, прислушивался и приглядывался. Из всех нас у него была самая тяжелая ситуация в семье, но он переживал это стойко. Развитие Толика шло скрытно, постепенно, неудержимо. Вспоминается мне осенний вечер в скверике Хворостина, где мы замерзшие после прогулки с Толиком, развели костер. Вечерело. Переменчивые порывы ветра то и дело гнали дым на нас. Наши глаза слезились. Дышать было трудно из-за запаха жженных листьев. Но мы продолжали незаконченный разговор. Толик в этот вечер под прикрытием дыма и темноты стал необычно оживлен и разговорчив. Мы говорили о литературе, но не только. Мы говорили о психологии и о возможностях человека.

Яркая личность Вячека не давала мне тогда возможности по достоинству оценить Толика. Вячек просто сверкал и затмевал всех остальных, которые также были яркими индивидуальностями. Даже его ближайший и им любимый друг Коля страдал от этого и иногда был к Вячеку несправедлив. Это было трагедией всей его жизни. В действительности Вячек всегда пытался помочь своим друзьям раскрыть себя и поддерживал их. Но темп его жизни, мыслей, переживаний был слишком высок. Он был универсалом. Он пытался охватить все и непрерывно совершенствовал себя. В центре его интересов были вопросы власти и политика. Тут я считаю необходимым заметить, что мы мало заботились о том, чтобы понять влияние мировых процессов на российскую и советскую [действительность]. Мы рассматривали болезни общества только как результат ошибок внутренней политики. Вячек чувствовал себя созревшим, чтобы изменить ее. Конечно, мы были все достаточно наивны. Однажды Вячек мне сказал, что если бы у него было 100000 рублей, то ему бы удалось повернуть страну. Он уже тогда понимал, что информация играет решающую роль. Самиздат уже существовал. Он считал, что развитие самиздата в разных его формах - репродукция книг, издание независимых газет и журналов - решит проблему. Добыть такую сумму сразу можно было только ограбив банк (вспомним ленинскую экспроприацию экспроприаторов), но это был не наш путь. Нашей целью было тогда как раз укрепление законности. В разное время мы разными путями решали финансовую проблему. Вначале мы просто складывали деньги. Во время большой перемены, когда все школьники бежали занять очередь в школьном буфете, я шла наверх к казначею организации в нашей школе, Толику Гланцу, и высыпала мелочь, которую мне давали родители на завтрак, в его ладонь. Были вклады и покрупнее, но люди, желавшие перемен и вкладывавшие деньги, оставались в тени. Позже мне стало известно, что Мусенька, скромная и старательная ученица 11 класса, с самого начала существенно поддерживала одесское движение. Эти деньги легли в основу известной библиотеки самиздата.

 

4

 

В начале я много слушала и молчала, но вела дневник, в который я записывала свои мысли, наши разговоры и свое мнение о моих друзьях, о людях и событиях. Гроза разразилась внезапно. Моя мама нашла и тайком прочитала мой дневник. Она ужасно перепугалась.

Колю Базилева она знала лучше всех из моих друзей и поэтому пошла срочно к его родителям, ничего мне об этом не сказав. Папа Коли был генерал в отставке и знал куда надо обращаться. В КГБ приняли наш случай всерьез. Только через несколько лет мне стало известно, что мою маму после этого события регулярно на работе опрашивали сотрудники КГБ. С тех пор в душе моей матери поселился страх, который заставлял ее внимательно приглядываться к людям, переступавшим порог нашей квартиры. Ее материнский инстинкт безошибочно определял, какая личность готова на лобовое столкновение с КГБ. Именно появление Васи Харитонова и моего будущего мужа Петра Бутова в доме вызвало у нее острую реакцию, что она выразила словами: «только через мой труп».

На закрытых партийных собраниях было объявлено, что в городе действует нелегальная политическая юношеская организация. Некоторые родители, из номенклатуры, придя домой и рассказав об этом случае в семье и не подозревали, что их ребенок принадлежит к этой организации. Поэтому я полагаю, что других родителей и не трогали.

На протяжении многих лет мама научилась не давать информацию в КГБ, и она стремилась как можно меньше знать и видеть из того, что могло заинтересовать КГБ. Как известно, мой муж в 1974 – 1975 перенял библиотеку самиздата Игрунова. К нам ходили много и многие. Она не могла ничего не видеть.

Вячек был возмущен тем, что я в моем дневнике ставила имена. Вячек со мной общение в то время прекратил и стал больше обращать внимание на конспирацию. Мы стали взрослее.

Толик, Мусенька, Ольга и Коля учились все в 11 классе. Я училась в 8 классе. Вскоре они закончили школу, но отношения не прерывались.

 

5

 

Одним из самых любимых лозунгов Коли Базилева было высказывание из «Вишневого сада» Чехова «Делателей мало». Он был поэт. Я думаю, история показала, что Чехов, и Коля вместе с ним, ошибались. Делателей на Руси было предостаточно.

Мы желали перемен. Мы хотели уничтожения, разрушения старой системы, но не отдавали себе отчета, к чему это может привести и что за этим может последовать. В нас говорил нигилизм и нетерпение молодости.

Я болезненно переживала разрыв с Вячеком и чувствовала себя виноватой, оттого, что нанесла урон движению. Но это помогла мне вернуться к индивидуальному развитию. У меня были грандиозные планы. Я думала, что сначала нужно переписать всю историю и философию, но я ощущала острую нехватку образования и жизненного опыта.

По ночам я читала классику – Маркса, Энгельса, Моора, русскую и западную литературу.

Для того, чтобы набраться жизненного опыта, мы решили с Ольгой уехать на целину, в Казахстан. Наборный центр находился в областном комитете комсомола на Куликовом поле, в здании обкома КПСС. Разговор происходил в кабинете одного из сотрудников. Услышав о нашем желании поехать на целину, он внимательно посмотрел на нас и спросил, знаем ли мы, что нас там ожидает, в состояние ли мы выдержать самые суровые условия жизни при самой большой нагрузке. Он поинтересовался, кто наши родители и слегка понизив голос, спросил, знаем ли мы, с какими людьми нам там придется столкнуться. Мы еще раз высказали наше решительное желание, и он стал открыто нас отговаривать.

Кончилось дело тем, что мне он категорически сказал, что он меня не возьмет. Я сказала ему, что, в конце концов, я могу рисовать и писать там плакаты. Тогда он уступил и предложил нам пойти на встречу группы, которая собиралась ехать на целину, чтобы окончательно решить, стоит ли нам ехать с этой группой. Мы пошли на встречу группы и решили не ехать.

 

6

 

От Толика Гланца я впервые услышала о существовании очень интересной книги – Библии.

Правда, Толик сам тоже ее не читал, но слышал восторженные отзывы от знакомого, который пропагандировал ее как книгу тайной мудрости. Я была не против набраться ещё и мудрости и мы с Толиком пошли к нему в гости. Он жил неподалеку на улице Чкалова. Это было летом, мы изнывали от жары. Друг Толика предложил для спасения от жажды зеленый чай и подал его, как и положено, в пиале и вместе с крупными чаинками, которые плавали на поверхности. У друга Библии не было. О самой книге говорили мало. Теперь я понимаю почему. Пересказывать Библию нельзя. Тогда достать ее было практически невозможно. Жажду познания мне не удалось утолить.

Религия нас тогда мало привлекала. Она накладывает рамки на поведение, а мы не хотели себя ничем ограничивать.

Я думаю, что если бы я тогда почитала Библию, то это бы много изменило в моей жизни. Но Библию я достала 20 лет спустя. Я получила Библию уже не как книгу мудрости, а как книгу Бога.

 

7

 

Еще в младших классах учителя заметили, что на уроках под партой мои руки чем-то заняты. Я лепила. Учителя посоветовали родителям обратить внимание на мой талант. Но моя мама имела свое представление о моем будущем и достала мне пианино, которое в то время найти было очень трудно. Сначала через своих знакомых нужно было найти вещь – достать.

Мой папа нашел инструмент в районном центре Березовка и специально заказал грузовую машину, чтобы перевезти его в Одессу.

Спрос на музыкальные инструменты в Одессе был очень высок. Тогда Одесса еще не была миллионным городом, но в ней был театр оперы и балета и театр оперетты, русский драматический и украинский драматический, театр для детей и кукольный, филармония и киностудия. В каждом районе была как минимум одна музыкальная школа, два музыкальных училища, консерватория и широко известная школа Столярского, поскольку некоторые выпускники становились лауреатами международных премий.

Многие считали, что у меня был вокальный талант. Петь для меня было также естественно, как и дышать. Мама хотела, чтобы я получила музыкальное образование и стала певицей.

Мои родители отвели меня в консерваторию к Благовидовой, которая вела класс вокала и в свое время училась в Милане, в Ла Скала. Она была известна тем, что она воспитала многих оперных звезд. Ее имя вспоминают до сих пор и недавно по «Арте», немецко–французская телепередача, рассказывали о музыкальном воспитании в Одессе и упомянули Благовидову. Сама передача была посвящена тому, какой высокий уровень музыкального образования был в Союзе, в частности, в Одессе. Модераторов удивляло, что при очень скудных средствах удавалось сохранять очень высокий уровень культуры.

Меня ввели в темный зал, в котором горела только лампа на рояле. Благовидова установила, что у меня колоратурное сопрано и очень широкий диапазон. Она была концентрированна. Говорила она коротко и скупо. После прослушивания, она выслала меня из зала. Благовидова сказала родителям, что у меня, несомненно, есть талант, но пока я должна перестать петь и чтобы в 14 лет они привели меня к ней. Не петь я не могла. Я пела с удовольствием и везде - на сцене, в больших залах, в подъездах домов и во дворах . Когда я пела, домохозяйки открывали окна кухонь, чтобы послушать мое пенье и просили спеть еще.

Репертуар я не выбирала.

Я пела дореволюционные песни, которым меня научили моя тетушка и бабушка. Моя тетушка с энтузиазмом приняла революцию, потому что она открывала будущее тем, кто его не имел прежде. Она и мой папа выросли в состоятельной семье. Но она не могла согласиться с тем, что люди пользуются уважением только потому, что у них больше имущества. Тетушка Настя научила меня грустной песне «В низенькой светелке», в которой пелось о мечте бедной девушки выйти за богача. Еще я пела «Вечерний звон» и «Глушь да степь кругом». Последняя песня чисто российская и рассказывает о человеке, который замерз в холодной степи зимой. А «Вечерний звон» – меланхолическая песня о тоске и о любви к отчему дому. Примечательно, что эта песня в Германии довольно популярна.

У меня возник вопрос, как произошел переход от дореволюционных песен к песням времен революции. Дух революционных песен возник не сразу, он только вырвался на свободу после революции.

Революционным песням научили меня родители. Слова песни «Орленок» буквально рвались из меня, поскольку в песне пелось о силе духа, побеждающего смерть. Еще я чувствовала веру в животворящую силу единства людей, которых объединяет общая цель.

Хорошо мне запомнилась песня гражданской войны «Железняк». Потом я узнала, чем Железняк был известен. Он был моряком черноморского флота и свое время командовал охраной Учредительного собрания. Оно должно было состояться уже после Февральской революции, но смогло собраться только после Октябрьской. Большевики не могли его не допустить, но и не желали иметь конкурентов. Они поступили просто. Собственно члены собрания не были тогда людьми с большим политическим весом и не могли договориться друг с другом. Собрание затягивалось и, в конце концов, Железняк приказал собранию разойтись, поскольку охрана устала.

Я ненавидела мужские игры и войну, но темп, живость песни «Тачанка» и ее поэтическая выразительность очаровывали меня. Эта песня соответствовала ритму моей жизни и я напевала ее, когда ходила, а мне казалось, что я летела, по Одессе.

Впервые веру в силу идеалов открыли для меня песни советских времен.

Музыкой я жила и у меня не было потребности сделать ее моей профессией. Мои занятия в музыкальной школе были для меня не интересны.

Мои руки тянулись к пластелину и из-под моих рук выходили образы исторических эпох. Я повторила «Давид» по подобию Микеланджело.

Меня интриговала загадка института папства в католической церкви, и я сделала собирательный образ папы римского. Получился портрет не наместника Бога на земле, а человека, обладающего земной властью.

 

8

 

Махнув рукой на мое музыкальное образование, родители отвели меня в 12 лет во дворец пионеров к скульптору Николаю Васильевичу Блажкову. Его характер и мировоззрение сформировались еще в дореволюционное время. Он пережил революцию, гражданскую войну, десять лет ссылки. К тому времени, когда я его узнала, ему уже более семидесяти лет. Это был крепкий энергичный человек.

В теплое время года, а в Одессе это время от середины весны до середины осени, мы с Николаем Васильевичем выходили на Приморский бульвар, неторопливо шли по аллее в тени огромных каштанов. Слева внизу находился порт.

Иногда к нам присоединялся давний друг Николая Васильевича.

Николай Васильевич имел привычку скрещивать руки за спиной. Это была старая привычка ссыльного. Как он мне рассказывал, он много месяцев провел на этапе. До места ссылки ему пришлось идти пешком под конвоем, который требовал держать руки сзади.

Его осудили за отказ вылепить портрет Сталина. Я думаю, что все было не так просто. Николай Васильевич чувствовал себя космополитом. Он был горячим пропагандистом и поклонником эсперанто. Меня он тоже убеждал в преимуществе существования единого международного языка перед национальными. Он был убежден, что на земле исчезнут войны и вражда между народами и расами, если все будут говорить на одном языке. Он мечтал о пятиугольном монументе, пентагоне, на боковых сторонах которого крепко взявшись за руки стояли представители континентов. Создание монумента осталось мечтой. Он сделал лишь бюст создателя эсперанто, который стоял в дворовом садике на Дерибасовской номер один. Он стоит там до сих пор.

В то время Николай Васильевич Блажков вел кружек эсперанто при дворце пионеров. Он уговорил меня учить его. Идея такого языка вдохновляла меня, но сам язык не казался мне живым.

Николай Васильевич возлагал на меня большие надежды и щедро дарил мне свое внимание и время. Он часто приглашал меня к себе домой на Дерибасовскую один. Жил он со своей женой в полуподвальной темной двухкомнатной квартире, заставленной старинной мебелью, где мы беседовали, слушали классическую музыку, пили чай.

Как-то раз Николай Васильевич спросил меня, какая музыка мне больше всего нравиться. Я призналась, что больше всего мне нравиться траурная музыка. Он расхохотался и сказал, что это от молодости. Но это не было от молодости. Еще много было мной не понято и не сформулировано, но чем дальше я для себя открывала этот мир, тем ближе подкрадывалась тоска. Трагизм этого мира становился мне просто очевидным. Но оптимизм юности брал верх.

Николай Васильевич подарил мне много альбомов по живописи и скульптуре Репина, Коненнкова, Мухиной.

Николай Васильевич видел во мне будущего скульптора-монументалиста, по примеру Мухиной.

Он говорил, что Мухина доказала, что и женщина может быт ведущим монументалистом страны. Он часто меня водил в Мастерские трех ведущих скульпторов города – Дыба, Власов и Кипник, которые получали постоянно государственные заказы. Они охотно разматывали многослойные покрытия со своих незаконченных скульптур из влажной глины, вращали тяжеленный постамент, чтобы можно было монумент видеть со всех сторон. Я не помню ни одной из этих работ. Они просто не оставили в моей памяти следа.

По периметру в мастерских сверху донизу были встроены полки, заставленные многочисленными эскизными вариантам. Эти варианты были намного интереснее варианта, принятого художественным советом.

Как ни странно, но именно из-за этих посещений профессия скульптора стала для меня непритягательной. В СССР государство было как правило заказчиком и естественным образом очень хорошо образы, образы, выражающие господствующую идеологию и укрепляющие власть. Практически у всех художников и скульпторов была возможность получить мастерскую или помещение для работы и при определенных условиях, они могли участвовать в выставках, организацию которых брало на себя государство. Конкретно это означало, что художники стояли перед выбором отказа от индивидуальности и интегрирование в стереотип либо свободное полуголодное существование.

 

9

 

После окончания десятилетки я продолжила обучение скульптуре в художественном училище.

На скульптурное отделение отборочный конкурс был очень высок - на 6 мест претендовали сотни абитуриентов.

Художественное училище на улице Советской Армии находилось неподалеку от нескольких студенческих центров. Рядом был исторически факультет и научная библиотека. На истфаке учился Глеб Павловский. Рядом на литфаке учился Коля Базелев.

На улице Петра Великого находился главный корпус университета, где были физфак и мехмат. На физфаке учился Олег Курса, Валерий Резак, Владимир Кириченко и мой будущий муж Петр Бутов. В самом начале Советской Армии находился Кредитноэкономический институт, где учился Вячеслав Игрунов.

Они и многие другие интересные люди учились все приблизительно в одно и то же время. Не все они были тогда между собой знакомы, но позже они образовали ядро диссидентского движения.

Студенческая жизнь была очень активной. Этому способствовало так же то, что неподалеку располагалась Научная Библиотека им. Горького и студенческие общежития. Темы дискуссий были не только узкопрофессиональными. Студентов интересовали социальные и политические проблемы, а также мировая литература. Широта взглядов была неотъемлемой составляющей студенчества тех времен.

Любимым местом встреч был городской сад на Дерибасовской. В летнем кафе часто можно было встретить студентов, которые до позднего теплого южного вечера под роскошной листвой деревьев пили легкое вино, обменивались мнениями, спорили об истине, оттачивали языки, упражняясь в острословии, знакомились между собой.

Занятия в Художественном училище заканчивались к пяти часам. Но студенты часто оставались в училище и продолжали дальше рисовать, писать, лепить, до тех пор, пока техработница настойчивыми стуками в дверь не давала знать, что пришло время уборки помещений. Нас буквально выставляли на улицу, потому что нам трудно было остановиться.

Мы учились многому друг от друга. Старшекурсники приходили к новичками, попросту беря кисточку или карандаш, показывали те приемы, которыми они овладели сами. Они раскрывали свои знания и свой опыт во время совместного обсуждения работ, рассказывали о своих планах на будущее и возможности их реализации в СССР. В училище были студенты из разных республик Союза. Я вспоминаю, что ребята из Кабардино-Балкарии были очень дружны и они были очень надежны. Меня поразила в них моральная чистота. Позже моя подруга Ольга Викулова вышла замуж за Яшу Гаранина и уехала с ним в Нальчик.

Студенты художественного училища пили, к сожалению, много. Особенно перед обходом. Так назывался осмотр работ студентов за полгода. Они работали до изнеможения и пили в паузах, чтобы расслабиться. На Комсомольском бульваре находился недавно построенный [дом] для членов художественного совета и ведущих художников города, где на верхнем этаже располагались мастерские. Студенты могли туда, как правило, приходить без приглашения и договора. Изредка хозяин мастерской говорил:

- Извините, сегодня я занят.

Но чаще всего нас там охотно принимали. Нам показывали уже законченные работы и эскизы.

Обстановка была непринужденной. Нас, всегда проголодавшихся студентов, угощали хлебом с колбасой и вином.

В это время я общалась, в основном, со студентами училища и у меня было мало новых знакомых. Один из них был молодой человек, ведущий студенческого клуба университета, Эдуард Шатц. Я молча слушала дискуссии, происходившие в этом клубе.

Однажды Эдуард спросил меня, не жалко ли мне времени, которое я трачу на прослушивание дискуссий, в которых я не участвую.

 

Тогда я впервые столкнулась с таким феноменом как кодовый язык. Различие в понимании и в построении языковых блоков на этом небольшом островке студенческой многонациональной Одессы была поразительной. В студклубе я познакомилась с Виктором Салтыковым. Это был первый студент физфака, которого я узнала. Мы гуляли вчетвером теплыми одесскими ночами. Ночная Одесса летом была очаровательна. Для общения не требовалось слов. Витя Салтыков в то время не был особенно разговорчив, скорее, расслабленно флегматичным. Моя подруга пыталась оживить молодых людей колкими шутками. Витя Салтыков протянул учебу на физфаке на 10 лет. После получения диплома он женился и уехал на северный Кавказ и стал работать лесничим. К нему ездило много знакомых из Одессы и Москвы пожить в глухих лесах высокогорного Кавказа. В 88 году, когда Петя вернулся из лагеря, он звал нас также к себе в гости. Никогда не забуду его пламенную речь, в которой он призывал остановиться в безумном обращении с природой во избежание, по его мнению, вплотную подступившей экологической катастрофы. Он прочно обжился там с женой и детьми и, рискуя жизнью, с ружьем в руках охранял от истребления диких животных местными горцами.

В эти годы, гуляя по прелестным переулкам Одессы, я впервые для себя открыла иной путь познания, «нематериальный». Тогда, в пылу дискуссий, возник жгучий вопрос, на который никто из нас не находил ответа. И внезапно забыв себя и мир вокруг, сконцентрировавшись на одной проблеме и желая только одного, познать истину, я стала произносила вошедшие в меня слова.

Закончив свою речь, я поняла, что это и был правильный ответ, с которым были согласны все остальные. Позже я часто практиковала этот путь познания, который лишь условно был не эмпирический, а возникал как последовательное стремление к истине, а априорной ценности, готовность принять которую не мешает даже угроза смерти. Звучит слишком сурово, однако некоторые из нас сами не подозревая об этом, становились на этот путь.