Сейчас на сайте

Из воспоминаний Таисии Коптевой-Бутовой. Записал П.А. Бутов.

Лиля Добрая в деле Петра Бутова

С первого дня ареста Петра 10.02.1982 я предупреждала всех приходящих ко мне не приходить по крайней мере год, до окончания процесса. (В действительности процесс длился шесть месяцев, хотя, надо сказать, КГБ ещё несколько лет после суда над Петром продолжал вести дело, причем этим занимался не только пятый отдел КГБ – майор Кулябичев - но и некоторое время следственный- подполковник, следователь по особо важным делам Дурнев, а с середины срока (лето 1984, когда Петра привезли в Одессу) подключился майор Гаврош).

Если я была на балконе и видела, что ко мне идут знакомые, то я встречала посетителей на лестнице и просила не заходить. Дом, в котором мы жили, был большой, многоквартирный и была возможность уйти из двора через другой выход.

Постепенно иссяк поток приходящих. Сама я долго никого не посещала, кроме уже давно известных одесских диссидентов и тех, у кого уже был сделан обыск по делу Петра, а так же его сотрудников по институту, которых уже опросило КГБ после перового обыска 30.06.1981. Такую тактику я считала необходимой, чтобы пресечь цепочку возможных обысков и арестов, следовавших, как правило, после начала любого крупного дела, которое открывало КГБ.

Считалось, что КГБ владеет исчерпывающей информацией о людях. Уже тогда я знала, что это далеко не так и собрать информацию для обоснования проведения обыска было и для КГБ нелегко в наше время. Если дело было открыто и подозреваемый уже был арестован, то задача КГБ облегчалась, поскольку появлялась законное основание официально опрашивать людей из его окружения, о которых КГБ становилось известно.

Со знакомыми, особенно из среды сотрудников Петра, которых допрашивало КГБ, я вела разъяснения о том, как надо вести себя при допросах. Я объясняла, что чем меньше слов они произнесут, тем лучше будет для Петра и для них. И наоборот, чем более кооперативными они будут себя показывать, тем больше они дадут повод сотрудникам КГБ обращаться к ним и в будущем. Обычно никто не хотел иметь дела с КГБ.

Несколько человек полностью отказались от своих показаний, несмотря на последующее давление КГБ и прекратили контакты с сотрудниками этой организации. Только пара человек, имена которых я не называю, отказались менять, смягчать или исправлять свои показания.

Наиболее серьезную проблему представляли для меня этабелированные диссиденты. Они сами находились под огнём и даже не рассказывали мне о том, что у них пыталось узнать КГБ.

В конечном счёте осталось небольшое количество людей, которые меня посещали и помогали мне в это трудное для семьи время. Наша старая знакомая Лиля Добрая была одна из них.

Она была врачом и профессионально поддержала меня, детей и мою маму. Кстати сказать, наш участковый врач, которая была прежде доброжелательна к нам, после ареста Петра стала вести себя враждебно. Лиля была врач-психиатр и, когда мои дети заболели воспалением лёгких, она привела к нам детского врача, который осмотрел детей, поставил диагноз и выписал лекарства. На следующий же день он был буквально схвачен и привезен в КГБ, был допрошен и подвергнут массивному давлению. Его провели по коридору внутренней тюрьмы КГБ¹ и сказали ему, что если он не будет сотрудничать, то окажется сам за решеткой.

Для меня такая агрессивность КГБ была признаком того, что следствие зашло в тупик, что свидетели держаться неплохо и методика ведения библиотеки Петром себя оправдала.

Впрочем, случайностей было избежать нельзя. Одна наша дальняя знакомая хранила некоторые рукописные материалы Петра, которые он передал ей ещё до первого обыска 30 июня 1981 года. Сама идея самиздата была поддержана в Одессе большим количеством людей. Пётр мог обратиться за помощью ко многим знакомым наших непосредственных знакомых, которые не имели прямой связи с библиотекой. Для КГБ это должно было представлять большую проблему, поскольку значительно расширяло круг поиска.

После ареста Петра эта наша знакомая принесла материалы Петра Лиле Доброй.

Лиля тут же пришла ко мне домой и просто пригласила меня погулять. Мы пришли в парк. Лиля опасалась, что нас будут подслушивать с помощью локационного устройстройства из машины, и поэтому мы стали разговаривать, прогуливаясь подальше от улиц.

Лиля сообщила мне, что она внезапно получила часть архива Петра и спросила, что с ним делать. Расследование было в самой горячей фазе. Я ответила коротко и однозначно:

- Сжечь немедленно – и Лиля пообещала это сделать. Она не сожгла эти материалы, поскольку, как она позже объяснила, ей было жалко уничтожить единственный экземпляр рукописей Петра.

16 апреля 1982 года у Лили был сделан обыск и эти материалы были изъяты.

Я не помню точно, что они нашли, но среди найденного были записная книжка Петра и рукописные материалы, в том числе листы под общим названием «Будущее – Россия». Для КГБ это был большой успех. В обвинительном заключении изъятым у Лили материалам был придан большой вес.

Для обвинения в антисоветской агитации и пропаганде КГБ должно было доказать, что у обвиняемого, то есть в этом случае у Петра, была цель подрыва и ослабления советской власти. Изъятые у Лили материалы были, собственно, фрагментами книги о диссидентах, которую пытался написать Пётр, которая отчасти носила автобиографический характер, что дало повод КГБ использовать эти рукописные материалы в обвинительном заключении.

Муж Лили был психически болен. При обыске у Лили нашли наркотические обезболивающие и успокаивающие лекарства и соответствующие рецепты. Этот факт использовало КГБ, чтобы оказывать на Лилю давление.

Процесса по этому поводу никто не начинал. Лиля как врач имела право иметь такую медицину у себя, её муж был тяжело болен. Но КГБ стало распространять слух, в том числе и среди сотрудников Лили, что она торгует наркотиками.

КГБ постоянно искало компрометирующие материалы в деталях частной жизни и пытались сделать из мухи слона, чтобы, по возможности, дискредитировать человека. У нас в доме на обыске сотрудники КГБ обнаружили четыре сберкнижки и тут же стали об этом рассказывать, особенно сотрудникам Петра и свидетелям при допросах. Только они забывали рассказывать, что нам с Петром принадлежала одна книжка, одна принадлежала моей маме и две – моей тёте, которая жила одна, была преклонного возраста и отдала нам эти книжки на случай смерти. Также КГБ умалчивало сумму денег, которая хранилась в сберкассе. Но четыре сберкнижки – это звучало внушительно. При такой подаче фактов сотрудниками КГБ получалось, что мы прикидываемся бедняками и обманываем своих друзей — диссидентов.

Так же сотрудники КГБ рассказывали, что Пётр завел гарем, о чём мне и поведал один из свидетелей, на что я ответила:

- Ну и на здоровье, - чем и пресекла дальнейшие разговоры на эту тему. После этого эту тему уже никто не поднимал.

КГБ имело ещё другую тему: Пётр бездельник и ничего не сделал, не защитил даже кандидатскую диссертацию, как передал мне наш бывший друг. На что я ответила, что для защиты нужно сдавать экзамен по «марксистско-ленинской философии», что для Петра было немыслимо. Только сотрудники КГБ забывали сказать, что Пётр в 1978 году полностью отказался с ними разговаривать и они ему закрыли путь к защите. Мы с ним обсуждали эту проблему, и я подчёркивала, что самое главное не степень, а активное занятие физикой. Пётр продолжал работать как учёный и его последняя статья вышла уже после ареста.

Вершиной было, конечно, то, что КГБ распространяло среди наших знакомых слух, что Пётр – агент ЦРУ, или, более неопределённо, агент иностранной разведки. Мне эту версию преподносили в более мягкой форме. Когда я приносила передачи в следственный изолятор, мне говорили сотрудники КГБ, но не из группы следователей, что Пётр передавал информацию на Запад через иностранных корреспондентов. То, что Пётр никогда не имел контактов с иностранными корреспондентами, мне было хорошо известно. Мы оба были того мнения, что процесс демократизации должен опираться на внутренние силы. Это было гарантией естественности и гармоничности процесса демократического развития.

Пётр, надо сказать, работал с библиотекой без шума, стресса и суеты. Эта деятельность была для нас рутина, часть нашей обычной жизни. Ко времени ареста мы обладали достаточным жизненным опытом и многому научились из жизни других диссидентов. Особую роль для меня сыграли, конечно, многолетние контакты с Игруновым, которого я знала с 15 лет. Вначале не было никакой библиотеки. Были молодые любознательные люди, которые много друг с другом дискутировали, спорили, обменивались мнениями. Их интересовала литература, искусство, философия и, в конце концов, политика.

Они искали пути ко всевозможной информации, чтобы иметь возможность выработать своё собственное мнение. Путь к самиздату нашёл Игрунов в 1968 году, а затем организовал с помощью друзей и его жены, Светы Арцимович, производство литературы. Вскоре книг стало так много, что можно было уже говорить о библиотеке самиздата в Одессе. Развитие библиотеки происходило на моих глазах и я многому училась у своих более опытных знакомых.

У Петра был свой путь. Он познакомился с Игруновым довольно поздно, а сблизился месяцев за восемь до ареста Игрунова 1 марта 1975 года. До этого он участия в библиотеке не принимал, но у них оказалось много общих знакомых. Поскольку Вячеку стало ясно, что его арест неминуем, он искал подходящего человека, которому мог бы передать библиотеку. И решил передать Петру. Но начало передачи произошло довольно стихийно - за неделю до дня нашей свадьбы капитан КГБ Алексеев с сотрудником утром пришел в дом Вячека и пригласил его в «военкомат». Пётр был свидетелем этого эпизода и вместе с женой Игрунова Светой собрал самиздат в доме и вынес его. Так что когда Алексеев вскоре вернулся в дом, там практически уже не было самиздата.

Раз в месяц я приносила передачи в следственный изолятор для Петра. Этим пользовались сотрудники и пытались со мной разговаривать и выудить из меня информацию. Они считали Петра большим конспиратором и просили меня помочь ему тем, что я им всё расскажу, что я знаю о библиотеке и знакомых и облегчу таким образом его положение. КГБ часто пользовалось такой аргументацией. Они не говорили – помогите нам. Они говорили – помогите себе и скажите нам то-то и то-то.

На что я им отвечала, что я не знаю ничего и не помню даже имён.

Что было правдой – после ареста Петра я забыла имена и фамилии. Эта была защитная реакция, а также результат стресса и возникшей депрессии.

Через четыре года после ареста Петра мне предложил Леонид Заславский, одесский диссидент и распространитель самиздата, описать тяжёлую ситуацию, в которую попала наша семья после ареста Петра. За это время умерла моя мама, мать Петра и моя тётушка, которая была очень привязана ко мне и поддерживала меня всю жизнь, у Захара развилась астма, младший много и тяжело болел. О своём физическом и психическом состоянии я не могла и думать.

Я попыталась всё это описать и не смогла. Мне стало по-настоящему плохо, я пережила всё вновь и меня охватил страх. Второй раз пережить происшедшие события я уже не смогла.

Приблизительно с 1968 года я, как и другие члены группы Вячека Игрунова, начала психологически готовиться к допросам, обыскам, арестам. Трудно было предугадать, кто как себя поведёт в КГБ. Я сама никогда не была уверена в том, что мне удастся выдержать профессиональное давление следователей. Как и все наши знакомые и, я думаю, большинство, не рассматривало распространение самиздата как преступление. Мы знали, что мы – не преступники и были уверены, что КГБ в борьбе против диссидентов защищает не интересы государства, а интересы слоя, носителя уже устаревшей идеологии, у которого был страх перед всем, что нельзя было включить в эту идеологию. Мы стремились освоить богатство мировой культуры, а не ограничиваться монокультурой марксизма. Деление философии на буржуазную и пролетарскую было для нас неприемлемо. Среди нас были и марксисты, но приверженность к марксизму для них не исключала существование других направлений мысли.

Мы хотели, чтобы нас рассматривали как полноценных граждан страны, которые правомерны получать информацию в полном объёме.

Нужно сказать, что Пётр никогда не говорил мне, какую роль в библиотеке играл тот или иной наш знакомый или друг. Иногда гуляя со мной и с ребёнком, он оставлял нас в каком-нибудь скверике и говорил:

- Подожди, я сейчас приду.

Тем самым облегчалось наше положение в случае ареста, а то, что арест произойдет, мы не сомневались с того момента, как мы активно занялись библиотекой.

Летом, когда уже следствие подходило к концу, меня официально вызвали в качестве свидетеля в КГБ. Допрос был довольно коротким, поскольку на вопросы типа «видела ли я самиздат в доме», «кому Пётр давал читать литературу», «кто к нам приходил» и т.д. я отвечала коротко: нет, не видела не знаю, не помню. В самом конце допроса я почувствовала особое напряжение следователей – их было два, иногда заходили и другие сотрудники, протокол вел капитан Виктор Паранюк – и поняла, что сейчас последует центральный вопрос. Действительно, следствие интересовало, кто дал Лиле Доброй рукописные материалы Петра. На этот вопрос я ответила четко и однозначно, что я никому никакие материалы не передавала. Следователи сообщили, что у них есть показания Доброй, что найденные на обыске материалы она получила от меня.

Вскоре после этого допроса я встретилась с Лилей. При встрече Лиля объяснила мне, что она сочла лучшим сказать, что это я передала ей материалы. Правильным было то, что она не хотела втягивать новых людей в процесс следствия и называть действительное лицо, передавшее рукописи. С другой стороны, она не могла назвать Петра, поскольку она получила их уже после ареста и КГБ это было конечно известно. Ей пришлось назвать меня, поскольку она считала это меньшим злом в этой ситуации. Лиля предложила мне изменить показания. Я предложила ей, чтобы каждый оставался при своих прежних показаниях, поскольку никаких свидетелей не было. В случае перемены показаний мне грозило обвинение в даче ложных показаний и обвинение в распространении антисоветских материалов. Самое лучшее было, конечно, ничего не менять в показаниях.

В ближайшее время меня опять пригласили в КГБ. У КГБ был центральный вход с улицы Бебеля (сейчас ул. Еврейская). Посетители же входили в дверь на углу улицы Бебеля и переулка им. Мечникова и попадали в небольшое помещение для ожидания, где даже стояли стулья. Я постучала в закрытое окошечко в стене и протянула паспорт и приглашение. Дежурный проверил документы, закрыл окошечко и позвонил.

Через короткое время пришёл молодой человек. Это был ст. лейтенант Емец. Он провёл меня в кабинет на втором этаже. Там меня уже ждал капитан Мережко, который вновь задал мне вопрос о том, передавала ли я материалы Петра Доброй. Он мне сказал, что Добрая настаивает на том, что мои показания неверные.

Я сказала, что в этой ситуации я ничего не могу изменить. Мережко стал мне угрожать, что они меня могут посадить, а в сталинские времена со мной бы столько не возились и уже бы арестовали. КГБ систематически злоупотребляло страхом людей перед репрессиями, который у них возник со времен «культа личности».

Что он дальше говорил я не могу вспомнить, поскольку перестала его слушать. Привели Лилю Добрую и объявили нам, что мы находимся на очной ставке. Я в ответ сказала, что я официально отказываюсь участвовать в очной ставке и предложила им вывести меня из здания КГБ.

После произведения обычных формальностей (занесение в протокол личных данных, номера дела, по которому происходит допрос и т.д.), в котором я не участвовала, я заявила, что меня на очной ставке нет. На столике лежали газеты, я взяла одну из них, отвернулась и стала пытаться читать.

Лиля мне сказала, что я нехорошо себя веду. Я понимала, что Лиля находиться под сильным давлением, попыталась её успокоить и мягко сказала, что она свободна в её праве выбора, участвовать или не участвовать в допросе. На поставленные вопросы Лиля повторила свои показания. Я же отвечала, что меня здесь нет. По окончанию этой процедуры меня вывели из здания КГБ.

Но на суде, который произошел в конце августа 1982, мне пришлось кое-что изменить в моей позиции.

Допрос свидетелей в суде длился два дня и нас с Лилей вызвали под конец. Сначала допросили меня и я повторила то, что говорила раньше, то есть, по сути, отказалась давать показания. Последний вопрос ко мне касался эпизода передачи рукописей Петра Доброй.

После меня вызвали Лилю. За неделю до суда над Петром был проведён суд над её родственником, тогда ещё молодым человеком, Лувещуком, который получил три года за написание стихов². Лиля находилась поэтому под большим психологическим давлением.

Она дала показания, что это я передала ей материалы.

После этого выступила прокурор Садикова и произнесла угрожающую речь, в которой утверждала, что Лиля совершила преступление, поскольку дала ложные показания. Суд задал по этому поводу вопрос Петру. Пётр сказал, что вопрос о том, кто передал Лиле материалы, не имеет отношения к нему, как обвиняемому, поэтому он считает, что такой вопрос к нему в рамках этого суда недопустим, поскольку, с формальной точки зрения, это вопрос должен быть поставлен не обвиняемому, а очевидцу или свидетелю, и по другому делу. А он ни очевидцем, ни свидетелем в юридическом смысле в этом эпизоде не является.

Адвокат Петра Пётр Баркарь предложил ещё раз вызвать меня для дачи свидетельских показаний. Зачем он это сделал остаётся непонятным. Возможно, они хотели просто заставить меня или Петра заговорить, запутав нас.

Когда я услышала речь Садиковой, я была обеспокоена тем, что против Лили может быть открыто дело, и тогда я решила сделать свои показания более неопределёнными. Я сказала, что теоретически допускаю, что без моего желания материалы могли попасть в квартиру Лили и там остаться, поскольку я приходила к ней в гости всегда с двумя маленькими детьми, а младший был ещё в коляске и что у Лили я как у себя дома я кормила детей, переодевала младшего и вполне допускаю, что могла случайно забыть детские вещи и среди них могли оказаться и материалы Петра. Тем не менее отрицаю целенаправленную передачу каких-либо материалов для хранения или для чтения.

Этот ответ удовлетворил всех.

Для многих может быть является неизвестным тот факт, что для следствия и суда истина играет второстепенную роль. Гораздо важнее представить имеющиеся факты в непротиворечивой форме, так чтобы в деле не имелось необъясненных эпизодов.

Эта практика интернациональная. Здесь, в Германии, по нашему опыту, судьи ведут себя так же и могут интерпретировать и подбирать факты так, чтобы они подтверждали их версию.

О найденных у Лили материалах КГБ в обвинительном заключении отозвалось так: «В период 1975 – 1982 годов Бутов на отдельных 31 листах бумаги изготовил для последующего распространения антисоветский документ под общим названием «Будущее – Россия». В нём он видит как одну из форм борьбы с Советской властью неучастие в политической жизни, неподчинение властям; навязывает реформистскую мысль о государственном устройстве по образцу европейских капиталистических стран. И в этом, по его мнению, будущее СССР.

В документе Бутов клевещет на советских людей, советскую действительность, на заботу КПСС и Советского государства о ветеранах войны и труда, пытаясь при этом дискредитировать Советскую власть; клеветнически утверждает о якобы существующей в СССР оппозиции. Далее он с открытой враждебностью к Советской власти, пишет: «...Идея о коммунистическом идеале оказывается просто удобным способом для обворовывания простофиль...»

Документ «Будущее – Россия» является антисоветским, в нём прямо призывается к изменению существующего строя в СССР, содержится клевета на советский государственный и общественный строй, направленным на подрыв и ослабление Советской власти.

Названный документ, опасаясь его обнаружения, Бутов в начале февраля 1982 года вручил через свою жену Коптеву Т.М. своей знакомой жительнице Одессы Доброй Л.С., на квартире у которой при производстве обыска 15 апреля 1982 года документ и был изъят.»

В установительной части приговора суд в сокращенном виде повторил текст обвинительного заключения КГБ. Но доказательной части, где пишется о том, на основании чего считается, что вина доказана, было написано:

[Вина Бутова П.А.] в изготовлении, хранении и распространении литературы антисоветского содержания в целях подрыва и ослабления cоветской власти доказана такими доказательствами.

....

-показаниями свидетеля Доброй Л.С., о том, что в феврале 1982 года жена подсудимого Бутова П.А. – Коптева Т.М. принесла ей домой текст с рукописными записями Бутова П.А., и она их хранила у себя на квартире, а при обыске 15 апреля 1982 года выдала эти записи органам следствия (т.2.,л.д.168, 283, т. 14.л.д. 89);

....

Суд, как видно, не считал доказанным, что это я передала материалы Лиле.

Неопровержимым является тот факт, что сотрудники КГБ обнаружили материалы Петра в квартире Лили. Сотрудники КГБ знали, что не я передавала Лиле материалы.

Поэтому они написали, что «Бутов в начале февраля 1982 года вручил через свою жену Коптеву Т.М. своей знакомой жительнице Одессы Доброй Л.С.». Эта формулировка смягчала долю моего (мнимого) участия. В тексте закона фигурировало «распространение» антисоветской литературы, а не «вручение». А суд ещё смягчил формулировку, поскольку получалось, что я просто принесла тексты Петра в Лилину квартиру. «Принесение» было ещё дальше от «распространения», чем «вручение» текстов Лиле.

Важнейшим было то, что КГБ заведомо исказило факты. Им было известно, что материалы попали в квартиру Лили после ареста Петра, который произошёл 10 февраля, а «не в начале февраля». Всё, что человек писал для себя и держал у себя дома, не могло быть определено как «агитация и пропаганда». Только распространение текста им или по его желанию могло быть определено как «агитация и пропаганда». После ареста Петра он уже не мог ничего распространять. Поэтому на допросах и на очной ставке в КГБ и в суде ни разу не возникал вопрос, когда произошла передача текстов. КГБ постановило считать, что это произошло в начале февраля, то есть до дня ареста и таким образом легализовало использование текста Петра в суде. Это был грубый подлог. Адвокат обязан был это зафиксировать.

Для судьбы Петра это, конечно, роли не играло. Находка текстов Петра облегчила положение следователей, поскольку «Будущее – Россия» было как бы самообвинением, написанное его рукой.

Такой связки между личностью обвиняемого и хранимой им литературы не хватало КГБ. Мы жили во времена, когда слова имели вес.

Для Лили эта история не имела юридических последствий.

Лиля была женщина смелая. Однажды, ещё до всех этих событий, к ней на работу милиционеры привезли очень пьяного водителя, который оказался в дальнейшем офицером КГБ. Вел себя это офицер буйно и нагло, всех оскорблял, в том числе и Лилю. Лиля зафиксировала в протоколе степень опьянения. В дальнейшем на неё было оказано сильное давление, чтобы она признала протокол недействительным, но она не уступила.

Мы встречались с Лилей и после того, как Пётр вернулся из лагеря. Но это уже были совсем иные времена.

Во времена перестройки она уехала в США. Накануне отъезда мы были в гостях у неё на даче на 14 станции Большого фонтана на проводах .

В США она стала работать в армии спасения. Английский язык она выучила ещё в Союзе. Как сложилась её дальнейшая судьба нам неизвестно.