Сейчас на сайте

Петр Бутов

См. книгу П.Бутова "Воспоминания об одесских диссидентах".

Следующая станция – Одесса
Воспоминания (январь 1987- сентябрь 1990)

 

1. Помилование

 

1

 

В начале января 1987 года нас, заключенных Дубровлага, осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду, всех вместе взяли на этап. Это произошло утром. Причем мы должны были взять все наши вещи с собой. Это могло означать только амнистию и это было событие, которого все уже ждали.

Когда я вернулся домой из лагеря, то Таисия мне напомнила, что я во время короткого прощания утром 10 февраля 1982 года сказал:

- До конца срока я не досижу.

Я еще не знал, какой срок я получу, но конец этой системы был очевиден. То, что система не может в своем старом виде дальше существовать, было многим ясно.

Мне, собственно, оставалось еще находиться в лагере около месяца. Мой срок заканчивался 10 февраля и мне предстояла ссылка. Перед освобождением по традиции я заварил чай для всех заключенных. Ритуал чаепития происходил в столовой зоны. Туда приглашались все заключенные. Обычно мы держались в лагере группами, что и понятно. Группы дистанцировались друг от друга по разным признакам. Но на ритуальное чаепитие приглашались обычно все, только не все ходили. То есть никто никого особо не приглашал. Все просто узнавали – такой-то заваривает для всех чай. Приходили попить чай и пожать руку на прощание и пожелать всего лучшего. Кто не хотел этого желать, не приходил. Обычно это делалось за несколько недель до конца срока. Особенно, если как мне, предстояла ссылка – ведь точно никто не знал, в какой день его возьмут на этап.

Нас было около 20 человек, «антисоветчиков». В последнее время «антисоветчики» перестали прибывать в лагерь и их количество все время уменьшалось.

Я хорошо помню, что к этому времени в лагере остались Зоркальцев и Разладский, Георгий Хамизури и Рафик Папаян. Помню еще, что были Алтунян, Михал Поляков, Юрий Мельников и Томояну, Владимир Делидивка, Григорий Фельдман, Миронов, Блюмович.

Это была моя непростительная оплошность – не переписать последних политических Дубравлага. Но тогда мы об этом не думали.

Итак, нас вызывали на вахту, просматривали, довольно поверхностно, вещи и пропускали дальше. Поскольку мне предстояла ссылка, то мне один заключенный заранее дал письмо, чтобы я его вынес из лагеря. Это удалось совершенно легко. Меня прежде удивляло – как это можно. Существует множество трюков, чтобы отвлекать внимание обыскивающих. А в этот раз и стараться особенно не приходилось.

Потом мы все вместе и под охраной пошли к станции. Нас сопровождал начальник нашей зоны майор Шалин. Он еще дождался момента, когда мы все вошли в вагон. Мы, конечно, не попрощались с ним, а он не попрощался с нами.

Но я вспоминаю один случай, когда вдруг в мастерскую, где мы работали, влетел начальник охраны лагеря и громко попрощался с нами и, кажется, даже сказал: «Не поминайте лихом». Он уезжал на другое место службы. Среди офицеров МВД были люди, которые нас понимали и относились с симпатией.

Поезд доставил нас на ст. Потьма 2. Ночь мы провели в пересыльной тюрьме. На следующий день мы прибыли в Саранск и нас поместили в следственный изолятор КГБ. Этот изолятор практически пустовал в наше время. Я попал в камеру с Разладским и Зоркальцевым.

 

2

Я думаю, что нормальный человек не хочет портить себе настроение мыслями о таком мрачном явлении как заключение в лагерь или в тюрьму. Это происходит инстинктивно. Арест, лагерь тюрьма - антиэстетичны. Многие люди тяжело переносят несвободу. Когда я вернулся из лагеря в Одессу, моя старая знакомая, тогда москвичка, зашла к нам в гости. Но потом наш общий знакомый рассказал мне с усмешкой, что она все же меня опасалась. Наверное, думала, что я превратился в настоящего уголовника. Я думаю, что не одна она.

У Осипа Мандельштама есть строчки

Власть отвратительна
Как руки брадобрея.

 

Один мой знакомый не мог понять связь понятий и ощущений, которые были выражены в этих строчках, написанных после первого ареста. Он не связывал эти стихи с тюрьмой. Для него они пришли из пустого пространства, и он их оттолкнул. Я чувствовал верность этих строк, потому что я видел этот мир задолго до того, как в него попал. Для меня речь идет в первую очередь не о власти вообще, а о насилии власти. От насилия страдают все.

Преступники, совершившие самые тяжкие преступления, также страдают от насилия.

Однажды мой сокамерник в СИЗО одесского КГБ подошел к решетке окна и произнес монолог о том, как несправедливы к нему люди. Но как раз он должен был предвидеть, что его арестуют.

К страданию преступников никто не относиться с сочувствием. Скорее возникает сомнение – а достаточно ли преступник страдает?

Еще до ареста я мысленно переживал то, что чувствовали уже арестованные диссиденты. Физические ограничения угнетали меня меньше, чем несвобода духовная.

Я не хотел жить в страхе перед собственными мыслями и не хотел пугаться своих произнесенных слов. Мне повезло. Я жил на закате системы. Если бы я родился пораньше, то мой маршрут был бы наверное круче. Но мне повезло еще и потому, что вследствие этого я могу спокойнее рассуждать о системе, как писал Тацит, начиная Анналы, без гнева и пристрастия, по причинам, которые мне далеки.

Я уверен, что и сегодня есть круг людей, которые смотрят на диссидентов с той точки зрения, что все-таки они сидели и, значит, что-то там было. Мне не известны случаи, когда кто-либо из диссидентов подавал заявление на реабилитацию и его не реабилитировали. Но, тем не менее, диссиденты, которых судили по 190 или по 70 ст. УК РСФСР не были реабилитированы автоматически. Речь идет не о десятках тысяч и даже не о тысячах. Речь идет о нескольких сотнях людей (начиная приблизительно с 1960 года). Тем более, что многие из них жили не в России, а в других республиках, то есть в России их было гораздо меньше. На Украине, например, реабилитация произошла автоматически. Судили не спрашивая и реабилитировали, не дожидаясь заявления. Но на Украине была особая ситуация. Подразумевалось, что диссиденты были борцами за независимость Украины.

В таком особом случае Россия могла бы рассмотреть дела диссидентов заново по своей инициативе. Этого не произошло.

Почему?

Я думаю, что государство хотело и хочет ограничить влияние диссидентов. Конечно, не все диссиденты были арестованы. Арест не был признаком диссидента. С другой стороны, я знаю людей, которые были осуждены по 70-й ст., но которых трудно причислить к диссидентам.

Дело, собственно, не в этом. Я думаю, что проблема заключается в том, что арестованные диссиденты достаточно бескомпромиссно отрицали государственную систему и ритуал реабилитации должен означать признание авторитета государства. Я не отношусь к тем, кто считает, что диссиденты были носителями неоспоримой правды, а государство, соответственно, носителем абсолютной лжи. Может быть, государство не хочет сделать объяснение по поводу арестов диссидентов и тем самым стремится придать всему делу характер чисто правовой и не рассматривать эту проблему как политическую, хотя ведь известно, что во многих случаях персональную судьбу диссидента рассматривали на самом «верху», в политбюро. То есть арест был обоснован через политическое решение. Да и решение о «прощении» диссидентов и выпуск их на свободу был решением чисто политическим.

В принципе государство стоит, видимо, на той точке зрения, что поведение диссидентов имело признаки ст. 190 или 70, то есть, было основание в совершении преступления – распространения клеветы. Поэтому диссидентов арестовывали. Но если реалистично рассмотреть дела, то получается, что осуждать их все же не стоило. Произошла судебная ошибка. Теперь ее исправляют. Но оттенок антигосударственной деятельности - был. Получается, что все же диссиденты вели антигосударственную деятельность, но ее размах был не на столько большой, чтобы их нужно было арестовывать. Ведь реабилитация обосновывается тем, что не было состава преступления. Я думаю, что КГБ, в первую очередь, не хотело сказать, что Комитет вел неверную политику. Возможно, что КГБ и был прав, потому что КГБ должен был вести такую политику, чтобы по возможности перемены не слишком нарушали сложившееся равновесие в стране. Я полагаю, что вполне может быть, что КГБ даже использовало диссидентов для оказания давления на ортодоксальных коммунистов, которые сопротивлялись всяким переменам, но с другой стороны не хотели диссидентам дать возможности стать реальной политической силой. Что, впрочем, совершенно понятно.

3

 

Я думаю, что многие арестованные диссиденты, признают своей позицией то, что недавно по моей просьбе сформулировал Михаил Ривкин «Я всегда был убежден, что главное в деятельности диссидентов это не наши политические лозунги, не наши программы, а нравственное противостояние системе, наша способность не сломаться на суде и на следствии. Наша диссидентская деятельность это нравственное противостояние системе. Если мы этого противостояния не выдержим, то любые самые правильные идеи будут дискредитированы. Наша готовность идти на жертвы - это золотой запас, который делает их обеспеченными».

На первый взгляд это позиция не политическая, но и за ней стоит представление о том, что система была аморальной. Я не хочу, чтобы у читателя создалось впечатление, что у меня сейчас такое же мнение о государстве. Но здесь я не хочу останавливаться на этом месте и описывать свое сегодняшнее мнение о государстве.

 

4

 

Заключенный занимает низшую ступень в социальной лестнице. Я думаю, что в диссидентах ценили именно то, что они игнорировали социальную структуру общества. А они игнорировали эту структуру потому, что само общество они воспринимали как противоестественное. Они не хотели принадлежать к той системе власти, которую считали антинародной и враждебной к духовной свободе личности. Нас учили тому, что только коллектив представляет из себя ценность, причем коллектив, во главе которого стоят коммунисты.

Глобальные политические мотивы для меня были несущественны, в конце концов. Да и многие диссиденты, по крайней мере, на словах, стремились лишь к тому, чтобы заставить государство четко выполнять уже существующие законы. То есть я свою задачу видел в том, что бы помочь нравственному совершенствованию государства. Эта цель была совершенно не понятна чиновникам. Они действовали по сложившейся традиции.

Михаил Иванович Скипа, руководитель Отделения Акустики, в котором я работал, спросил после ареста одного сотрудника отделения, который меня хорошо знал:

- А чего это Бутов решил спасать советскую власть?

Спасать советскую власть я тоже не собирался. Моя задача была совсем другой. Но это замечание интересно тем, что, по-моему, отражает ту деструктивную роль, которую играли сами чиновники в государстве. Это они пытались все время не изменить законы, а обойти их. Их малодушие и разрушило Союз.

Нет, я не собирался ни защищать советскую власть, ни разрушать ее.

Я хотел только расставить нравственные акценты.

 

5

 

Когда я прибыл в лагерь в 1982 году, нас курировала группа сотрудников КГБ из трех человек во главе с Беловым. Кажется, он имел звание подполковника. Но после эту группу сменили. К сожалению, я не запомнил ни одну фамилию сотрудников из новой группы.

Существовала такая добрая традиция. КГБ регулярно собирало группу человек из 6 заключенных и отвозило в следственный изолятор КГБ в Саранске. Это был месяц отдыха от рутины лагерной жизни. Однообразие все-таки утомляет. Можно было получить внеочередную посылку от родных законным образом, поскольку мы находились в камере. Кормили необычно. Например, нам закупали яички и жарили яичницу. Поили чаем и не по лагерным стандартам. В общем, это был своего рода отпуск. Заключенных привозили для бесед с сотрудниками КГБ и хотели их расположить к беседе.

Один раз привезли и меня. Это было в конце 1985 или в начале 1986. Я находился тогда в камере с Семенцовым (двух других сокамерников я не помню). Мы провели тогда там около месяца. Нам, собственно, предлагали подписать обращение к Сахарову, чтобы он прекратил свою враждебную деятельность. Это заявление написал Аренберг-старший (два брата собирались угнать самолет - протест против ссылки А. Сахарова), которому дали 13 лет (младшего брата к тому времени уже выпустили, он получил 4 года).

Это была довольно смешная затея со стороны КГБ. Это обращение к Сахарову так никто и не подписал.

Один из молодых сотрудников КГБ хотел со мной «по-дружески» поговорить. Предлагал длинный разговор вообще. Я, в принципе, не отказывался беседовать, но сказал, что мне все эти разговоры не интересны. Это было уже время перестройки. КГБ искало контакты с диссидентами. В принципе я считал такие контакты допустимыми. Я к власти не стремился, но рассуждал здраво. Допустим, я стремлюсь к власти. Добиваюсь ее. Тогда совершенно мимо милиции и КГБ, называйте тайную службу как хотите, я не могу пройти, не замечая их. Ведь они служат той же системе.

Да, это был интересный вопрос. Личная власть меня не интересовала. Но меня арестовали по политическим мотивам и уже после ареста волей-неволей я должен был играть определенную политическую роль. Очевидно, что большинство диссидентов не показало политических талантов. Диссент – это одно, а политика это уже нечто другое. По моим представлениям, сотрудники КГБ считали, что диссиденты должны быть непременно сторонниками определенной идеологии. Это было не так. Что касается меня, то к тому времени я еще не разработал «своей» идеологии. Я был идеологически чист. Я хотел быть вне идеологии.

Некоторые из диссидентов, с которыми я был в лагере, стремились к политической деятельности. Так, например, Анаденко считал необходимым создание политической партии, которая будет противостоять коммунистам. Об этом я думал, признаюсь честно, с 14 лет. Но, занимаясь библиотекой, я понял, как это в действительности сложно, образовать политическую партию на пустом месте. Юрий Бадзе так же, несомненно, считал себя политиком. После освобождения он занимался партстроительством в Киеве. Но я давно о нем ничего не слыхал.

 

6

 

Как только я начал читать хронику, я прочитал, что сотрудники КГБ приезжают в лагерь для бесед с «антисоветчиками». Меня это раздражало. Посадили и оставьте человека в покое.

У меня было довольно агрессивное отношение к КГБ. Но кто же КГБ любил?

Но после того, как я прошел следствие и стало ясно, что с их методами они меня сломить не могут, я уже относился к разговорам с сотрудниками КГБ иначе. Терять мне уже было нечего.

В давние времена, когда я о диссидентах по-наслышке знал, меня раздражала агрессивность КГБ. Я и сейчас считаю, что тайная служба не должна так действовать среди народа, как будто это враждебная ему среда. Но это болезнь всех тайных служб. Все они нуждаются во врагах, чтобы их потом искать и с ними бороться. Вот сейчас в Германии разрастается скандал (я это писал еще в мае 2006) – Bundesnachrichtdienst (BND)– внешняя разведка - следила за немецкими журналистами. Выступает стукач-журналист и спокойно так объясняет, что он ничего особенного не делал. Он, в общем-то, как журналист имел связи на Ближнем востоке и использовал эти связи в пользу BND. Деньги зарабатывал. У него был ведущий офицер. Иногда он просил журналиста рассказать о его немецких знакомых. Он это делал. Знаете, говорит, когда много лет встречаешься с одним и тем же человеком, все выглядит уже иначе. Эта история не без доли юмора – он стучал на журналиста, который и сам сотрудничал с BND. Тема, конечно, интересная. Был один итальянский фильм, под названием «Конформист». Действие происходило в Италии времен Муссолини. Антигерой не собирался стучать, но ему не хватало мужества отказаться. Он пытался избежать встреч, но его находили.

Стукачи далеко не всегда делают свою работу охотно, особенно бесплатно. Это зачастую люди, которым просто не повезло в жизни. Но стукачи оживились и в Соединенных Штатах во время введения законов Маккарти. Уже в семидесятые годы я читал о том, что американские профессора признавались, что при поездках за рубеж они выполняли задания ЦРУ. Так что КГБ было не хуже других подобных организаций.

Но дело не в тайных службах, а в нас. Дело было в том, каким мы хотим видеть свое государство. Большинство из тех, кого КГБ арестовало, не были политикам. Они не хотели просто жить и иметь право на свое мнение. Некоторые распространяли листовки – иначе они не могли высказать свое мнение. Я считал, что государство должно каждому желающему дать возможность высказать свое мнение и ознакомиться с любой информацией. По крайней мере, не ставить из-за этого под сомнение его благонадежность. Казалось бы дело просто?

Таким образом, я не старался КГБ демонизировать, не отказывался с его сотрудниками говорить, но не видел смысла в таких разговорах. Мне просто не о чем было с ними разговаривать.

Григорий Ничипоренко из Днепропетровска отказывался с ними разговаривать полностью, и они оставили его в покое. Его арестовали первый раз еще юношей лет 16–ти в конце войны или сразу после войны. Когда он вышел из лагеря на свободу, собственно в ссылке, и увидел спелые ягоды, то сразу набросился на них, поскольку нуждался в витаминах. Много лет он жил и работал, но что-то будоражило его. Он стал писать письма протеста в советские инстанции. За эти письма его и осудили второй раз.

 

6

 

Мир менялся на глазах. Все встречи Горбачева с Рейганом мы смотрели по телевизору. Алтунян договорился с начальником лагеря, чтобы нам разрешили днем под видом политзанятий смотреть телевизор. Кстати тогда же я узнал о том, что в лагере вообще проводят политзанятия. Оказалось, что приходил офицер, собирал терпеливых стариков и беседовал с ними. Нас даже не пытались туда приводить, потому что диссиденты ставили каверзные вопросы. Обо всем этом я узнал уже в 1986 году, на 4 году пребывания в лагере. Тогда же увеличили сумму, на которую можно было делать закупки (закупки были безналичные – каждый заключенный имел счет. У некоторых, тех кто давно сидел, были приличные суммы.

У одного заключенного было около 15 рублей тысяч, когда он освобождался.) Раньше можно было закупать на 2 рубля в месяц, а те кто работает, мог купить еще на 5 рублей продуктов в ларьке. Теперь же эти суммы повысили до 5 и 8 рублей соответственно. В ларек стали завозить совершенно фантастические вещи. Например, помидоры (правда, совершенно зеленые) и виноград. Изменения были поистине революционные. Правда, летом 1984 весы также качнулись и в лагерь завезли виноградный сок в трехлитровых банках. А так из овощей были только лук, свекла и капуста по мере возможности.

Все эти перемены указывали на изменение политики. Однажды приехали два известных журналиста (кажется, один из них был Томас Колесников) – дискутировать с нами. Я не пошел. А им было любопытно посмотреть на нашу зону и на антисоветчиков. Они даже магнитофон с собой привезли – записывать. Видимо, собирались сделать публикацию.

Так что мы были уже готовы к тому, что должна произойти амнистия. Никто и не удивился, что нас привезли в Саранск, следственный изолятор КГБ.

Через несколько дней меня вызвали для беседы. Сначала со мной поговорил местный сотрудник КГБ и сказал мне, что приехал майор Гаврош и не хочу ли я с ним поговорить по вопросу помилования. Они были не уверенны, что я напишу такое заявление. Я без долгих разговоров согласился поговорить с Гаврошем. Он пришел с задержкой минут на двадцать.

Я не стал ждать его объяснений и сказал ему, что вопрос выпуска на свободу уже очевидно решен. Поэтому я не вижу необходимости занимать особую позицию.

Некоторые диссиденты, например Анаденко, Ничипоренко, Татьяна Великанова отказывались что-либо писать в Верховный Совет. Их выпустили осенью 1987 года все равно. Но я считал, что противника, с которым нужно бороться, уже нет. Тем более, что Гаврош сказал, что ничего особенного писать не нужно, достаточно написать пару строчек. Я и написал пару строчек.

Но не оставил себе копию заявления, к сожалению. Так что не могу сказать точно, что я написал. Но бумага должна лежать где-то в архиве.

После этого я вернулся в камеру. Прошел январь. Четвертого февраля нас стали вызывать по очереди к начальнику тюрьмы и зачитывать решение Президиума Верховного Совета о помиловании.

Тут же выдали документы - справку об освобождении и паспорт. С этого момента я был уже свободен, но меня, как и всех остальных, попросили все же вернуться в камеру и закрыли опять дверь.

Прошло минут 30 и тогда стали открывать двери всех камер по очереди. Теперь мы уже действительно могли покинуть тюрьму. Нам сказали, что поезда, на которые нам купили билеты, едут вечером и мы, если хотим, можем остаться в тюрьме. Что-то ни у кого не появилось желания ходить по Саранску. Только все двери, в том числе и дверь из тюрьмы, были открыты. Почти никто особенно не радовался. Собственно, чему?

 

2. Возвращение

 

1

 

Вечером 2 февраля 1982 года, когда уже стемнело, нам сказали, что скоро уже приедет поезд на Москву и нам пора собираться. В тюрьме остался Разладский и Блюмович, которые должны были ехать на восток, несколько позднее. Возле выхода из тюрьмы стоял автобус, на котором мы доехали до вокзала. В автобусе был еще офицер КГБ, который нас сопровождал до вокзала. Там мы сели в поезд, плацкартный вагон. Утром мы были в Москве. Милиция уже была предупреждена, что едут политические. Выделить нас среди других пассажиров было легко – большинство носило лагерные бушлаты.

К Миронову приехал отец и привез ему нормальную одежду. Поскольку его арестовали зимой, у него было еще старое пальто, которое мне хорошо подошло, и он мне его отдал. Мы все приехали на Казанский вокзал, а затем должны были разделиться. Я, Делидивка и Томояну поехали на Киевский. Там мы купили билеты. Поезда на Киев и Кишинев уходили вечером. Я и Деледивка должны были ехать в Киев. С нами еще был Томояну, который должен был ехать в Кишинев. Мы целый день ходили по Москве. Он всю жизнь прожил в деревне, плохо ориентировался и боялся остаться один. Делидивка был кандидат наук, хорошо знал, кстати, немецкий, поскольку учился в ГДР, часто бывал в командировках в Москве и хотел непременно своим племянницам купить шоколадные конфеты в подарок и водил нас по известным ему магазинам Москвы, так что к вечеру мы совсем устали. Делидивка с большим достоинством ходил по Москве в лагерном бушлате. Правда, москвичи народ привычный и много видевший, так что не обращали на нас внимания.

Вернувшись на Киевский вокзал, мы перепоручили Томояну милиционеру, который, собственно, нас уже разыскивал. Ему хотелось посмотреть на живых диссидентов. Мы уезжали раньше и попросили посадить Томояну на поезд. Он нам пообещал это сделать и вообще вел себя очень дружественно. Видимо, милицию предупредили, на всякий случай, чтобы чего не случилось.

Мы с Делидивкой оказались не только в разных купе, но и разных вагонах. Через сутки мы приехали в Киев, и я попрощался с ним. Мне предстояло ехать дальше, в Одессу.

Через сутки я приехал, наконец, в Одессу. Наш дом стоял не далеко от вокзала. Я сел на пятый номер трамвая. Весь путь занимает минут 20, не больше. Но у меня был с собой большой мешок с книгами. Во-первых, были книги, которые я взял из Одессы в лагерь. Во-вторых, в лагере я купил штук 60 книг по системе «книга – почтой». Лагерь назывался «учреждение», и мы могли выписывать даже научные журналы, которые обычно могли получать только институты. Мы писали вместо адреса номер почтового ящика. А кто знает, что это за почтовый ящик? Наверное, какой-то секретный институт. Мы, то есть я, Вадим Янков (в то время он уже был в ссылке) и Кан Чан Хо, тоже физик, но обвиненный за реальный шпионаж в пользу Северной Кореи, обменивались литературой и журналами.

К сожалению, в дальнейшем, я почти не смог воспользоваться собранной литературой. В лагере я еще читал, по мере возможности, но после возвращения домой мы занимались просто борьбой за существование. Читать было некогда. Эти книги мне пришлось оставить в Одессе и они, судя по всему, пропали.

Жаль, я собрал в лагере неплохую научную библиотеку.

Пока я нес свой мешок с книгами от вокзала до трамвайной остановки и потом от трамвайной остановки до дому, я смертельно устал.

С этим ощущением усталости я и жил первое время в Одессе.

 

2

 

Это произошло вечером 6 февраля, когда я, наконец, добрался до дому. Дома была Тая и дети, то есть Захар и Алеша, и еще какие-то их гости. Первое, что я хотел сделать, это выпить чаю. Но чая дома не оказалось. Я и несколько детей пошли в магазин. У меня даже было немного денег с собой, которые я получил в Саранске. Это были деньги, которые оставались у меня на счету.

Так что первое, что я купил, был чай.

Первые дни в Одессе были довольно хаотичные. Тая уходила утром на работу, я отправлял Захара в школу и провожал Алешу в детский сад. Мне приходилось так же закупать продукты и готовить. Все это были совершенно простые действия, но которые мне приходилось осваивать заново. Особенно трудно было налаживать отношения с детьми.

Налаживать отношения с людьми вообще было, собственно, самое сложное. За почти год в следственном изоляторе и в лагере за 4 года установились простые и ясные отношения с этим миром. Но теперь вся эта система отношений должна была измениться.

Если говорить о чувствах, то их не было. Даже просто природу, растения я чувствовал мало. Я, конечно, различал тепло и холод, сырость и сухость, видел деревья и цветы, различал краски, но весь этот мир оставался для меня совершенно внешним. В мой внутренний мир они не проникали. Причем должно было пройти еще некоторое время, чтобы я это понял. Мой внутренний мир стал очень схематичен и примитивен.

Я даже и не помню, ходил ли я первое время в гости. Но помню, что к нам стали потихоньку приходить наши знакомые.

Все навалилось как-то неожиданно на меня. Жизнь в лагере была равномерной. А теперь всплыли все старые и новые проблемы. Последний год в лагере я стал прибаливать. Видимо, стал сказываться авитаминоз. Стали болеть суставы. А после возвращения я чувствовал себя очень плохо. Мы болели по очереди. Ситуация была довольно трагическая. Без помощи наших друзей нам было бы очень и очень трудно. Тая работала на фабрике, зарплата у нее была небольшой. А из-за болезней она получала еще меньше. Но друзья помогали нам деньгами и продуктами. Я стал относить книги в букинистический.

Так прошел февраль и март. Иногда я приходил домой, и от слабости ложился отдохнуть на диван и лежал в каком-то полузабытье часами. Сил встать просто не было.

 

3

 

В конце марта я смог уже заняться делами. Я стал ходить на семинар теоретиков, которые были связаны с моим старым местом работы – Отделением гидроакустики АН УССР. Это мне посоветовал Петр Селиванов, мой старый друг и сотрудник отделения. Кроме того, я зашел раза два в Отделение и поговорил о работе с руководителем отделения Михаилом Ивановичем Скипой. Меня как бы не отталкивали, но и не было прямого предложения на работу. Отношение было сдержанное.

Только однажды руководитель семинара, доктор наук, неожиданно напал на меня, нес что-то о Сахарове и диссидентах. Видимо, с ним кто-то поговорил, и он решил свою враждебную к диссидентам позицию продемонстрировать. Его фамилию я забыл. Да это и не играет никакой роли.

В начале апреля мне стало ясно, что нужно действовать активнее.

15 апреля 1987 года я написал первое заявление о приеме на работу. До ареста я занимал должность старшего инженера, хотя работал как теоретик. Но теперь я решил сразу подать заявление на должность младшего научного сотрудника (мнс). Скипа передал мое заявление дальше и начальник отдела кадров завизировал, что все вакантные должности мнс замещены.

Сам же Скипа уехал в это время в Киев, в Президиум Академии. Через неделю он вернулся. После чего мне в приеме на работу отказали.

После этого, 4 мая, я написал заявление о приеме на работу «в соответствии с моей квалификацией и специальностью». Исполняющая ученого секретаря написала на заявлении, что имеются должности научного сотрудника и две должности старшего научного сотрудника, которые замещаются по конкурсу. Начальник отдела кадров написал на заявлении, что имеются должности только инженерно-технические. Скипа нанес резолюцию, «сообщить заявителю». В общем, обычная бюрократическая волокита. Никто не хотел отказывать прямо, но и брать меня на работу никто не собирался.

Скипа был маленький человек в этой системе. Он ничего не мог решить по существу.

В 1981 –1982 годах его терроризировало КГБ из-за меня. КГБ провел обыск на работе, все сотрудники были допрошены, причем прямо в отделении. Тогда многие неожиданно для себя оказались в очень неприятной ситуации – от них требовали показаний. Скипа наверняка боялся потерять свое место, у него, кстати, в 1981 году был инфаркт. Я не исключаю, что именно благодаря КГБ. КГБ распространяло обо мне самые невероятные слухи. Еще до ареста, но после обыска у меня на дому, КГБ на Скипу переложил часть своей грязной работы и требовал от него, чтобы он меня уволил. Скипа сам этим не занимался, конечно, да он и не появлялся на работе, поскольку считался больным. Всю работу по моему увольнению провел Резник.

У меня был довольно свободный рабочий день, я часто ходил в библиотеку. Но поскольку за мной следили, то каждая моя отлучка стала фиксироваться. Первый звоночек прозвучал еще в мае 1981, перед обыском. В день обыска я ушел с работы после обеденного перерыва и получил за это первый выговор. Следующий выговор я получил, поскольку отлучился минут на 20, чтобы купить книгу по специальности. Изменять себя я не собирался и вся обстановка в институте вокруг меня была неприятной. Я договорился, что я уволюсь, и меня оставили в покое.

Почему я уволился? Перспектив у меня в институте уже совсем не было. Но я нашел работу, на которой мне хорошо платили. Я надеялся хотя бы собрать деньги, чтобы оставить семье что-то в случае ареста. Как ученый я все равно не смог бы работать.

Конечно, теперь, в 1987 году, я пытался устроиться на другие работы. Но из этого ничего не получилось. По настоянию КГБ в мою трудовую книжку на последнем месте работы перед арестом была занесена совершенно противозаконная запись номер 17 от 10.02.1982 (то есть меня уволили в день ареста, не дожидаясь суда):

«Уволить с работы согласно письма УКГБ Одесской обл. N° 16/008 от 10.02.1982 г. ст. 161 уголовно-процессуального кодеса УССР» Пр. N° 27 01.03.1982.

С такой записью в трудовой книжке я не имел никаких шансов найти работу. Слово «УКГБ» - Управление комитета государственной безопасности – отпугивало всех.

Например, я договорился с инженером ТЭЦ юго-западного массива, который знал мою историю, на работу сменным электриком. Из осторожности он попросил меня пойти в бюро по трудоустройству, чтобы оттуда получить направление на работу, что я и сделал. После этого я поехал в управление, которое располагалось неподалеку от конечной 2 и 3 трамвая возле Херсонского сквера. В первый день я зашел к главному инженеру. Он пролистал мою трудовую книжку, уставился в запись номер 17 и потом сказал:

- Мы Вас не можем взять на работу, потому что Вы работали директором школы.

Но мы все же как бы договорились и он мне сказал, что я должен прийти на следующий день.

Моя жена пришла со мной.

Мы зашли в отдел кадров. Там мне сказали, что я должен пойти к главному инженеру. Мы пошли к нему. Его, конечно, не было на месте. Мы вернулись в отдел кадров. Он тоже был уже закрыт. Управление как вымерло, я не мог найти ни одной живой души. Мы поболтались некоторое время там и пошли домой. В других местах мне обещали взять меня на работу и просили позвонить. Я звонил. Меня просили еще подождать. Я ждал, еще звонил. И так далее.

 

4

 

После ареста, если не считать следователей, которых, напомню, было 4, я разговаривал с Кулябичевым, Гаврошем и сотрудником КГБ со шрамом, фамилию которого я не помню. С этим последним я виделся в первый раз в 1975 году, когда еще работал Алексеев. С Кулябичевым я непосредственно познакомился, как я уже писал, 17 декабря 1982 года, перед отправкой из следственного изолятора в лагерь.

Второй раз я с ним говорил зимой 1983-1984 года. Он приехал в лагерь поговорить со мной. У него была надежда, что я передумаю и дам показания. Его все еще беспокоила библиотека самиздата. Впрочем, это было в порядке вещей, что сотрудники КГБ приезжали поговорить с теми, кого они посадили. Кулябичев привез с собой книгу для служебного пользования, в которой были описаны судьбы «антисоветчиков». Некоторые из них сидели в Мордовии и некоторых еще знали заключенные, которые давно сидели, а так же офицеры МВД.

Эту книгу Кулябичев дал мне почитать. Он был в Мордовии дня два или даже три. За это время я прочитал книгу. У меня просили ее почитать заключенные, но я отдал ее Кулябичеву. После этого эту книгу попросил у Кулябичева Раджапов. До ареста он занимал должность директора кондитерской фабрики в Баку. Жил неплохо. Его арестовали за измену Родине. За что конкретно, он не рассказывал.

Так вот, Раджапов попросил эту книгу. Потом книга ушла из лагеря, поскольку ее взяли почитать офицеры МВД. Это случилось уже после отъезда Кулябичева, поскольку он уехал и легкомысленно не востребовал книгу назад. Вся история не стоит внимания. Но потом Кулябичев стал эту книгу требовать у меня. Это произошло уже летом 1984 года, когда меня привезли в Одессу. Это тоже было в порядке вещей. Обычно «антисоветчиков» привозили в их город для разговоров ко времени, когда заканчивалась половина срока.

Я провел тогда в следственном изоляторе КГБ больше 4 месяцев. Тая приносила передачи каждую неделю. Так ей сказали сотрудники КГБ:

- Приносите побольше.

Она говорит

- Я не могу так часто приносить. У меня нет денег.

Тогда они ей сказали:

- Так ведь не обязательно приносить дорогие вещи. Сейчас лето. Овощи и фрукты дешевые.

Тая покупала фрукты и овощи на рубль - полтора в неделю. Мы с сокамерником раскладывали продукты на решетке. Решетка была сделана из круглых вертикальных стержней. Горизонтальные части были плоские, шириной сантиметров 5. В них были просверлены отверстия для стержней. Так что решетка выглядела как полка. Для моего сокамерника, который в прошлом был капитаном дальнего плавания и мог рассказывать разные морские истории с утра до вечера, после 4 лет в лагере это был настоящий рай. Его привезли, собственно, на доследование. В лагере он сильно оголодал. За 4 месяца он растолстел и под конец уже рассказывал мало, а больше лежал и дремал.

 

5

 

Все три сотрудника КГБ старались летом 1984 года создать для меня уютную обстановку. Я имел много книг. В это время состоялась моя последняя встреча с Кулябичевым. Сначала он попросил у меня книгу, которую он дал Раджапову. Я сказал, что я эту книгу не видел с тех пор, как я ее ему вернул. Он, судя по всему, мне не поверил. Он пытался разыграть дружественные отношения и на второй раз, когда мы с ним встретились, подал мне руку при встрече и стал говорить о том, что вот видите, мы к вам хорошо относимся, здороваемся за руку, отчего бы нам не быть друг с другом откровенными.

Да, говорю я ему, сейчас Вы ведете себя дружественно, а можете Вы вспомнить, что Вы обо мне рассказывали моим знакомым?

И тут он осекся. Мы быстро закончили разговор. Он ушел и больше мы с ним не встречались.

Еще во время первого свидания после суда в сентябре 1982 года Тая мне сказала, что Кулябичев говорил моим знакомым во время следствия, что я агент иностранной разведки. Позже выяснилось, что другим моим знакомым он рассказывал, что я просто агент ЦРУ.

Позже, как раз в это же время, летом 1984 года, уже мой жене Тае он говорили, чтобы она не думала, что дело так просто. Что из–за границы переводят деньги и просто так деньги не платят. Хотя она в то время уже ничего не получала.

Мои знакомые, в большинстве своем, мало верили в эти рассказы. С другой стороны, у некоторых было некоторое сомнение. Все-таки кто его знает, может быть, КГБ что-то знает, что не может сказать.

В 1981-1984 годах было такое поветрие – огульно всех диссидентов причислять к агентам ЦРУ.

Я полагаю, что это делалось с легкой руки самого Андропова. Я думаю, что для молодых людей того времени эта антидиссидентская пропаганда играла большую роль. Станешь помогать диссидентам, а окажется, что помогаешь агентам иностранной разведки. Такие сомнения вполне могли возникнуть. В таких случаях логика играет малую роль. В те времена лишь при малейшем подозрении могли посадить за шпионаж. Если посадили за антисоветскую агитацию и пропаганду, то и речи быть не могло о измене Родине. Это была совсем другая статья, в конце концов. Но ведь и КГБ толком не объясняло, за что человек арестован, а большинство людей слабо разбиралось в юридических тонкостях.

Мои сотрудники по Академии после суда требовали, чтобы КГБ рассказало, за что все же меня арестовали и, действительно, состоялось собрание в одесском Отделении Акустики Гидрофизического Институту АН УССР, на которое пришел Кулябичев. Только от прямых вопросов, за что же меня, в конце концов, арестовали и осудили, он уклонялся.

 

6

 

Сам я вначале не придавал значения тем слухам, которые распространял обо мне Кулябичев. Тогда, когда Андропов пришел к власти, в газетах писалось, что диссиденты – агенты империализма.

Но времена менялись. Зимой 1986 года в лагерь ко мне приехал Гаврош и тон разговора уже был совсем другой. Мы побеседовали с ним, и он стал мне говорить о том, что если бы он занимался моим делом, то меня бы не арестовали. В это я, конечно, не верю. Они – офицеры и выполняют приказ.

Но то, что Кулябичев перешел в своем желании сделать карьеру все границы – тоже для меня очевидно. Перед поездкой ко мне в лагерь и после нее Гаврош заходил к моей жене. Передал привет от нее, потом передал ей привет. Я никаких переговоров с КГБ не вел, потому что я хотел всегда действовать открыто. Но и Гаврош вел себя совершенно иначе, чем Кулябичев. Он не задавал мне дурных вопросов, по отношению к моему делу он вел себя нейтрально. Тогда общая позиция КГБ по отношению к диссидентам изменилась. КГБ как бы искало примирения.

Меня это устраивало. Конечно, когда имеешь дело с такой организацией, как КГБ, всегда нужно соблюдать осторожность. Особенно, если имеешь такой опыт, какой я имел. Кроме того, я не исключал тогда, что политический поворот, который осуществлял тогда Горбачев, дело временное.

После того, как я приехал в Одессу, Гаврош продолжал иногда заходить к нам домой и действительно, кое в чем помог. Но основным вопросом был вопрос о работе. И тогда он предложил пойти нам всем вместе, то есть мне и ему с его помощником к Скипе и поговорить, что мы и сделали. Я вел свои дела открыто и, конечно, информировал своих друзей о моих контактах с КГБ.

Мы поговорили со Скипой. Он вроде бы не возражал меня взять, но все перекладывал на непосредственных руководителей подразделений и групп и предложил мне попытаться договориться с руководителями групп электронщиков, которые занимались разработкой электронной аппаратуры для проводящихся опытов.

Сначала я поговорил с руководителем группы, с которым у меня были довольно хорошие личные отношения, фамилию которого я забыл. Мы говорили с ним долго, но он все время пытался найти повод мне отказать. Собственно, это было не сложно, Я не был электронщиком. Он сказал мне, что я ведь все равно, если он меня возьмет к себе, буду заниматься теорией, как и до ареста, а ему нужны работники. Он был прав, хотя при других обстоятельствах такое нарушение правил производилось и никогда не считалось чем-то особенным.

Потом я подошел к Валерию Богушевичу, который со мной даже не стал разговаривать, а отказал сразу. Тут же подошел Иванов и довольно агрессивно сказал, что в его группу я тоже не попаду. Так я и ушел не солоно хлебавши. В дальнейшем, на общем собрании отделения несколько сотрудников, среди них теоретики Юрий Попов и Юрий Федорин требовали от руководства, что бы мне приняли на работу. Но они оказались в меньшинстве. Большинство все-таки не забыло тот страх, который им внушил Кулябичев. Кроме того, некоторые просто пострадали. Виликжанина, например, отказывалась разговаривать с Кулябичевым, а ее муж из-за этого не смог отправиться в загранплавание.

Общее мнение большинства выразил в частном разговоре, о котором я узнал позже, Валерий Богушевич, который сказал:

- Но мы же не можем взять Бутова на работу. Ведь он же агент ЦРУ, а у нас большинство людей имеет допуск.

 

7

 

Было ясно, что эту стену мне так просто не пробить. Я позвонил Гаврошу и спросил его, согласен ли он быть свидетелем в суде, если я подам в суд на Отделение за то, что они меня не берут на работу. Он подумал некоторое время. Вопрос был для него неожиданный. И отказался.

Больше я его не видел.

После этого я поговорил с некоторыми моими старыми знакомыми, которым Кулябичев говорил о том, что я агент иностранной разведки, и попросил выступить свидетелем на суде. Я хотел вызвать Кулябичева в суд, чтобы он признался, что он меня оболгал. Но, конечно, никто не захотел пойти в суд свидетелем. Не имея свидетелей, я не мог обратиться в суд. Поэтому дело на этом приостановилось.


Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!

 

Редактор - Е.С.Шварц Администратор - Г.В.Игрунов. Сайт работает в профессиональной программе Web Works. Подробнее...
Все права принадлежат авторам материалов, если не указан другой правообладатель.