Сейчас на сайте

Петр Бутов

Следующая станция – Одесса
Воспоминания (январь 1987- сентябрь 1990)

 

<<< Части 1 и 2

III. Упущенный момент

 

1

Я в своей жизни писал много. Но это были, в основном, стихи, законченных прозаических или публицистических вещей я до ареста не написал. Я все собирал материал, делал заметки, размышлял. Так же я писал разнообразные заметки о нашей истории.

Это был, наверное, еще апрель 1987 года, когда я встретился с Борисом Херсонским. Я зашел к нему на работу, в психиатрическую больницу, и он мне передал «орудие преступления» - старенькую пишущую машинку. Теперь у меня на столе лежит стопка тонкой бумаги. Несколько десятков листов. На них я отпечатал тогда свои соображения по поводу истории России и Союза. Я просмотрел свои записи того времени и не вижу в них большой ценности сегодня для постороннего читателя. Тогда я просто хотел свои мысли о советской власти и истории страны привести в некоторый порядок. Этот текст не был результатом серьезного исследования, а был скорее выражением того впечатления, которое на меня произвел самиздат и выражением моего опыта общения с КГБ, моего лагерного опыта.

Все пять лет в заключении я не мог открыто писать. Между собой в лагере мы говорили открыто, хотя и не все обсуждали. Многие темы не имело смысла трогать – многое казалось само собой разумеющимся. Я имел свое представление об истории, которым обосновывал свою позицию. Именно в лагере я понял, что система существенно изменилась. Тот Советский Союз, который существовал прежде, не существует. Но этот Советский Союз вырос из старого, из того, который описан в «Архипелаге ГУЛаг», и открыто не отрекся от него. Для меня существовала определенная политическая проблема потому, что официально декларировалась непрерывность власти. Этой непрерывности фактически не было. Но оставался вопрос - будет ли юридическое решение проблемы и какое.

Я не собирался этот текст публиковать или давать читать.

Таисия была в ужасе от того, что я стал писать. По старому диссидентскому опыту мои занятия были не что иное, как подготовка нового ареста. Тогда, весной 1987 года, мы с некоторым недоверием относились к переменам и были довольно критичны по отношению к новой политике. Да это было и не удивительно в моем положении.

Те, кто не сидел в лагере, были, как правило, более оптимистичны. В том, что произошла амнистия политических заключенных, впервые за много лет, они видели существенный сдвиг в политике.

А я этого не видел. Для меня изменилось не многое. Я продолжал быть вне этого общества.

Я и сам сторонился этого общества. Оно пришло в движение, но это движение было хаотичным. Мне хотелось понять, как может развиваться система и куда она может прийти.

Я скажу прямо, что я думал. Те, кто не решился бороться открыто, так или иначе остались в системе. Тот, кто был арестован, тот вылетел из системы. Такое различие было. Я имел уже другое мироощущение, чем мои одесские друзья. Это трудно было кому-либо объяснить, поскольку никто этим не интересовался.

Вячек был совсем другим человеком. Он был уверен, как я полагаю, в том, что если он в деле принимает участие, то оно не может пойти в неверном направлении. Но он является политиком по призванию и не мог иначе смотреть на мир. Тут мы с Вячеком несколько разошлись. Я не был политиком.

 

2

Сотрудники КГБ, с которыми я общался, не выделялись особыми способностями или знаниями.

Но работа в КГБ весьма специфична. Мне ее трудно верно оценить. Диссент и КГБ принадлежат к разным полюсам. Найти общий язык трудно.

Кулябичев снабдил меня в 1984 году, когда я провел 4 месяца в СИЗО одесского КГБ, весьма интересными книгами, изданными для служебного пользования. Судя по всему, КГБ очень хотел, чтобы я изменил свою позицию или даже покаялся.

Позже я узнал, что в это время один одесский психоаналитик, который колебался между диссидентами и КГБ, получил сверхзадание – составить психологический портрет диссидента. Я был КГБ очень благодарен за то, что я эти книги смог прочитать, но я был далек от того, чтобы каяться. В книгах я нашел много интересной информации.

Но я и КГБ ставили вопрос совершенно по-разному. КГБ в принципе исходило из того, что вся «оппозиция» инспирируется ЦРУ. Я был согласен с КГБ в том, что любую оппозицию в Союзе США хочет использовать против СССР (наоборот тоже). Но тогда получается, что мы оперируем в пространстве двузначной логики – я с одной борющейся стороны или с другой, то есть с КГБ или с ЦРУ. КГБ соединяло проблему оппозиции правительству с деятельностью, враждебной государству.

Я считал себя частью государства. Но я по многим пунктам оставался в оппозиции правительству.

Из книг, которые я получил, следовало, что США готовы на любые шаги, чтобы нанести Союзу поражение и разгромить его. В 1952 году американцы имели уже 20 атомных бомб. Тогда был произведен расчет – может ли США окончательно разгромить Союз, если эти бомбы будут сброшены на крупнейшие города СССР. Расчет показал, что в самом лучшем для Америки случае СССР сможет выжить и Америка не сможет победить.

Для меня это тоже было ясно – Америка борется за власть в мире и СССР стоит у нее на пути. С другой стороны, я был убежден, а среди диссидентов это было общее место, что более агрессивной стороной является все же Союз из-за концепции мировой революции. Я считал, что агрессивность СССР и подавление любой оппозиции внутри страны – взаимосвязанные явления. Ну и конечно я считал, что США являются более демократической страной, чем СССР. Поэтому Союз должен пойти на уступки в том смысле, что должен проявить больше активности и пытаться договориться с Америкой.

Кулябичев при этом считал, что все возможное в области переговоров уже было сделано и что Америка желает только одного – односторонних уступок со стороны Союза. Должен признаться, что в этом Кулябичев был абсолютно прав, а я нет. Надо сказать, что Кулябичев показался мне, в общем-то, человеком не очень далеким, но он действительно стремился быть хорошо проинформированным, что, я думаю, в КГБ не было само собой разумеющимся.

Но, в конце концов, я считал, что человек имеет право внутри своей системы иметь мнение, которое не совпадает с мнением правительства. Правительство не может претендовать на то, чтобы считаться непогрешимым носителем истины в последней инстанции. В этом моя позиция совершенно расходилась с позицией КГБ. А если реально посмотреть на положение вещей, только КГБ могло тогда связать меня с государством.

 

3

Теперь я приведу некоторые выдержки из текстов, которые я писал в то время. Правда, окончательно я эти тексты отредактировал уже в 1989 году. В промежутке я написал книгу воспоминаний «Под властью маленьких людей» и занимался многими другими делами.

Вот что я писал тогда, летом 1987 года:

«События семнадцатого года еще близки к нам, слишком близки для того, чтобы можно было говорить о них без пристрастия. Следы кровавой пролетарской диктатуры ведут в наше время, косноязычная речь политических обвинений все еще звучит в наших ушах. Террор, безжалостный и к жертвам и к исполнителям, террор массовый, уже казалось бы ничем не оправданный, наложивший отпечаток на всю нашу жизнь, разъевший душу народа, привел нас к пропасти. Сегодня, спустя 72 года, коммунисты попали в трудное положение. Эксплуатация сырьевых ресурсов и труда народа больше не дает основания их власти, но готовы ли они уйти от власти и отказаться от своих планов?».

Тогда, в 1987- 1989 годах, после лагеря, я писал более жестко, чем до ареста. Я бы сказал, что вообще мой мир стал тогда примитивнее, что и не удивительно. В лагере мир был черно-белый, там оттенков не было. Но уже тогда я выработал принцип – в политических обвинениях нужно придерживаться таких же принципов, какие используют добросовестные следователи в уголовных делах, то есть утверждения нужно доказывать, что в политике далеко не всегда делается. Поэтому проблема репрессий в СССР для меня была проблемой номе один и в последствии я пытался понять, почему и как эти репрессии произошли.

Но в то время я писал:

«Большевики старались придать террору форму вынужденной ответной акции, тем не менее, они брали власть, что бы установить диктатуру со всеми вытекающими последствиями. Диктатура им была нужна для уничтожения «эксплуататорских» классов».

С таким взглядом на историю мне, конечно, было трудно искать общий язык с существующей властью.

И далее я все писал в том же духе. Большевики призывали к экспроприации экспроприаторов, а проще сказать, к грабежу. На волне массовых грабежей и побеждала Октябрьская революция.

Страна была сознательно приведена в состояние хаоса.

Я писал:

«Опыт девятнадцатого века – опыт революций, причем часто неудачных, потопленных в крови.

Этот опыт научил сторонников социалистической революции идти в борьбе до конца. Большевики учли, что, начав беззаконие, необходимо идти не колеблясь, без сентиментальностей. Любая жестокость оправдана, поскольку колебания могут привести к расправе над коммунарами. Допускать поражение нельзя».

Здесь я, собственно, лишь пересказываю то, что большевики сами писали. Как они себя оправдывали?

«Поскольку большевики лишь следовали историческим законам, непреложным законам исторического материализма, они не несли ответственности за свои дела, проблемы нравственности их не должны были волновать. Они лишь совершали исторически неизбежное. В конце концов, те, кто вставал на пути революции, препятствовали установлению справедливости на всей земле. Девятнадцатый век бредил социальной революцией, двадцатый ее творил».

В общем-то, для меня было ясно, что кризис власти в Росси созрел и без большевиков. Правда, тогда я еще не понимал, что это означает в действительности и какие силы действовали в России и против России. История оставила нам несколько имен. Ленин – Троцкий – Сталин и так далее.

Это имена-пароли, произнесение которых мало что объясняет. Но до сих пор отношение к этим именам не является беспристрастным. Но написанная история и не является беспристрастной.

Написанная история является лишь выражением победившей концепции.

Моей основной гипотезой тогда было представление о том, что мы живем в мире, в котором господствует англо-саксонская версия истории. Британия была долгое время господствующей политической силой в мире. Поэтому Британская версия истории является господствующей в мире. В последствии роль Британии переняли США. В этом смысле КГБ было право - диссент был под влиянием концепций ЦРУ.

Но еще Кулябичев при нашем первом разговоре спросил меня:

- А Вы знаете происхождение слова «диссидент»?

На это я ответил ему по-одесски вопросом:

- А Вы знаете происхождение слова «коммунист»?

Ему пришлось сменить тему разговора.

Для меня это оказалось исходной точкой в моих последующих размышлениях. Я задал себе вопрос: почему в Британии, которая так поддерживала коммунистов, коммунизм не прижился?

Именно потому, что Британия поддерживала не британских коммунистов, но не коммунистов в Британии. К тому же Британия поддерживала оппозицию в европейских странах и даже террор. Убийцы российских чиновников спокойно пили пиво в Швейцарии. Уголовное преследование им не грозило. Я копался в истории народовольцев и заметил – денег у них было предостаточно. Откуда?

4

Часто противоречивые тезисы уживаются в человеке достаточно мирно. Только одни он использует в одних случаях, а другие в других. Психологически я соединял давление государства на меня с давлением государства во внешней политике. Кроме того, я исходил из того, что террор был присущ системе, был ее свойством, поскольку я не имел объяснения террора тридцатых годов.

Если сейчас я и не имею полного объяснения террора, то по крайней мере я понимаю, что он не был выражением маниакального мышления, а был продиктован политической обстановкой в стране и в мире. Теперь я вижу в нашей истории логику. Но тогда наша история была для меня довольно мистична.

Но это и было самым главным в моей позиции. Я хотел в первую очередь понять нашу историю.

КГБ мне мешало это сделать. Я не вызывал у них, у сотрудников КГБ, доверия, как и они у меня. Если со стороны посмотреть КГБ – это организация, это система. Но и в КГБ каждый несет ответственность за свои поступки сам. Кроме того, КГБ по своей природе организация, в которой информация является важнейшей ценностью. Относительно меня, по-видимому, не было четкого мнения ни у кого.

Я не достаточно много говорил с сотрудниками КГБ, контакта у меня с КГБ не было. И, хотя в то время, была общая установка примирения, никто не мог взять на себя ответственность в моем случае. Все-таки, я думаю, и Гаворош опасался сильно вмешиваться на моей стороне. И как я потом выяснил, Скипа активно не хотел брать меня на работу. Здесь не было какой-то идеологической подоплеки, как и во всех остальных случаях. Никто не хотел иметь дополнительные проблемы.

А я был проблемой.

 

5

Сотрудники КГБ искренне не понимали меня, потому что они мыслили практически и прагматически. Каждый из них боялся ошибиться. Так что у нас не было общей почвы. Это ясно, что Перестройка была проведена КГБ. По крайней мере, КГБ создало условия для проведения перестройки. Но перестройка была процессом перестройки правящего аппарата.

Конечно, это была очевидная возможность для диссидентов принять участие в этом процессе. Участие в перестройке диссидентов было даже желательно. Но я не хотел участвовать в перестройке.

Это был не мой процесс. Я считал, что я сделал достаточно для того, чтобы считать свой долг выполненным. Я рассуждал так. Переход должен продлиться около 20 лет. Тогда придет к власти новое поколение и вновь появиться серьезная политика. А за эти 20 лет коммунисты покажут, на что они еще способны. Коммунисты не были в моих глазах абсолютным злом. Но сама принадлежность к партии было разрушительным для личности человека. Партия стремилась построить государство по принципу вертикального подчинения. Всех контролировать, что было желательно, оно не могло, но, по крайней мере, пыталось контролировать всех более или менее активных людей, причем непосредственно.

В так называемых демократических странах человек занимается политикой, как правило, не потому, что имеет какие-то идеалы, а потому что это способ сделать карьеру. Здесь, в Германии, большинство парламентариев адвокаты. Причем многие из них работали в концернах и крупных фирмах, многие и сейчас продолжают получать деньги от своих прежних работодателей. Так что ни какой серьезной политики здесь нет. Адвокаты в парламенте только перераспределяют доходы государства в пользу тех, кто уже владеет капиталом. Теперь это уже лежит на поверхности, страна находиться в глубоком кризисе. Умные, образованные люди десятками тысяч покидают страну. Впрочем, теперь и люди со средней квалификацией уезжают. В этом смысле мне повезло. Я уехал из одной страны, находящейся в остром кризисе и попал в другую, которая уверенно идет в кризис. Но в Союзе в парламенте также были коммунисты, адвокаты своей партии. Так что там, в Союзе, не было серьезной внутренней политики. Речь шла уже только о распределении денег. Коммунисты провозглашали идеалы, но не могли им следовать.

 

6

Живя в Одессе, все-таки очень провинциальной Одессе, я общался со многими людьми. И я пришел к выводу, что в Одессе невозможно думать о серьезной политике. Очевидно, что и Вячек был такого же мнения. Вся политика в Союзе делалась в Москве.

Одесса была деловым городом задолго до начала перестройки. Одесситов не нужно было переучивать. К идеологии там всерьез не относились уже давно.

Я думаю, всюду на перестройку смотрели как на процесс, в результате которого повысится уровень жизни. В центре всех движений стоял вопрос об экономических свободах, который меня мало интересовал.

Это было наивно, но для меня свобода – это свобода творчества. Я так думал раньше, я и теперь так думаю.

Процессы перестройки были так неожиданны для многих, что они не смогли их ни почувствовать, ни понять. Мне даже кажется, хотя отсюда это трудно точно определить, что перестройка привела к некоторому духовному застою. Люди растерялись. Я думаю, что теперь только настало время, когда появятся произведения, которые смогут передать тот дух, который царил в стране.

В общем, я не хотел участвовать в переделе собственности.

Горбачев, несомненно, был большой политик. Но в той ситуации нужно было быть гением, чтобы оседлать ситуацию. Гением Горбачев не является и в этом его трагедия. Ему не удалось отделиться от его коммунистического прошлого. Он хорошо подготовил интригу отстранения от власти людей застойного периода. Но здесь был конец его власти. Мне кажется, он это понял задолго до «путча» 1991 года и подготовил себе возможность уйти от политики.

Я был еще в лагере, когда по радио начали исполнять песню «Впереди крутой поворот». В это время Горбачев массово удалял от власти старые партийные кадры. Вдруг слова песни изменились. Ее стали петь так «Позади крутой поворот». Это был 1986 год. Я тогда считал, что это песня - пароль. Сигнал для своих. Изменение текста должно было означать, что Горбачев надежно перехватил власть.

Но этой власти хватило ровно настолько, чтобы начать демонтировать систему. Его понимания классической политики явно было недостаточно, чтобы оперировать в условиях переходного периода. Кроме того, мне кажется, он заигрался в отношениях с Америкой и Германией. Но я бы сказал о нем, что он сделал то, что кто-то должен был сделать. И в той области, в которой хватало его опыта, он действовал неплохо.

 

7

Сейчас я жалею, что не смог принять участия в том политическом процессе, что не мог найти свое место и не мог понять, что я должен делать. Я брал слишком большой разгон. Я хотел сначала понять, а затем действовать. Но мне не хватило времени, события разворачивались слишком быстро.

Так вот, набросав заметки по поводу деятельности коммунистов в Союзе, я занялся написанием воспоминаний под названием «Под властью маленьких людей». Читатель, конечно понимает, что это название было моей маленькой местью сотрудникам КГБ. Я писал о времени нахождения в следственном изоляторе и на психиатрической экспертизе. Я все еще предполагал, что политическая ситуация может резко измениться и поэтому спешил. Я старался написать в день минимум 3 машинописные страницы и к середине августа воспоминания почти закончил. А потом случилось следующее. Я опять приболел. Это было что-то вроде простуды или, как тогда говорили, ОРЗ – острое респираторное заболевание. С февраля до августа я болел так раз пять. Но это заболевание проходит быстро. 3- 5 дней и человек опять на ногах. Когда я почувствовал себя хорошо, я вышел из дому. У меня было деловое свидание с одной знакомой. Я встретился с ней, поговорил и уже тогда почувствовал какой-то неприятный холод на спине. Дома я почувствовал сильный озноб и никак не мог согреться. Я буквально валился с ног.

Потом я измерил температуру. Термометр показал выше 39°С. Это уже была серьёзная болезнь. Причем Алешка почему-то нашел ситуацию очень интересной и прыгал по мне. Тая потрогала его – он был тоже горячий. Причем у него температура была еще выше, чем у меня.

Впрочем, он тоже вскоре свалился. Болел я пять дней. Температура все время держалась постоянной, а потом внезапно спала.

К нам обычно заходили знакомые в это время, особенно из числа новых Таиных молодых подруг, которые нам помогали. Но как раз в эти дни никто не заходил. Я лежал неподвижно и боялся сквозняков. Тая так же была простужена, а, кроме того, она была беременной, и дело близилось к родам. Ситуация была довольно жалкой. От беспомощности Тая ругала меня и говорила, как я мог так серьезно заболеть и поставить семью в такое трудное положение. А я лежал неподвижно, поскольку сильно ослабел от температуры, и временами мне казалось, что моя душа отделяется от тела.

Вдруг температура исчезла. Осталась только слабость. Я стал заниматься домашними делами. Но писать я не мог. Надвигалось 1 сентября. Нужно было подготавливать детей к школе. Алеша пошел в первый класс. И все это было для меня очень трудно. Я хотел ему помочь с занятиями, но у меня не выдерживали нервы, когда я смотрел на то, как он медленно выводит свои каракули. Вообще от учебы детей у меня остались неприятные воспоминания. Это было состояние постоянно ожидаемого кризиса и плохих отметок. Несмотря на это, дело шло все же вперед. Тая получила отпуск по беременности.

Квартира была очень запущена и нуждалась в ремонте. Кое-что мы привели в порядок и покрасили полы. На большее меня не хватило.

На что мы жили, я уже писал. Приходили небольшие посылки с Запада от незнакомых людей. Мы продавали полученные вещи. Помогали друзья.

Но в августе наше положение радикально изменилось. Пришел перевод в 1000 рублей. Это было облегчение не только для нас, но и для наших знакомых. Им было довольно тягостно смотреть на наше шаткое положение. Помочь-то по-настоящему никто не мог. Эту тысячу я получил от Фимы Ровнера. Когда-то мы были дружны, но он уехал в 1978 году. Мы и контакт потеряли, но впоследствии он узнал о том, что меня арестовали, а затем узнал, что меня выпустили и перевел деньги. Собственно, деньги мне передали наши общие знакомые. Как они все это обделали, я в деталях не знаю. Вскоре еще пришла большая посылка от него – в посылке были вещи для детей. Так что мы их одели по тем временам очень хорошо. В этом смысле детям хотя бы повезло. Ещё когда я сидел, для детей пересылали одежду. Особенно старший выглядел роскошно: у него была редкая и дорога вещь – шуба, правда из искусственного меха, но очень красивая. И вот, как-то Тая пришла в школу, что бы оформить помощь для него. Тогда это было обычно. Малоимущие дети получали деньги от школы. Учительница была в сильном недоумении – мальчик так выглядит. Тае пришлось объяснить ситуацию.

В общем, имея эту тысячу, мы почувствовали себя увереннее. На эти деньги можно было прожить полгода. К тому времени мы стали переписываться с некоторыми людьми из Америки и Германии. Приходили письма из Израиля, Франции, Италии. Иногда мы отвечали. Так что ко времени рождения третьего ребенка мы получили совершенно удивительные вещи для младенца. То есть по настоящему дорогие. Такие вещи здесь сейчас мы бы не могли купить. Для Таи это было очень важно. Это делало ее уверенне. Хотя она была беременна, она так и осталась совершенно худой и была слабоватой, что вызывало у меня опасение за исход родов.

Наши одесские друзья также помогали нам, чем могли. Но это было в порядке вещей в нашем кругу – вещи для детей передавались из рук в руки.

Как я теперь вспоминаю, я был довольно отстранен от жизни и смотрел на все как бы со стороны.

 

IV. Так тяжело бродить среди людей

1

Больше всего я боюсь создать такое представление о мире, которое мне покажется истиной в последней инстанции. Тем не менее, я не могу избежать того, чтобы формулировать довольно общие утверждения.

Я думаю, что вера в Бога - это талант. Многие приходят к вере после того как они пережили страдание. Вера в Бога имеет опытное основание. Человек открывает в себе душу, поскольку испытывает душевную боль. Но есть и более простые пути открытия души. Дети, у которых душа еще плохо держится в теле, очень часто стихийно чувствуют себя верующими.

Меня воспитывали атеистом. Я родился в 1946 году. Отец провел 4 года на фронте, вернулся в 45 году. Его демобилизовали еще до окончания войны, из-за ранений. Отец не позволил меня крестить. Но бабушка, мать мамы, была верующей, и кое-что я перенял от нее.

Вера в Бога укрепляется через познание своей души, через общение с другими людьми. Конечно, общаться можно по-разному.

Можно общаться просто потому, что это приносит удовольствие или с целью наживы. Но можно стремиться познать другого человека, его душевную жизнь.

Учеба в университете принесла мне сотни знакомств. Конечно, с большинством людей отношения были поверхностные. Но среди моих знакомых были десятки людей, с которыми можно было серьезно говорить. Мы обсуждали большой круг вопросов от литературы до философии и политику. Естественно, с физиками, особенно теоретиками, мы говорили о науке. Со временем, когда я углубился в исследования, как раз научные вопросы исчезли из моих разговоров.

Поскольку я занимался библиотекой, я познакомился с большим количеством людей, среди которых интерес к политике, истории, философии был естественным. Это было естественно, что я стал размышлять о вере, поскольку я стал открывать свою душу.

Человек, по моим представлениям, живет в двух мирах. Один он видит глазами. Другой он видит своим внутренним взором, и этот мир не менее реален, чем мир «материальный», который он видит глазами. Но что значит «видеть»? Мы многое видим и не видим. То есть, чтобы «видеть», мы должны на этом сконцентрироваться. Научное мышление концентрируется на том, что все видят, но ученый замечает то, на что большинство не обращает внимание. Фактически, и внешний мир мы видим условно и не отличаем то, что мы могли бы увидеть, от того, что мы в действительности воспринимаем. То есть, чтобы видеть мир, необходимо усилие воли. Так же и внутренний мир мы можем познавать в результате волевого усилия. То есть мы должны сконцентрироваться на том, чтобы познавать свой внутренний мир. Для верующего человека этот внутренний мир такая же реальность, как картинки внешнего мира.

Дети не различают свои представления по их происхождению. Целью современной школы является воспитание рационального взгляда на мир. Цель учителя заставить ученика сконцентрироваться на образах внешнего мира, выраженных в определенных формах, в первую очередь математических. Сама математика преподноситься догматично, как некий вид абсолютной истины, причем истины внешнего мира. Я пришел к моему представлению о вере как раз потому, что понял, насколько мистичны корни математики и основы математического мышления. И тогда я предположил, что собственно математика есть ни что иное, как попытка отобразить границу между нашим внутренним миром и миром Божественного духа. Я считаю, что такая граница существует.

Я бы так и остался атеистом, если бы мне кто-то рационально объяснил, как и почему мы понимаем друг друга. Я же объясняю способность нас понимать, хуже или лучше, друг друга поскольку существует универсальный язык. Язык Бога.

Иногда говорят о поиске абсолютного нуля. Это интересный образ. Ничто не приводило меня в свое время в состояние скуки как выражение f (x)=0. Но чёрт скрывается в деталях. Интерес возникает тогда, когда мы пытаемся понять, при каких условиях функция обращается в нуль. Судя по всему, рационально в виде формулы типа f (x)=0 наш мир объяснить нельзя. Но в виде такой формулы можно описать границу между духовным и материальным миром. То есть, для меня все научные изыскания настолько интересны, насколько они позволяют такую границу построить. Мы не можем эту границу преодолеть сознательно, при жизни, по крайней мере. Но наше представление о ней и есть наше представление о Боге. Только не все обязательно этот образ выражают в форме математических формул.

Да и сама математика для меня представляет интерес постольку, поскольку она играет объединяющую роль в обществе. Это попытка создания универсального языка. Это дело не одного человека, но человечества. Поэтому я думаю, что следует говорить не о создании Богом человека, а о создании человечества. То есть акт творения еще не закончился.

Вера в Бога это вера отдельного человека, но в той степени, в какой человек верует, он соответственно перестает быть индивидуумом и становиться частью человечества. Так что столь высоко мной ценимый индивидуализм разрушителен для человечества. Чем больше человек верит, тем менее он персонифицирует этот мир, то есть он смотрит на человечество не как источник пользы для себя, а скорее, как на то, чему он сам может что-то дать. И в этом творческом процессе он обретает свободу. Потому что свобода есть только в одном виде – в виде свободы творчества. Творчество бескорыстно. И если творческий человек, в силу своей слабости, начинает эксплуатировать свой талант как ремесленник, он теряет способность творить.

Конечно, вера в Бога не может быть ограничена принадлежностью к Церкви. Верующий человек может быть верующим вне Церкви. Но Церковь – это прообраз человечества, мировой общины.

В Церкви человек учиться отдавать себя общине или, по крайней мере, приобретает представление о том, как служить общине, а не только себе, и учится смотреть на людей не только как на объект для самоутверждения. И на этом пути находит язык для общения с Богом, что вне Церкви обычному человеку сделать за его короткую жизнь трудно.

Поэтому я в свое время принял решение креститься. Но, как я уже писал, 30 июня 1981 произошел обыск в нашей квартире. Надвигался арест. Я не хотел ставить священника под удар, а это был настоятель Одесского монастыря. И отложил крещение до лучших времен.

 

2

Но вот я приехал в Одессу. Шло лето 1987 года. Пока я сидел, Тая вошла в круг верующих. У нее появилось в то время несколько знакомых среди молодежи и она способствовала тому, чтобы они приобщились к Вере и крестились. Среди ее знакомых была также Рахиль Портная. В Одессе в свое время охотно крестили евреев. Сейчас Рахиль живет в Нью-Йорке и мы потеряли с ней контакт. Но в те времена она часто приходила к нам со своим сыном Игорем.

В свое время Рахиль, которая была постарше нас, работала библиотекарем, то есть так же имела дело с книгами, правда, иным образом, чем я. Пока я сидел, Рахиль и Игорь опекали Таю. После моего прихода из лагеря они также поддерживали нас. Однажды, когда я еще сидел, он спросил Таю: «А что, Петя еврей?». Тая изумилась. Тогда Игорь объяснил, что по его представлению все диссиденты были евреи.

Так вот, Рахиль организовала мое крещение. Он привезла меня во второй половине дня в поселок на Куяльницком лимане, заранее договорившись со священником. Сама церковь стояла на высоком берегу лимана. Я был крещен после того, как крестили маленького ребенка.

После этого Рахиль организовала наше с Таей венчание, которое произошло уже в октябре.

Таинство состоялось рано утром. Мы приехали на такси еще до рассвета. Кроме Рахили, никого из наших знакомых не было. Из христиан о нас, так или иначе, заботились люди, которых мы иногда и не знали или знали понаслышке.

 

3

В ночь с пятого на шестое ноября 1987 года Тая разбудила меня и сказала, что ей пора в роддом. Роддом был неподалеку от нас, минут 10 нормального хода, на углу, на котором пересекались линия 28 и 15 трамвая. Так что я не стал ловить такси, что было бы трудно в это время суток. Ведь это было около 4 часов утра. Я просто отвел Таю и вернулся домой. Как раз в это время у соседей сверху разлилась вода и стала проникать к нам сверху. Вода капала с потолка, текла по стене и косяку двери. Я не смотрел на это как на несчастье, но разбудил соседей сверху и лег спать. После лагеря я несколько потерял связь с реальностью. Это произошло оттого, что я не представлял себе, как я могу изменить ситуацию, поскольку я был исключен из системы и, кроме того, был физически слаб, и мне трудно было активно действовать. Воля к сопротивлению у меня не ослабела, но активно действовать мне было трудно. В течение долгого времени я отражал удары со стороны КГБ, и это превратилось в основу жизни. Все остальное было как бы неважно. Я знал, как легко может в любой момент государство повернуть мою жизнь. Поэтому смотрел на собственность только как на обузу. Но это себя оправдывало.

О нас заботились другие люди. Это позволяло нам быть независимыми, роскошь, которую мало кто может себе позволить.

Я хорошо помню, что я делал после рождения первого сына и что я делал после рождения второго. Но вот как протекало время после рождения третьего, которого мы назвали Дмитрием, я не помню. К нам приходила регулярно Жанна Пащенко, приносила продукты, готовила, помогала ухаживать за ребенком. Помню только, что я чуть не устроил пожар, поскольку, когда в первый раз Тая попросила разогреть подсолнечное масло, я налил его на горячую сковородку и масло загорелось, от него огонь перекинулся на висящие пелёнки. Пожар, правда, удалось быстро потушить. Только после этого я вспомнил, что прежде я разогревал масло в баночке, которую ставил в теплую воду. Ведь масло предназначалось для того, чтобы смазывать ребенка.

Рахиль так же организовала крещение Дмитрия (поскольку он родился в неделю Дмитрия Салунского).

В 1987 году мне исполнился сорок один год. В этом возрасте иметь в доме маленького ребенка трудно. А после лагеря было очень трудно. Я не ожидал, что мы сможем физически справиться с этим делом. Без помощи друзей мы бы и не справились.

 

4

В декабре ситуация в семье стабилизировалась, более или менее. Уже не нужно было по ночам так часто вставать к ребенку, он спал спокойнее. Я стал приходить в себя. И снова вернулся к писанию и все-таки закончил «Под властью маленьких людей».

Затем его размножили в количестве 4 экземпляров, и я стал давать его читать моим знакомым. То есть перепечатал не я, а моя знакомая, которую звали Бела. Она работала в редакции университетской газеты. Университет издавал свою маленькую газету, которую я, собственно, за все время учебы ни разу не читал. Но мой текст она перепечатала без ошибок, что для меня было бы непосильно.

Это было уже лето 1988. Однажды я ушел из дому. В дверь позвонили. Тая открыла дверь. Это пришел сотрудник КГБ, который себя называл Владимир Николаевич. Когда Гаврош ушел на пенсию, он стал его заместителем. Он пришел раз поговорить со мной. Но я не видел никакого смысла в контактах. Раньше я всегда выяснял фамилию сотрудника КГБ, с которым я говорил. Но в те времена мне уже вся эта история достаточно надоела. Я не стал допытываться, какая у него фамилия.

Так вот, он пришел еще раз, когда меня не было дома. Тая его не впустила в квартиру, и через порог он сказал:

- Петр Алексеевич совершил рецидив.

И ушел. Это была очевидная угроза.

Тая неплохо держалась 5 лет, пока я сидел. Но уже летом 1987 года у нее сдали нервы, поскольку наше положение казалось очень ненадежным.

Собственно причина была для страха реальная. Дети принесли домой раненую голубку, и мы поселили ее на балконе. Однажды ночью поднялся шум - кто-то залез на наш балкон и разбудил голубку. Я-то спал хорошо. Но вдруг проснулся, но мой рот тут же был закрыт рукой – это сделала Тая. Она слышала, что творилось на балконе, но меня не будила - боялась. Мы жили на втором этаже. Вдоль дома тянулся карниз, залезть на наш балкон было легко. На балконе были привязаны санки. Санки, как мы это установили потом, были отвязаны. Но голубка оказалась неожиданностью. Судя по всему, это был кегебист. По крайней мере, это был не грабитель. Тая не хотела с ним связываться. Да и что это могло изменить? Я предполагаю, что он снимал прослушку или ставил новую. Я потом, днем, осмотрел балкон, но ничего подозрительного не нашел, кроме четкого отпечатка ботинка. Потом я позвонил в милицию - чистая формальность. Меня спросили – пропало ли что. Я сказал, что ничего не пропало. Больше милицию ничего не интересовало.

Сигнал был нехороший. Тая стала бояться. Доходило до смешного. Ночью она старалась подольше смотреть телевизор, потому что засыпать ей стало трудно. В ветреную погоду она не могла спать и ловила подозрительные звуки. Он брала отрезок водопроводной трубы и стояла возле балконной двери. Нервы ее стали сдавать.

Когда в декабре я вернулся к писанию, конечно, это плохо влияло на наши отношения. Тая была очень недовольна тем, что я пишу.

Я собирался написать полномасштабные воспоминания, но это было выше моих сил. Насколько я помню, я написал почти 300 страниц машинописного текста. Книга так и не была опубликована. Мне говорили несколько раз – еще рано публиковать, время еще не пришло. Так оно и не пришло. Я не попадал в такт со своим временем, это очевидно. Борис Херсонский в статье обо мне «Второй срок», которую опубликовала «Вечерняя Одесса» летом 1990 года, писал, что я обогнал свое время на пять лет, и поэтому мне пришлось провести эти 5 лет в лагере.

 

5

Еще летом 1987 года я и Тая, пройдя через Пале-Рояль, скверик возле оперного театра, заметили несколько молодых художников, которые томились в тени деревьев возле своих картин. Начало выставки-продажи свободных художников в Одессе выглядело довольно уныло.

Однако осенью дело стало развиваться. Кроме картин, художники продавали украшения. В основном, эти украшения были сделаны из материала, который назывался пластикой.

Тая загорелась идеей так же начать производство украшений. Она раздобыла пластику и краски и начала делать бусы и всякие безделушки вместе с Жанной Пащенко, которая упорно продолжала к нам ходить и помогать нам. Это были первые пробы.

В один январский холодный день в субботу мы с Жанной пришли к оперному театру и разложили продукцию. Людей было мало. У нас ничего не купили, мы постояли пару часов, собрали вещи и разошлись.

Собственно, я как бы и не продавал, а так, стоял возле Жанны и даже был несколько рад, что ничего не было куплено. Мне это занятие не очень нравилось. Я относился к торговле не очень хорошо. Но не пойти я не мог, поскольку никаких денег я тоже не зарабатывал. Тая не успокоилась и продолжала делать украшения. И, надо сказать, что уровень продукции возрастал. Недели через три она выперла меня снова на продажи. Я пришел и увидел знакомых, Виктора Павлова и его жену. Они уже делали неплохие вещи, и у них торговля шла относительно неплохо. Я встал возле них, не очень ловко разложил свои вещи. В этот день у меня даже что-то купили. На два рубля. В следующий раз мне уже было проще выйти на продажи. Тая стала готовиться к продажам на восьмое марта. Знакомые дали нам мольберт, чтобы на нем я мог раскладывать продукцию. Это и выглядело более профессионально.

Дома я помогал Тае втирать краски в пластику и делал металлический крепеж. Но я не относился к этим занятиям всерьез. Я этим занимался только ради душевного покоя, поскольку Тая очень ругалась, если я отказывался ей помогать. Она жила большими надеждами и, самое главное, ей очень нравилось лепить. У меня болели суставы, немели руки, я не мог их держать долго горизонтально. Поэтому я подвязывал правую руку, как это делают тем, кто руку сломал и так работал. Иногда, из-за болей в животе, я должен был еще привязывать грелку к животу. Но как-то что-то удавалось делать.

К 8 Марта Тая сделала уже довольно качественные вещи, и мне удалось продать товара на 14 рублей. И так и пошло дальше. Бешеные деньги мы не зарабатывали. Росло качество продукции и росли наши доходы. Летом, в июле и августе, когда в Одессу приезжает много туристов, мы стали зарабатывать так, что могли вполне жить на наши заработки. Это не был стабильный заработок, во многом мы зависели от времени года и от погоды. Тем не менее, мы имели дело, которое нас кормило.

Приблизительно в то же время или чуть попозже было организовано благотворительное Общество Матери Марии, директором которого стал Борис Херсонский. Он устроил меня туда библиотекарем, хотя там тогда еще не было никакой библиотеки и мне предстояло еще ее организовать. Но мне там стали платить зарплату.

Может быть наши знакомые это и не замечали, но мы жили с ощущение большого страха перед будущим. У нас было трое детей и совершенно безнадежная ситуация.

Тая испытывала страх физический. Я не был в состоянии бояться. Я мог осознавать, что ситуация опасна, но не мог бояться. Это так же было ненормально. Я понимал – дело плохо. Но физического страха у меня не было. Я готов был принять все удары судьбы. Так что меня ничто особенно и не радовало. Я просто потерял остроту ощущений. Я так много лет готовился к аресту, провел 5 лет в лагере и приучил себя ни на что не надеяться, но жил с мыслью, что день в лагере – это тоже день моей жизни, как это нелепо не выглядит. Так же я жил и тогда, день за днем, полагая, что на следующий день может разразиться катастрофа.

Тая прожила без страха все пять лет заключения. Но теперь сорвалась, и это сильно осложняло нам жизнь.

 

6

Быть в кругу наших знакомых было нелегко из-за постоянных атак КГБ. КГБ пыталось все время завербовать людей из круга наших знакомых. Еще когда я сидел, двоих студентов художественного училища, которые ходили к Тае, исключили под искусственными предлогами. Еще до ареста ко мне перестали приходить некоторые знакомые, с которыми я был некоторое время довольно близок.

Один мой знакомый как-то сказал:

- Все мы немного проститутки.

На эту тему дискутировать невозможно. Но это было для меня предупреждение. Этот мой знакомый впоследствии погиб при загадочных обстоятельствах, которые прокуратура фактически отказалась расследовать. Мне казалось, что я живу в спокойном мире и окружен открытыми и простыми людьми. Но с моими знакомыми иногда происходили очень необычные события. Некоторые погибали при очень трагических обстоятельствах. Но, может быть, у меня было просто слишком много знакомых?

Некоторые читатели четко говорили, что они согласны читать только художественный самиздат и не разыгрывали из себя героев. Сначала это меня огорчало. Но потом я понял, что в этой откровенности и состоит надежность человека.

Если человек четко говорит, что от него стоит ждать и что не стоит, то с таким человеком легко, в конце концов.

Теперь же я видел, что некоторые мои старые знакомые не очень охотно встречаются со мной. Для этого могло быть, правда, много причин.

Во всяком случае, исчезла та легкость в отношениях, которая была прежде.

Еще весной 1987 года я увидел одного своего знакомого, который был свидетелем на суде. Увидев меня, он заметался, но ситуация была такая, что он не мог избежать встречи. Не знаю, чего он боялся. Другой свидетель, мой бывший соученик по университету, встретил меня довольно спокойно и сказал:

- Да, мы все пережили трудные времена, - что было верно.

Другого нашего знакомого, который был театральным работником, мы, я и Тая встретили случайно на улице в сопровождении группы людей, и он не имел никакой возможности избежать встречи. Меня он совсем не заметил. Он смотрел только на Таю, был совершенно растерян и говорил так, как будто это звучала поломанная пластинка:

- Декабристка, демократка, декабристка... - и далее в том же духе.

Мы пошли дальше.

Я рад за всех тех, кто избежал встречи с КГБ или смог выйти красиво из ситуации. Что же касается тех немногих, которые столкнулись с КГБ и не выдержали столкновения, я им искренне сочувствую.

Но все это, конечно, осложняло мои отношения с моими знакомыми.

Поскольку мы делали и продавали украшения, эти неприятные обстоятельства жизни на меня мало влияли. Я был просто слишком занят. Дело, на которое вначале я смотрел с некоторой иронией, приносило деньги. Я стал относиться к нему серьезнее.

Субботу и воскресенье в хорошую погоду, я проводил сквере возле оперного театра. Там происходила выставка-продажа. Причем там собиралось много художников-продавцов. В августе скверик просто бурлил, поскольку приехало много отпускников. Для них продажи были в новинку. Они охотно покупали. Я проводил там весь день, до вечера. Тая тогда не ходила со мной продавать.

Попозже, кажется осенью 1988 года, городское начальство решило, что выставка–продажа портит вид, и нам предложили продавать в городском скверике. Там сложился у меня новый круг знакомых среди художников. Но, по моему, их КГБ не трогало. Иногда подходили мои старые знакомые – поговорить. Мы с Таей были тогда заняты и мало вообще ходили в гости.

Недавно на сайте Клуба одесситов я прочитал, что принято перевести выставку-продажу из городского сквера на Соборную площадь. Значит, выставка продолжает существовать. А ведь с тех пор, как я там продавал, прошло лет 16.

Несколько раз в это время я ездил в Новую Каховку, город, где жил отец. В первую встречу он чуть не отшатнулся от меня. Я остановился не у него, у сестры, но зашел и к нему. Ему было трудно меня видеть. Он надеялся, что я совсем иначе построю свою жизнь. Потом он привык ко мне, хотя мы и не примирились. Ни о чем серьёзном я с ним при встречах не говорил. Между нами было отчуждение. Но он понимал, что детям нужно посмотреть на дедушку и послушать его. Он проявлял терпение. Но именно при встречах с ним я чувствовал особенно остро, что я живу в другом мире, чем многие мои знакомые.

 


Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!

 

Редактор - Е.С.Шварц Администратор - Г.В.Игрунов. Сайт работает в профессиональной программе Web Works. Подробнее...
Все права принадлежат авторам материалов, если не указан другой правообладатель.