СЫН И МУЖ - ВОТ И ВСЯ РОССИЯ

Есть и ещё пустое, творимое на земле: …

Встречаю зарю.

- Хэвэл хавалим, - говорю.

Говорю:

- Униженная любовь, уже не любовь, а память. Хэвэл – дуновение ветра. Бессмысленное ничто. Пустое время - так память, превращает суетой наполненное, в пустейшее вещество.

- Хэвэл хавалим – говорю.

Провожаю зарю.

Солнца хочу в зените!

- Помилуй, Иисус, сын Давидов, - истину говорю! - Любила. Опять люблю. Кохэлэт, Кохэлэт мне имя: проповедующая тебе.

Срок есть всему. Есть срок! Время смеяться и сеять. Время рыданий и плясок, и избегать объятий: хэвэл хавалим!

- Пою:

- Тщета ли… - руах! – Всё ветер. Всё Дух. Понимаешь меня? «Дух Божий витал над водою». - Ветер веял над Мёртвым морем. Хэвэл хавалим! – Повторю:

- Ветер свеж над живой водою.

Порой говорят: «Это новое» - Не насытится, глядя, глаз.

- Навши либи – моё сердце. Это – я, жизнь моя, с тобою – навши либи, - говорю.

Хохма – инструмент для героя, то, что может разведать дела, такая игра, что учит. Учит сердце усталое – думать…Хохма – удила для ветра. За ветром погоня! А пар - над землёю - выдох, тающий лёгкий пар…всё – слова.

- Всё слова, что пошло на ветер! Всё пустая тщета, да, навши либи, да, моя душа? Да? В жизни с точностью до наоборот, набирающий силу поёт: «Lead us, not into temptation», по верному пути, но не в искушение – веди нас, веди,…избави нас от лукавого!

Обучивший тебя…Царь Царей – повторял ли тебе это имя: Шеол, Песнь Песней поющая.

Мэлэх, - Шеол я, обитель мёртвых! Снова ты позабыл меня, потому что не помнят первых! Но и это уже бывало – чередой подмен попирая… Речи все, все дела – суета…

Навши, жизнь моя, навши – душа! Это я, просто я говорю тебе:

- Утомляет жизнь. Что случилось, опять повторится. Наступает время молчать. Шидда вэшиддот – как темно мне! Полны твои сундуки, и наложницы твои в ожидании – они были звучащей музыкой, они стали ха-олам ха-зэ – и ты стал ими всеми в итоге – сундуки, и наложницы, и мелодии, и ты сам – хэвэл хавэлим! Но – любил ведь? И – был любим?

Век наш нынешний, век грядущий, что нашёл ты в сердце моём? Ха олам, это целая вечность, поцелуй, обернувшийся сыном, - что сокрыл Боже в сердце открытом? Что вложил Боже в сердце твоё?

…А злодей – он, счастлив, не будет. Он лишь тень и исчезнет под вечер, или, если солнце в зените, станет праведным, и - исчезнет! Дуновенье любви – хэвэл хавэим, время всякому делу под небом. И не знаешь, что ждёшь, что будет.

Будет погоня за ветром. Или посеешь бурю. Будешь следить за ветром. Будешь себя любить.

Ха-олам ха-ба – грядущее за спиною: время торопить время, время вернётся вспять. Время придёт говорить.

Посмотри на меня внимательно – я Шеол, я обитель мёртвых. Бытие душ в Шеоле призрачно, то ли есть они, то ли нет…

Только - всё суета сует. Говорю – хэвэл хавалим!

…И ты помнишь, что был любим…

( Использованы: переводы с древнееврейского и комментарии Андрея Графова из: «Книга Проповедника» (Экклезиаст).3:1 – 8.

кохэлэт – выступающий в собрании;

хэвэл – дуновение ветра, бессмысленное, ничто;

хэвэл - суета (в церковнославянском);

хэвэл хавалит – суета сует; пустое из пустого;

руах – дух, дуновение, ветер;

хохма – мудрость, инструмент познания;

шидда вэшиддот – много наложниц, сундук (с сокровищами), музыкальные интструменты;

олам – век, вечность, мир, вселенная, космос;

ха-олам хазе – век, мир (настоящее время);

ха-олам ха-ба – век, мир (будущее время);

шеол – нижний мир; обитель мертвых (не ад);

мэлэх – царь.)

14.01.2004 г.

 


Живу на пепелище
и здравствую. Пока.
Печаль моя сильнее смерти.
Любовь моя - те облака,
что прилетают, улетают,
и нет им дня, ночей не счесть,
и в этом непрестанном бегстве
надежды нет. А счастье - есть.

                      1982


Открываю окно - словно ворон, врывается полночь,
и бессонницей метит, и кличет по-птичьи беду.
Мой будильник стучит. Он старательно стрелочки точит.
Год за годом по ходу часов удивленно иду.

Я не знаю сама, отчего во мне бездна все шире.
Смысл от слов отлетает и стелется комнатой дым.
Подступила болезнь, покачала на лезвиях синих
и пометила волосы прошвой седин.

Память бродит по жизни, в цейтнот безысходный попав.
Рвется сердце за клетку, рассыпав запретов основы.
Все тебе расскажу. Но спекаются губы над словом,
когда корни взрывают надежный домашний капкан.

Каждый лист прошуршавший - моих сновидений свидетель,
и доносчик, и враль, он сумеет тебе рассказать,
как вчера, в листобой, я слова разбросала на ветер,
и на цыпочках ливень пришел, чтобы снова собрать.

Уговаривал, вел свою линию гибким пунктиром,
сквозь который боялась я твой силуэт проглядеть.
Ты мне виделся - весь - в промежутках особенно длинных,
и, наверное, нужно в длиннейшем из них умереть.

                           1983


1

Открываю двери. Но закрывает ветер двери.
Выхожу за двери. Но возвращает кто-то в дом.
- Отпусти меня, - кричу, - отпусти за ради Бога!
Отвечает - ни за что ты не перейдешь порога!
- Ненавижу, не хочу! Отпусти меня, не мучай!
Отвечает - не пущу. Придержу на всякий случай.
- Кто ты, - спрашиваю, - кто? Почему тебя не вижу?
Отвечает - я спрошу! - Неужели плохо так, что
не слышишь и не видишь, как вокруг тебя светло,
как тепло, как распрекрасно? - Кто ты, - спрашиваю, - кто?
Отвечает - все напрасно. Все напрасно, - говорит.

2

- Уберите ваши ноги, убедительно прошу!
Но сидит, поперек моей дороги, но сидит,
меня не слыша, и бумажкою шуршит.
- Ваши ноги, - говорю, - поперек пути,
прошу вас, разрешите мне пройти!
Отвечает: - Я не слышу. И не вижу, - говорит, -
поперек чего лежит моя правая нога,
моя левая нога. Надоело мне, ей - Богу,
разговаривать с тобой. Не ходи моей дорогой.
Неходимоейдорогой. Не ходи этой дорогой,
Дорогой!

3

Надоело, надоело это дело:
жить, жить, жить.
Надоело, надоело это дело:
ждать, ждать, ждать.
Успокоит меня друг, - говорить ему - Спасибо! -
надоело. Надоело. Надоело говорить.

                   1994


Жить - это значит ждать
под угрозой семи жал.
Значит, любить и взять
то, чего Бог не дал.
Струны зажать в горсти,
выпустить птицу "жаль",
выпустить птицу "соль",
мучая птицу "си",
мучая птицу "до",
выпустить птицу "ля".
И головы не снести.
Жить - это свечку жечь
денно и нощно, чтоб
белым лицом лечь
в день, словно в светлый гроб.

                  1990


Живу на пепелище
и здравствую. Пока.
Печаль моя сильнее смерти.
Любовь моя - те облака,
что прилетают, улетают,
и нет им дня, ночей не счесть,
и в этом непрестанном бегстве
надежды нет. А счастье - есть.

                   1980


Жизнь посмертная, ты мне нравишься,
ты, как улица, широка.
В деревенских, угрюмых красавицах,
в теплом запахе молока.
Переступчаты твои ритмы. 
Возле сруба скамья и, сед,
утопает в махорочном дыме, 
словно в старой шинелке, дед.
За окошком гроза мерцает.
Двое смотрят, слушая гром,
заедая восход пожара
рыбьим стёганым пирогом.


И постыдна и непрерывна
эта заповедь: "Жизнь!".
Оглянись на её начало.
На запевочку отзовись.
Будет берег в ином далёко.
Будут люди другие быть.
А до тех, кого ты оставил,
День за днём предстоит дожить…

                      2000


Вводит город в долгий разговор,
вводит в комнату, что о восьми углах.
Примораживает взгляд к слюде окна -
а за ней к стене стена, как вода к воде:
без дна…
          Стану рот, словно рыба, круглить.
          Проглочу слова, как язык.
          И начнется беда с минус ноль.
          С минус восемь начинается смерть.

                         1976


Родной мой, молчишь отчего, расскажи?
Тебя осияли мои миражи.
Зачем ты так пристально смотришь в меня?
Не бойся моих тишины и огня.
Очаг мой горяч. Но не трогай золу.
Сиди неподвижно в далеком углу,
под светлой иконой, где Божия Мать,
и с Ней наших родичей убывших рать.
Куда они, мертвые, смотрят сквозь нас?
С кого не спускают расширенных глаз?

                             2000


        ДОМ

Давай войдем в полузабытый дом,
прислушаемся к музыке вещей.
Здесь в такт шагам нечаянных гостей
паркет вздыхает: "Чей ты, чей ты, чей?".
Дом греет чай с целительной малиной,
настраивая хриплых скрипачей
на музыку бронхита и ангины,
и лечит жаром кафельных печей.

Мелодия наслаивает лица
на пяльца люстр. Грозит в окно простуда
раздвоенным опасным языком,
и ядрышко озноба ловят зубы,
но топит печи добрый старый дом.

Мы станем жить. Пусть сквозняки круты.
Пусть чьи-то тени прячутся за печкой.
Жильцы ушли. И мы открыли дверь,
прикрытую неструганной дощечкой.

2

Где чистый звук - там света полоса,
негромкий смех, ребячьи голоса
сквозь дверь полуоткрытую, и много
картин в багетах. Встанешь, будешь трогать
вот это дерево, изломанное кистью,
и отойдешь куда-нибудь за листья
между павлиньим глазом и портьерой,
чтобы присесть и затеряться в белом,
настоянном на жаре колдовстве
и, пяльцы раскрутив, освободиться
от колкой боли в бронзовом виске.

Мы будем жить, чтобы уйти, как все,
прикрывши дверь сосновою дощечкой.
Но сын войдет, растопит в доме печь…

                        1983


Когда мне плохо - сквозь сердце
прорастает подснежник.
В изголовье кровати дышит букет в стакане.
Сын не любит смотреть на него:
"Мама, эти цветы пахнут землёй".

                        1997


Так мне вчера сказали:
"Все одиноки. Очень. 
А верят, что можно иначе,
нелепые вроде тебя".
Посмотрела на себя в зеркало…
Выйду на улицу зареванная,
и заблужусь.
Пусть потом меня среди всех отыскивают.

                           1976


1.
Взвешенность тела, уснуть не спеши.
Светится медленный миг ожиданья,
Переходя в состоянье души
Предвосхищающее свиданье.

...Это сгущение слёз до тумана...
...Эта разрядка тоски через боль...
Ах, обаянье святого обмана!
Все мы актеры, живущие роль.

Дрожь листопада. Вина без вины.
Вот и судьба мне сгореть без оглядки.
Дней убывающих светлые прядки
с днём прибывающим ясно видны...

2.

Где завихрили свирели запах моря в акварелях,
и где ветры налетели, утюгом прошлись горячим -
тихо - тихо тлели угли, деревянней настоящих.
На окрашенной скамейке восседал главврач больницы,
с канарейкой кроткой в клетке на хрустящем поводке.
Колли, умная собака, проходя, сказала глухо:
- Где пичуга - где намордник, зацепить не вижу уха!
Ремешок из кожи свежей терпко пахнущий ребёнком
даром брошен, возле лавки, у неловкого врача...
Так, ворча, сказала колли. Пожалела канарейку.
А меня не пожалеет так никто и никогда.

3.

Вот бремя времени избыв, 
душа сомлела,
оторвалась от клетки тела
и возлетела в никуда.
а там...
такие города, 
какие в самых главных сказках
исполнены в горячих красках:
оранжевых, багровых, алых.
Ни девочек там нет неправых,
ни злых волшебников - одни 
прозрачные, как радость, дни...
Ты прикоснешься всем собою.


…Но тканью черною прикроют
всё что вокруг…
    И под рукой 
         ты твёрдый
                  ощутишь покой.
Тогда глаза открой и трогай,
и пробуй смысл - на новый вкус.
И, может быть, твой ангел добрый
не повторит жизнь наизусть.

                     1975



Молчание было больше мира.
В котором могилы почти как клумбы.
В котором "руки" рифмуют с "разлуки"
и рифмы стеклянны, как слезы марта.
Мне очень плохо, когда ты где-то.
А я в постели не сплю и помню.
Еще я знаю, что конец света -
это когда сначала больно.
Потом так больно, что больно помнить.
Потом так больно, что больше не больно.
И вот когда ничего не вспомнить,
тогда наступит конец света.

                     1986, 5 марта.


Не потеряй меня среди
других имен, иных событий.
Не потеряй меня среди
обжегших холодом наитий.
Не потеряй меня, когда
мой след, как лед, как снег растает.
Не потеряй меня, когда
меня не станет.

                     1985


Если бы это я сумела -
боль отпустить звонком телефонным,
всех разбудить, ничего не сказавши,
всех разбудить и смолчать обо всем, -
ты бы уснул минут через десять
и не заметил бы отсветов летних
на запотевшем февральском окне,
ты бы не думал совсем обо мне.
Если бы это я сумела -
вслух не назвать и в уме не присвоить
каждую встречу, каждое слово,-
я бы не стала тебя беспокоить.
Я бы тебе забывала присниться,
гладя губами ресницы и брови,
я б о тебе забывала молиться.
Ты бы не помнил всегда обо мне.
Но не случилось умения мне.

                         1981


Устала утром просыпаться,
и вздох давить стаканом чая,
и на работу собираться,
твое отсутствие встречая.
А в зеркало смотрясь - не помнить
иных забот, иных напастей,
чем сумасшедший праздный полдень
в ознобе счастья.
Привыкла, приходя с работы,
ворчать не вечные заботы,
смотреть, как чайник закипает
и дом усталый засыпает.
…Где мы теперь?

                     1984


Листает ветер простыни и платья,
меняет декорации дворов,
где дети, наши маленькие братья,
играют в лес, рассыпав кладку дров.
И мы опять затопим печь, как в детстве,
и будем вспоминать с тобой и греться.
О, непорядки нашего двора,
благословенны будьте и связуйте
нить, прерванную в прошлые года
минутами, в которых бился ветер,
рвал простыни, проказничал, как дети,
и обещал не лгать нам никогда.

                      1986

           ***

Я знаю сад над гибкою рекой,
а в шапке сада вишни под рукой.
Две радуги - от солнца до воды,
от наших губ до будущей беды.
И радуга распалась на цвета.
Светлея, угасала красота.
Но смерти нет! И в солнечном огне
душа моя, за вечный грех расплата,
пошла по горизонту до заката,
чтоб в шапке сада угореть на дне.
И чтобы горизонта полоса
с осенней кротостью взошла на небеса.
Когда же августа усталая громада
вдруг полыхнула из жаровен сада,
день будущий накрыла тень небес -
и горизонт, как радуга, исчез.
Вся жизнь не отойдет за поворот,
где радуги и вишни холодеют.
За поворотом сад. И август греет.
И дети с удивленною душой
над летнею рекою молодеют.

                  1992

Когда Одесса провожает,
приглушен свет у фонарей.
А из окошек долетает:
"Азохен вэй! Азохен вэй!"
 
Теперь гуляю по Москве.
Моя рука в ее руке.
И свет Кремля невдалеке...

                   1999