<К Гефтеру>

<Об обратной нравственной перспективе и о Демократическом Движении>

Расстояние рождает перспективу. Не только оптическую, но и нравственную. И это естественно. С какой, скажите, стати, мне требовать от Ивана Ивановича или Василь-Петровича того же, чего я непременно жду от сына или, положим, друга? Однако в Движении мне сплошь и рядом приходится наблюдать странное явление обратной перспективы. Если уж сын, или там близкий друг, то не то, чтоб все позволено, но нельзя уж так сразу… А если без тебя как-нибудь обойтись можно, то тебе не простится ничего. Не то что предательство или там нечистоплотность, но и ошибка, и слабость такая, как гордость, гонор и т.п. Иной не спустит даже сплетен о тебе и клеветы. Жена Цезаря должна быть вне подозрений.
Но особенно больно наблюдать это среди своих близких, а с каких только сторон не приходят подобные огорчения! Недавно, совсем по другому поводу, я хотел писать об обратной нравственной перспективе. И что же? Мне говорят: ведь люди обычно так поступают. Дескать, можно ли требовать от них большего? Обычные люди пусть и поступают, но те, которые создали "нравственное движение", те, которые вышли на площадь 25 августа, и те, кто ими восхищен, - все они обязаны поступать иначе. Не все выдерживают испытания собственных требований. Чтобы выжить с неколебимыми, они идут на обратную перспективу (бессознательно или самоосмысленно). Простить их можно. По-человечески. Но цена нравственных демаршей, естественно, заметно снижается. Ведь можно по-человечески простить и солдат, стреляющих в Афганистане.
Как же мне не грустить, видя Ваше отношение к Глебу? Правда, вы никогда не грешили жесткостью требований - и в Вас это одна из лучших черт. Нравственный экстремизм, неизбежно рождающий защитную реакцию обратной перспективы, ослабил мою любовь к другому близкому мне человеку, но в Вас нет этого. Мои же требования к людям жестче Ваших, и чем ближе человек, по духу ли, по родству, по работе ли, - тем жестче. У Вас, что ли, отсутствие перспективы. Для меня это невозможно.
Да, нас мало, но чем меньше нас, тем ближе нравственно мы должны быть, требовательнее, а не терпимее. Так, Только так, а не наоборот. Я предпочту гибель дела участию в нем безнравственных. Если даже все мои сомышленники останутся с Глебом (таким, как он есть), то я уйду от всех (невелика потеря, авось не заметят).
Такая жесткость для меня изначальна. Когда я начал осознавать себя, а случилось это лет в 15, то этика оказалась основой моего бытия (что было неожиданно; могло быть что-либо совершенно другое: любовь к истине или к науке, познанию, например). А к семнадцати годам моя этика привела меня к альтернативе: подлость или политическая деятельность. Эта последняя была мне неприятна, и я долго колебался, но когда решился, в уставе нашей революционной группы (забавно: принят 5-го марта 66 г.) было такое:
Группа разбита на глубоко законспирированные (и друг от друга) десятки. Все решения принимаются только единогласно. Все члены десяток - личные друзья (в молодости это кажется возможным).
Организация просуществовала день в день три месяца и была распущена. Но работа не прекратилась: остались "личные друзья". Как раз половина состава - шесть человек. Когда мы стали постарше, многое изменилось. Во-первых, приказало долго жить единогласие. В начале мы стремились к коммунизму (партия - прообраз государства), а какой уж там коммунизм при насилии (пусть хоть громадного большинства), ну и без дружбы, разумеется. Поэтому в устав и были занесены легкие, даже необходимые расколы и перетасовки. Тогда казалось, что источник ненасилия - единомыслие. Увы! Это последнее оказалось недостижимым, а в реализованных случаях - отвратительно скучным и рвотно противным. И мы научились дружить в несогласии! Это было феноменом, настолько выходящим из марксистских представлений, что мы не сразу осознали это, а осознав, не могли оценить.
С возрастом дружить становится тяжелее. Это я знал с детства и, когда пошел третий десяток, загоревал об ушедшей дружбе, и несостоявшейся вечной. Но жить надо было. И в требования мои уже не входила непременность дружбы. Но от одного я так и не смог отказаться: этика.
68-ой - переломный для меня (с 21 августа!) Во многих смыслах. Во-первых, я узнал о Движении. Во-вторых, потоком хлынул Самиздат. (А женитьба?) Но главное - я оставил прежние связи, и новые вынудили принять новую концепцию. Среди друзей оказались и крайне-правые монархисты, и всякие социалисты (все - пока не из Движения). Да и в Самиздате, кроме близкого Померанца, обнаружил очень-очень симпатичных Григоренко и Марченко, Богораз и Жореса Медведева. В то время я уже знал, что свести всех к "правильным" взглядам нельзя, а тут понял, что и не надо! Так что же "мы", и что нас объединяет? Нравственность! Нормы нравственности! Мне плевать какой веры ты придерживаешься, пусть ты правоверный советчик или оголтелый антисоветчик, но если твоя этика внушает уважение, то я хочу и буду иметь с тобой дело.
Я много раз впоследствии говорил, что в Движении есть лишь один критерий - этический облик человека. Этого мало. Но и более чем много. Общество, движение, группа, испытанные на этот критерий, жизнеспособны. Они могут терять единство, но не жизнь.
Динамизм первоначального Движения объясняется во многом предшествием мощных нравственных фильтров. Эти фильтры были "пробиты" героями,и в бреши поплыла муть. А вот изнутри мало кто заботился (и заботится) о таком подходе. Больше думают - "наш", "не наш". Гершуни - явно аморален. Но ведь зато заклятый враг Соввласти! Я прочел в 69 лишь одну лагерную бумажонку Петрова-Агатова - и он мне опротивел, а его распечатывали, посылали на Запад, принимали самого чуть ли не в каждом доме. Я в 69 был зол не менее агатовского. Я старался не выходить на улицы, потому что из каждого окна, трамвая, прохожего перло советским. Но, видно, у меня была злость, у него - злоба. Это то, что позднее вычитал у Померанца: остервеневшая добродетель.
Во всех случаях, когда я насиловал свое нравственное неприятие, я допускал страшные ошибки. Напротив, когда я следовал своему нравственному чувству, я мог идти на любой риск. И ни разу оно меня не подвело!
Так как же, Михаил Яковлевич, я могу закрыть глаза, когда следовало бы веки растягивать пальцами? Все, что Вы можете сделать в нашей ситуации, это помочь исправиться Глебу, но, закрывая глаза, Вы губите его. Я, конечно, понимаю, что выставьте его - и Вам не с кем будет работать. Но и за это надо платить. В данном случае - Глебом.
18.1.81.

Как в насмешку он пишет мне ответ на машинке. Значит, его личное письмо - дело, а мое дело - мое личное дело.

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!