Воспоминания о суде над Михаилом Ривкиным

/Московский горсуд, Каланчевка, июнь (июль 1983 г.)/

 

За 7-8 дней до суда я знал, когда и где он состоится. По тогдашнему Уголовному Кодексу РСФСР ясно было, что Миша обвинялся по 70 статье «Антисоветская агитация и пропаганда»: «Агитация или пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти, либо совершения отдельных особо опасных государственных преступлений. Распространение в тех же целях клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно распространение либо изготовление или хранение в тех же целях литературы такого же содержания».

Это был тогдашний аналог старой 58-ой статьи УК РСФСР «За контрреволюционную деятельность». Когда-то, 27 декабря 1941 г., Особым совещанием при НКВД СССР по ст. 58-10 ч.2 УК РСФСР к 10 годам лишения свободы был осужден Рафаил Германович Дрюбин, мой отец, Мишин дед.

Так что в этом смысле Миша продолжил, что называется, фамильную традицию. Хотя время и условия за 42 года изменились, Мише угрожало «лишение свободы на срок от шести месяцев до семи лет и ссылкой на срок от двух до пяти лет или без ссылки до пяти лет»

По советскому опыту мы знали, что всякое дело по 70 ст. вынесенное на суд, кончается осуждением обвиняемого. Однако надежда сопутствует людям до последнего момента. И мы надеялись. И основания были. Отделавшись покаянными письмами, были выпущены его пять однодельцев: Андрей Фадин, Павел Кудюкин, Борис Кагарлицкий и другие. Мне было еще не ясно, почему Мишу одного судят.

Из разговоров с Роем Александровичем Медведевым я узнал, что западные либералы (в том числе Итальянская Компартия) осведомлены об аресте этой молодежной группы и ведут довольно широкую кампанию в их защиту. Арестованных ребят они называли «социалистами». Андропов, совсем недавно превратившись из начальника КГБ во главу Государства, видимо склонялся к тому, чтобы группового процесса не было. Однако полковник Похил, следователь по особо важным делам, который с самого начала вел это дело, (майор Фёдор Похил, отчества не помню, старший следователь по особо важным делам, был один из семнадцати следователей, входивших в особую бригаду Следственного Отдела КГБ СССР, которая вела наше дело. Меня допрашивал, в основном, именно он -- М.Р.) изо всех сил хотел, чтобы его старания увенчались успехом. И Миша, видимо, был подходящей кандидатурой для проведения суда.

От Инны Григорьевны Ривкиной я знал, что дело идет (помимо прочего) о типографском шрифте, бывшем переданным другими Мише, до начала арестов. А Миша отказывался сообщить, что он сделал со шрифтом и где эти железные буковки теперь. Мне думалось, что остались еще какие-то шансы на, если так можно сказать, «осуждения не на полную катушку». Ведь все соучастники на воле и Миша ничем от них не отличается. Я видел один номер машинописного журнала «Варианты» - главного материала, по которому были арестованы другие. Статьи его ничем не были значительнее или сильнее кухонных диссидентских разговоров тех лет. Можно было рассчитывать на моральное осуждение или на минимальный срок (все ведь остальные авторы на воле!)

Так или иначе, в то летнее утро я был в суде на Каланчевке. Быть допущенным на суд я имел все основания. Мое отцовство подтверждали не письменные документы, а обыск у меня на дому и последующий допрос в Лефортовской тюрьме майором Ореховским в понедельник 7 июня 1982 г в тот самый день, когда в Люберцах при подходе к своему Горному институту им.Скочинского был арестован Миша. В здании суда уже были, насколько помню, Мишина мать Инна Григорьевна и его дедушка Григорий Михайлович, кое-кто из ребят, арестованных вместе с Мишей, отдельные диссиденты. Среди последних помню энергичную и активно себя ведущую молодую женщину. Во время перерывов она открыто бросала уничижительные замечания по адресу председателя судебного заседания и вообще выделялась. Инна Григорьевна рассказала мне позже, что эта женщина была выпущена из тюрьмы потому, что была смертельно больна и власти не хотели, чтобы она умерла в заключении. Инна Григорьевна сказала, что она неоднократно давала Ривкиным деньги. (Речь идёт об известной правозащитнице ЛинеТумановой, царствие ей небесное. Она оказала маме в это время не только весьма важную для неё материальную помощь, но и огромную моральную поддержку. Мама часто вспоминала её поразительное мужество, душевную щедрость. Лина Туманова помогала передавать на Запад информацию о следствии и суде надо мною -- М. Р.)

К самой комнате, где позже состоялось заседание, нас не подпускали. Поэтому конвоированного Мишу я увидел сначала только издали. Я крикнул «Миша!». Он оглянулся на голос, но, кажется, не понял, кто кричал. Миша проходил по коридору с поднятой головой и поднятой рукой, на которой раздвинутые пальцы знаменовали «Victory». (После этого эпизода охрана приказывала мне брать руки за спину, как только выводили из «воронка» и запрещала любые жесты в то время, как меня вели по коридору -- М. Р.)

Помещение для политического суда, видимо, было подобрано нарочно маленьким. На скамейках для «зрителей» поместились Инна Григорьевна, Григорий Михайлович, я и несколько одетых в штатские платья. Миша был страшно исхудавший, белее мела от долгого кислородного голодания в тюрьме. Но он был спокоен, не сломлен и, пожалуй, не уставший. Он, верно, готовился к суду. Ведь это может быть единственное, во что он мог сегодня вложить все свои силы. И он это делал. У него в руках была тонкая ученическая тетрадка. Там должно быть было главное, что надо было записать для суда. И эта тетрадочка «томов премногих тяжелей» противостояла этому страшному натренированному государственному учреждению, обученному приговаривать безоружных и часто совершенно невинных людей. («Тетрадочку» изъяли, когда меня отправили на этап. Все сделанные мною записи о содержании допросов, очных ставок, мои заявления в Прокуратуру, протесты и пр. были конфискованы. Несмотря на многократные протесты получить назад не удалось ни строчки -- М. Р.)

Во время суда (который продолжился два дня) я всё время пытался поймать его глаза. Мне это удалось только один раз, когда он, помнится, не ладил с охраной. Я поймал его взгляд и сжал кулак. Еле появившаяся Мишина улыбка была мне наградой за наше проявленное упорство…

Прокурор в суде был типично такой, как рисуют советского прокурора в рассказах и анекдотах: непривлекательный на вид, не умный, косолапый, мало подвижный в жестах и мыслях. Однако дело свое делал. Он требовал для Миши максимального наказания по 70-ой статье: 7 лет лишения свободы и пять лет ссылки. Подсудная деятельность – все тот же журнальчик «Варианты», и агитация, и пропаганда отдельных лиц с целью создания антисоветской организации индивидуально для Миши. Так как он не признал себя виновным, не давал никаких показаний следствию, и вообще отказывался от какого-либо сотрудничества со следствием. Он не затруднял себя целью доказать, что «сведения, распространяемые виновным, являются клеветническими» (заведомо ложными по отношению к советскому строю, советскому образу правления государством).

В осуждении по 70-ой статье по закону был обязателен государственный обвинитель. Но, видимо, по бытовавшей в те годы судебной практике этого не требовалось.

Странно, но я совершенно не помню на суде адвоката. Странно – потому что помню, что он мне понравился, что я к нему обращался с какими-то вопросами о Мише. (Адвокат Ефремов, имени отчества не помню, носил сигареты и явно мне сочувствовал, передавал приветы от родных, сообщал об их здоровье. Большего адвокат на политическом процессе сделать не мог - М. Р.) А вот что он говорил на суде, спустя 20 лет, совершенно не помню. Храню в памяти, что мне наивному казалось обязательным использовать тот факт, что следствие сочло возможным выпустить из заключения, не привлекать к суду 5 из 6 человек, арестованных по делу. А между тем вина Миши была ни на грамм больше вины любого из них и, следовательно, на весах Фемиды его проступки не должны тянуть на наказание.

Среди свидетелей помню девушку, которая чем-то помогала Мише. То ли печатала на машинке, то ли служила средством связи. Миша объяснил ей какие-то нехорошие стороны социалистического режима. Но ей самой Мишины объяснения не казались чем-то предосудительным и могущим послужить поводом для уголовного преследования. Помню, что Миша задавал ей вопросы. И к концу ее допроса Миша попытался даже взять инициативу в свои руки: «Ну, а если подытожить все сказанное, - какой вывод можно сделать?» Сообщенное девушкой тянуло на 70-ую статью с откровенной натяжкой. (Свидетельница Исакова -- М. Р.)

Изящный представитель из Института им.Скочинского, с Мишиной работы, сказал, что на работе Миша не высказывал ничего предосудительного, клеветнического. Только один раз Миша поиронизировал над каким-то правительственным постановлением... Всего этого, безусловно, было недостаточно. (Свидетель Суханов -- М. Р.)

К суду были представлены, наконец, два главных свидетеля Павел Кудюкин и Андрей Фадин. И без всякого разбирательства мне было ясно, что эти два человека заложили Мишу, назвали его по имени и сообщили о его участии в журнале. Они были арестованы первыми. В апреле 1983 года Миша был у меня и рассказывал, что они сидят. « Твоя судьба находится в их руках, - сказал я ему, - Все зависит от того, что они скажут.» Но тогда я наделся, что они постараются не возложить все грехи на товарища (как казалось мне по неоправдавшейся интеллигентной традиции – не выдавать друга). Оказалось, что они раскололись в первые же полтора месяца. В начале июня 1983 года Миша был уже арестован.

Помню, чтобы спасти Мишу у меня в мыслях мелькала идея «полупризнания». Мишу ведь вызывали на допрос, когда он был еще на воле и ни в чем конкретно не обвинялся. Следователь на допросе только пугал его уголовным делом и тем, что у него есть доказательства. Но я не мог предложить этого Мише. Кроме того, идея признания могла быть использована позже, а не сейчас, когда его друзья были уже за решеткой. Им нельзя было ничем вредить. Идея «полупризнания» была использована самими органами, когда они потребовали у арестованных написать специальные заявления. Тогда 5 из 6, кроме Миши, написали заявления и были освобождены.

В начале допроса Кудюкин сообщал о каких-то малозначительных и общеизвестных деталях. Помню какое-то неудачное, незаконное поведение судьи спокойного, опытного, вежливого субъекта, в целом умело готовящего мышеловку для Миши. В этом месте и Кудюкин, и Миша повысили голос, отмечая незаконность процедуры судебного заседания. Видимо, это был один из тех коротких моментов на суде, который так ценили диссиденты 70-80 ых годов. В этих случаях они могли несколько минут командовать судом, указывая на незаконность продолжающегося допроса. Но всё это длилось мгновение, и, право, не стоило предрешенного судебного заключения церберов. Судья быстро овладел положением и даже сделал Мише замечание, что ему как «политическому деятелю» не стоило шуметь…

Существенным свидетелем был также Андрей Фадин. Когда он вошел в зал заседаний, то обменялся с Мишей каким-то приветственным знаком , что было отмечено председательствующим. Андрей Фадин был единственным из Мишкиной кампании, которого я знал задолго до суда. Однажды Миша привел ко мне молодого человека, представившегося Андреем. Позже как выяснилось, это был Андрей Фадин, главный организатор сообщества. Уже позже, в перестроечное время он проявил себя в качестве хорошего журналиста. Он обнаружил понимание горизонтов и возможностей, которые открывались перед обществом, выходящим из коммунистической казармы. Внезапная трагическая гибель во время автомобильной катастрофы помешала ему развернуться.

Тогда же в начале 80-х годов он выделялся среди однокашников своей энергией, неоправданной смелостью и, если угодно, бесшабашным, безразличным отношением к судьбам других людей. Поистине это был тип «беса», не зарегистрированного под пером Федора Достоевского.

Увидя его на судебном заседании, я до мелочей вспомнил его поведение в моей квартире. Мы сидели вчетвером у меня в столовой – Миша, Андрей и мы с моей тогдашней женой Татьяной Ясневич, позже зарекомендовавшей себя черносотенкой и стукачкой, приведшей в дом гебиста Юрия Георгиевича Чекалина. Но даже не подозревая все это будущее, открыто вести разговоры о «подпольном» обществе при незнакомом человеке, когда в Кремле царствовали Брежнев и Андропов, вряд ли можно было бы назвать разумным.

Между тем… Сначала я прочел несколько своих подходящих стихотворений («Я - читатель твоей Хроники», «Владимир Высоцкий», «Польским рабочим».) Видимо Андрей решил, что я подходящая кандидатура. Он начал меня агитировать принять участие в «деле». Я наотрез отказывался. Не мое это дело, да и не хочу доверять свою судьбу людям, которые с вами связаны. Андрей упорствовал. В качестве сильного довода он приводил свое умение доказать (объяснить) любому официальному лицу, что ничего криминального и антиправительственного он и его друзья не делают. Мне был жаль этих ребят. Еще ничего не случилось, но Ангел Лефортова уже витал над ними.

Хорош же был Фадин на этом Мишином суде. Он показал, что был главным организатором и он причина того, что сегодня Мишу судят. Но мнение Фадина имело ничтожное значение, потому что этих «Вариантов» почти никто не читал. Не добавил Фадин только того, что перепуганный и сломленный в первый месяц после ареста он назвал Мишину фамилию (может быть даже неизвестную гебистам), рассказал о его действиях. А почти год спустя, подписав покаянное письмо, вышел на свободу из Лефортова, оставив Мишу в суде.

На суде Фадин, помню, успел сказать, что он сожалеет об этом суде над Ривкиным, которого он сам вовлек в дело. (Криминальный самиздатский листок «Варианты»). Возник вопрос об участниках организованной группы. Судья старался напомнить Фадину, что он знакомил Мишу с будущими активистами. Как известно, 70-я статья (согласно Комментарию к УК) предусматривала «предварительную соорганизованность». Потому что это означало « структурную определенность группы, наличие в ней руководства и подчинения». Однако устойчивость группы, про которую говорит комментарий, оказалось явно не на высоте. Ни о какой «взаимосвязанной твердости преступных намерений», никакого объединения их усилий «в расчете на длительную преступную деятельность» не могло быть и речи.

Фадин всячески отбояривался от того, что он познакомил Мишу с Борисом Кагарлицким. Однако выяснилось, что знакомство было организовано им следующим «хитроумным» способом. Он купил им билеты в кино рядом, и они, будучи предупрежденные, поговорили после сеанса.

Оказывается, Борис Кагарлицкий был допрошен на процессе, но к моему стыду, это выпало из моей памяти и дальше я пишу, как помню. Я уже слышал о Борисе Кагарлицком, как об участнике группы от Роя Александровича Медведева. Оказывая Рою какие-то услуги в его писательской работе, Борис показывал ему номера «Вариантов». При этом все время заявлял, что сам не имеет к журналу никакого отношения. Позже, когда я уже смог убедиться в успехах будущего директора Института проблем глобализации я предположил, что у него были основания для подобного «хвастовства» в далеком 1983 году.

Тот же Комментарий к 70-й статье (1984 год) исключал состав антисоветской агитации или пропаганды если человек знакомил других с антисоветскими текстами, не желая идеологической обработки этих лиц. Роя Медведева «обрабатывать» было бессмысленно.

Целью таких действий могло быть «похвастать своим доступом к антисоветской литературе». Такие действия тогда квалифицировались по 190 статье Уголовного Кодекса. Но чаще всего подобное «клеветническое высказывание» не образовывали состава преступления по этой статье, хотя заслуживали «морального осуждения».

Будущий изобретатель «политической коррупции», («Московский комсомолец» 3 апреля 2006 года, 5-я полоса «Штормовое предупреждение. Коррупция в российских политических партиях. Анализ технологии. Госдума») «продажи мест в политических партиях», осуждавший лоббизм в парламенте с точки зрения «гражданского общества демократии», идей и просто морали, сыграл, может быть, не желая этого, плохую роль в Мишиной судьбе. Он познакомил Мишу с ужасным свидетелем (фамилию не помню), которого суд использовал, если угодно, для завершающего удара. Этот молодой человек показал, что Ривкин вовлекал его в организацию, целью которой является борьба с теневыми сторонами советского строя, фиксация отрицательных сторон советской власти в нелегальной печати, распространение этих взглядов среди граждан, агитация среди молодежи для вербовки новых членов в организацию и тому подобное... Этого показания (одного) было бы достаточно для осуждения Миши по 70-й статье. Позже, когда я приходил к Мише в тюрьму в Лефортово, он говорил мне, чтобы я «поблагодарил Бориса Кагарлицкого» за такого свидетеля, что «если бы КГБ само искало стукача для запуска к авторам «Вариантов», лучшего оно бы не нашло». (Свидетель Ярыгин – М. Р.)

Для меня этот «свидетель» выглядел совершенно омерзительно по другой причине. Я немного знал отца Бориса Юлия Кагарлицкого, филолога, ученого, специалиста в области английской литературы, безупречного и интеллигентного человека. И было трудно себе представить, что его сын мог не разгадать, не почувствовать «потенциального стукача» и привлечь его в Мишины товарищи.

Миша был неопытен и непрозорлив в человеческом общении. И тут он оказался буквально во власти мерзавца, могущего выдумать все что угодно. Об этом я Мише много раз говорил.

Что касается Фадина, то он (так же как и Кудюкин), когда дело дошло до важных свидетельств о причастности Миши к делу – отказался давать показания. Видимо, он имел конституционное право не показывать против себя. Тогда председательствующий прочел (так же как и в случае с Кудюкиным) показание Фадина на следствии, «обличающее» Мишу. От этих показаний Фадин не отказывался. Конечно, ведь он писал в тюрьме покаянное письмо и вышел на свободу.

Так или иначе, у меня осталось впечатление, что Фадин мог бы дать какие-то детальные, фактические показания, выгораживающие Мишу. Или даже посметь отказаться от показаний данных на следствии. Он этого не сделал.

Мне показалось, что решающим был также вопрос прокурора о типографском шрифте по сведениям следствия оказавшемся у Миши. Шрифт попал к Мише от Кудюкина. Показал это Кудюкин очень скоро, недели через две-три после ареста.

Миша на суде не ответил на этот вопрос прокурора, как и на все другие вопросы, имеющие хоть какое-то важное значение. Думаю, что вопрос о шрифте (совершенно бесполезном в тех условиях!) имел для начальства какой-то особый смысл. (Это очень точное наблюдение. Важны были не железки, а некоторые «действующие лица». Истинные обстоятельства всей этой истории со шрифтом я надеюсь вскоре изложить. Подробный рассказ об истории «Вариантов» вскоре будет опубликован – М. Р.) Так или иначе, я рискнул даже (позже) в письме, переданном мной адвокату для Миши в Лефортово, просить его придумать любой «вариант» как он мог отделаться от этого шрифта. Надеялся, что срок заключения и ссылки будет ему уменьшен. О шрифте просила Мишу и мать, Инна Григорьевна. И опять Миша отказался что-либо говорить следствию о шрифте. Позже, когда он вернулся в 1987 году из тюрьмы домой, он высказал мне свое неудовольствие по поводу моего непременного желания скосить ему срок…

До самого вынесения приговора я надеялся, что требование прокурора (7+5) будет смягчено. Мне казалось абсурдным, что Ривкина приговаривают к максимальному заключению в то время, как его подельники Фадин, Кудюкин, Кагарлицкий и двое других (фамилии забыл) (Ю. Хавкин и В. Чернецкий – М. Р.) давно уже пользуются всеми благами на свободе. Тем не менее, приговор содержал почти все постулаты обвинения и тот же срок заключения.

Миша сохранял такое же спокойствие, как и в течение всего суда. Еще до ареста мы как-то обсуждали с ним тему (по-моему, она встречается где-то у Мандельштама или Хасиной) как КГБ выбирает фигуры для ареста. Еще при Сталине, в первую очередь, это были честнейшие благородные люди, уверенные в своем и не способные предать своих близких. Но при миллионном потоке до 1953 года, органы, конечно, не «соблюдали такую избирательность». Но при Брежневе своих врагов КГБ, может быть, именно по указанной характеристике выбирал в первую очередь. Так или иначе, но именно Михаила Ривкина советский режим определил в качестве своих врагов. Его действия принесли мало ущерба советской власти, но их подоплека, видимо, казалась органам особенно опасной.

Герман Дрюбин

20 апреля 2006 г. Москва