|
Беседа с Ярославом Леонтьевым (член Совета НИПЦ “Мемориал”, доцент МГУ).
АВГУСТ 1991: КОНЕЦ ЭПОХИ...
последних диссидентов и неформалов
Часть 4
<<< Часть 3
Наступило жаркое лето 91-го. Я в этот момент был несколько оторван от политической жизни, потому что летом вместе с замечательной девушкой Катей В. (с которой познакомился за год до этого) и со своим приятелем Павлом Бехтиным (сочинителем текстов для рок-групп, в том числе группы «Крематорий») ездил отдыхать на одно из озёр в Архангельской области. Там мы ловили радиоголоса, по которым сообщалось о том, что расстреляны... Кто там?
- Литовские таможенники в Мядининкае?
- Да, что расстреляны литовские таможенники. Но в остальном мы спокойно сидели у костра и тихо и мирно проводили время.
По окончании Историко-архивного института в 90-м году я по приглашению Владлена Сироткина пошёл работать младшим научным сотрудником Дипломатической академии и учёным секретарём «Дипломатического ежегодника», из-за чего пропустил прекрасную поездку в Испанию (где до сих пор так и не побывал), в которой Советская ассоциацией молодых историков проводила какой-то форум. В знак благодарности за моё участие в своих предвыборных пикетах Кожокин (Станкевич уже отошёл от руководства ею, и на роль лидера в ней выдвинулся Кожокин) пригласил меня в состав делегации. Мне нужно было в августе выходить на работу, и я, наивно полагая, что ещё успею съездить туда, отправил заместо себя в Испанию Максима Никулина - в знак добрых чувств за его всегдашнюю помощь в «Былом» и за выполнение отдельных заданий в «Революционной России».
- Почему Сироткин именно тебя, вчерашнего студента, пригласил на довольно ответственный пост учёного секретаря? Не в силу ли его знакомства с твоей работой в журнале «Былое» и «Революционной России»?
- Нет, конечно. Просто мы познакомились в Саратове на одной из конференций как раз тогда, когда уходила в декрет его прежняя учёная секретарша. Но, вообще-то, этот пост являлся не столько ответственный, сколько номенклатурным. В Дипакадемию попадали, в основном, дети МИДовцев, проверенные по линии КГБ. Но времена меняются...
С этой работой связан один интереснейший эпизод. Однажды меня из нашего Большого Козловского переулка, где находилась Дипломатическая академия, отправили с какой-то документацией в здание МИДа России, которое располагалось тогда недалеко от станции метро «Проспект Мира». Это был простенький малюсенький особнячок. Охранял его всего один милиционер, легко пропустивший меня по моему пропуску. К кому-то из замминистров, легко и просто войдя в его кабинет, я и вручил пакет.
Что касается здания в Большом Козловском, то в тот переходный период там ещё собирались жёны членов Политбюро во главе, если не ошибаюсь, с женой Лигачёва, которая являлась у них неформальным лидером.
- Лидером чего?
- Женского сообщества.
- Академии?
- Нет, нет. Они не имели никакого отношения к академии. Время от времени (примерно раз в месяц) для них там устраивалось что-то типа политинформаций, на которые приглашались какие-то политологи и профессора-международники. Однажды я подбил Сироткина пригласить туда известного масоноведа Андрюшу Серкова. И единственный раз, когда я находился в этом зальчике рядом с жёнами членов Политбюро, это когда Серков читал им лекцию о масонстве. (Кстати, лектору тогда было лет 26.)) Я помню их каверзные вопросы: «А правда ли, что Фидель Кастро - масон? А правда, что Александр Яковлев - масон?»
За исключением дней проведения этих политинформаций, когда Козловский переулок со всех сторон перекрывался операми, ко мне всё время захаживали разные оппортунисты и подпольщики. Там мы даже проводили летучки и заседания редакционной коллегии «Революционной России». Туда же почему-то из своего экономического института постоянно приходил обедать кадет Нестеренко, с которым мы частенько балакали, обсуждая всякие политические новости.
Мой тогдашний босс Владлен Сироткин был тесно связан с оргкомитетом Конгресса соотечественников, в связи с чем встречи по линии оргкомитета проходили и в стенах Дипакадемии. Я не помню, возглавлял ли уже в этот момент Конгресс соотечественников [народный депутат РСФСР] Михаил Никитич Толстой, но так или иначе мне приходилось встречаться и с ним, в том числе ездить для этого в Белый дом.
- По просьбе Сироткина?
- Для решения каких-то технических вопросов. У Сироткина как уроженца Ярославщины имелся план организации в рамках Конгресса соотечественников, открывавшегося 19 августа 91-го года, небольшого - трёх- или четырёхдневного - теплоходного рейса для участников конгресса. Мне, как человеку, кровно связанному с Калязиным (городком на Волге, - АП), эта идея тоже была симпатична. Я разрабатывал программу предполагаемого круиза, и мои визиты в Белый дом в первую голову были связаны как раз с этим. Однако ближе к августу стало ясно, что этот круиз по каким-то причинам «накрывается».
После этого Сироткин привёл меня в только что заработавшее тогда Российское телевидение на 1-й Ямской улице...
- ...1-й улице Ямского поля.
- Да. ...Где он имел дела с [одним из тогдашних руководителей РТВ Анатолием] Лысенко. Мы начали формировать съёмочную бригаду РТВ для работы на конгрессе, которую возглавил Сироткин и в которой я выступил в роли его помощника и корреспондента. (Была с нами и две штатные корреспондентки.) Нам выделили камеру, операторов, администратора, и у нас получилась небольшая телебригада. С новостными репортажами о ходе Конгресса соотечественников мы должны были выходить в эфир ежедневно, может быть, даже по несколько раз на день.
- Вы должны были работать в Доме союзов, где, насколько я помню, проходил этот Конгресс? (Ошибка памяти интервьера: В Доме союзов (в начале сентября) проходила Конференция по человеческому измерению Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, тоже критиковавшаяся рядом правозащитников за её прокремлёвский характер, - АП.)
- Почему в Доме союзов? Причём тут Дом союзов? Открылся он в Концертном зале имени Чайковского. Но программа конгресса была многогранной и включала в себя мероприятия во множестве других залов, музеев и так далее.
Как известно, ряд представителей третьей волны эмиграции выступил с нелицеприятными заявлениями о том, что конгресс слишком тесно связан с Кремлём и что он будет проходить под контролем Лубянки. Многие из них отказались от приезда на конгресс. В то же время многие из них приехали, - Лев Копелев, Кронид Любарский, Михаил Агурский... (Присутствовал целый ряд таких знаменитостей.) Кроме того, прибыли и вполне достойные представители «детей первой волны», живые ещё представители второй волны.
17 августа 91-го года наша телебригада вместе с большей частью участников конгресса заселилась в гостиницу «Россия». Что такое телевизионщики? Ну, естественно, у нас шла хотя и не беспробудная, но пьянка. Тем более, что Сироткин нас не контролировал, а я в этом номере жил постоянно.
Наступает воскресенье 18 августа. Приезжает Сироткин. Первый, кого мы берём на борт прогулочного катера в качестве нашего собеседника (как и дóлжно для Истории с большой буквы) - внук Родзянко.
- Священник Василий?
- Нет, его брат – то ли Михаил, то ли Павел (не помню точно). Первая наша беседа, которую мы записываем в ходе прогулки по Москва-реке (вёл её Сироткин), была посвящена последним дням Российской империи, теме отречения Государя Императора и роли в этом дедушки нашего собеседника.
Вторым нашим мероприятием в этот день стала Патриаршая служба в только-только возвращённом соборе Донского монастыря. Мы сначала поснимали в соборе, а затем я сделал свой первый материал, проинтервьюировав на фоне могилы Чаадаева в Донском монастыре жившего в Америке представителя уже второй волны эмиграции -художника Черкеса (ученика Грабаря).
На этом работа для нас в тот закончилась. Ну а вечером у нас - очередная попоечка.
На следующий день было запланировано открытие конгресса, которое должно было начаться торжественным богослужением в Успенском соборе Кремля по случаю Спаса. Но утром в понедельник 19 августа, в начале седьмого, раздался звонок с «Ямы» (но не с упоминавшейся в самом начале нашей беседы пивной «Ямы», а, на жаргоне телевизионщиков, резиденции Российского телевидения на 1-й улице Ямского поля): здание блокировано, камеры арестованы, нам – карт-бланш на работу с нашей чуть ли не единственной на всём Российском телевидении не арестованной камерой, которая находилась с нами в номере.
Мы завтракаем в ресторане гостиницы, затем я выхожу на балкон и смотрю на танки, появившиеся под стенами Кремля со стороны Васильевского спуска. На самой Красной площади ещё спокойно: люди гуляют, жуют мороженое...
Мы пересекли Красную площадь, вошли в Кремль и отправились к Успенскому собору, где шло богослужение - то знаменитое Патриаршее богослужение, в ходе которого Святейший Патриарх не... Надо будет уточнить формулировку.
- ...Не поддержал переворот.
- Да, да. В его богослужении отчётливо присутствовал момент, который все восприняли так, что он не солидаризировался с переворотом.
Мы выходим через... Кутафью башню?
- Это если к Калининскому проспекту...
- Ну да, да, конечно. И здесь уже напротив Манежа, у Библиотеки имени Ленина видим БТРы, другую бронетехнику. Народ уже на них залезает, начинаются уже какие-то летучие митинги, а мы всё это снимаем и записываем блиц-интервью и с гражданскими, и с военными.
У библиотеки встречаю одного её сотрудника - известного своими резко националистическими взглядами бывшего студента вечернего отделения Историко-архивного, с которым мы не раз в институтской курилке обменивались репликами и который впоследствии читал лекции в РНЕ. Увидев меня (известного тем, что ходил по институту со значком: «Борис, ты прав!»), он, радостно улыбаясь и вполне себе дружески похлопывая меня по плечу, «поздравил» демократов с поражением и прокричал что-то типа: «Наши уже в городе. Конец вам, ребята!»
Потом я узнал, что мой друг Игорь Подшивалов, который приехал на Федеральный совет КАС, в этот момент находился где-то поблизости - в нескольких метрах (или нескольких десятков, сотнях метров) от меня на Манежной площади. Там же, как выяснилось впоследствии, находились и наши ТСНовцы - Никита Тюков (который вёл агитацию и пытался ложиться под танки, что зафиксировано на какой-то телеплёнке) и другие ребята.
Поснимав, мы ретировались в гостиницу «Россия», где нас ждал оплаченный организаторами конгресса роскошный обед. (Когда через несколько дней я по своей аккредитации провёл туда Ефима Островского, надо было видеть, как этот ныне известный политтехнолог жадно пожирал там остатки с барского стола. Не хочу этим его унизить - все мы тогда были не очень сытые.) Туда же примчался и господин Сироткин.
Там же в гостинице заседал оргкомитет конгресса и проходили его пресс-конференции. От Кремля или правительства Москвы (которое 19 августа, пока Попов летел из Киргизии, представлял Лужков) участникам конгресса последовало предложение, если последние этого захотят, убраться восвояси, что некоторые из них и поспешили сделать. Но бóльшая часть категорически отказалась это делать. Более того, Мстислав Ростропович, примыкавший к тем несогласным представителям третьей волны, что отказались приезжать на этот профильтрованный, как им казалось, Конгресс соотечественников, воспользовался данной ему Конгрессом визой и примчался в Москву именно по ней.
- На самом деле, он прилетел без визы и получил её уже в «Шереметьево», использовав как предлог приглашение на конгресс.
- Очень возможно. Так вот, в этот день до и после обеда мы (и я, и Сироткин) записали ещё несколько интервью. Я, например, записал интервью, если не ошибаюсь, с Мариной Воробьёвой - дочкой, по-моему, врангелевского юнкера и галлиполийца, которая очень резко высказывалась по поводу того, что происходит в этот момент в стране. Когда я задал ей вопрос, собирается ли она покинуть конгресс, она ответила, что ни в коем случае, что надо доделать то дело, которое начали их отцы. При этом основные интервью писались (как и было задумано заранее) на балконе гостиницы с видом на Кремль. Получался красочный такой вид не только на кремлёвские стены, но и на стоявшие под ними танки.
После обеда и отдыха (не помню, был ли в этот день «тихий час») участникам конгресса подали автобусы для доставки их на официальное открытие конгресса. Мы (наша бригада) поехали туда, по-моему, хотя и вместе с этой колонной, но отдельно от участников - на закреплённом за нами микроавтобусе Российского телевидения.
В этот момент в центре Москвы царил хаос: на Мясницкой проходила демонстрация брокеров и биржевиков во главе с Боровым, другие ходили и агитировали, третьи просто слонялись по городу. Уличное движение было нарушено, многие улицы перекрыты. Но благодаря мигалкам сопровождавших колонну ГАИшных машин колонна хотя и медленно, но верно продвигалась в сторону Тверской - вверх по Славянскому бульвару, да?..
- Славянский бульвар расположен у нас с тобой по соседству в Западном округе. А там - Славянская площадь.
- Да, да. ...Мимо Старой площади и площади Ногина вверх на Лубянку и на Тверскую. На площади Маяковского участникам конгресса раздавали листовки, среди которых помню НТСовскую листовку с осуждением ГКЧП. Между прочим, сами НТСовцы на Конгрессе тоже присутствовали, - например, такие знаменитые, как Роман Редлих и Елизавета Миркович. Последняя с интересом расспрашивала меня о ТСН. Выяснилось, что у нас с ней была любимой одна и та же книга - мемуары недобитой эсерки Екатерины Олицкой, выпущенные «Посевом» (свой экземпляр которой я раздобыл в Амстердаме). Миркович даже сказала, что, живи она в годы революции, то тоже вступила бы в ПСР. А Редлих потом дал интервью Андрееву для «РевРоссии».
Прибыв на место, входим в Концертный зал имени Чайковского (на самом деле, концертный зал Московской государственной филармонии, - АП). Открытие долго не начинается. В зале нарастает гул. Наконец, на сцене появляется Музыкантский и какие-то ещё представители то ли московского правительства, то ли депутатского корпуса и начинают произносить свои вступительные речи. Вдруг один седой человек выбегает на сцену, требует слова и произносит речь о возрождении России несмотря ни на что. Провожают его бурной овацией. Спустя два-три дня я с ним познакомился. Это оказался Сергей Павлович Петров - сын колчаковского генерала, вывозившего за бугор часть колчаковского золота. (Этот сюжет затем вырос в книгу Сироткина.)
По окончании мероприятия мы проследовали в гостиницу «Россия». Оттуда я попытался дозвониться до кого-то из своих товарищей по политической деятельности, но никого из них, что вполне понятно, застать не смог.
В первой половине дня 20-го августа наши девушки с Российского телевидения подняли форменный бунт, говоря, что в стране происходит революция, что они не подчиняются больше Сироткину, а хотят освещать происходящие события. Сироткин же настаивал, чтобы мы продолжали работать на конгрессе и при этом их нелестно и грубо приложил (самыми мягкими его определениями были «финтифлюшки» и «вертихвостки»), но ничего поделать с ними не смог. В конце концов Сироткин махнул на них рукой, камера и девушки нас покинули, наша бригада развалилась, а я остался не у дел.
Забегая вперёд, скажу, что одно другому не помешало. Потом оказалось, что позже мы всё же успели записать много интереснейших, потрясающих интервью с участниками конгресса - детьми белогвардейских генералов, диссидентами третьей волны... И именно этой же камерой была снята трагедия под мостом на Смоленской площади, благодаря чему наши девушки потом прославились не только на всю страну, но и на весь мир, так как продали часть исходников западным телекомпаниям.
После обеда я сказал Сироткину, что хочу попытаться проникнуть в Белый дом. Он ответил: «Валяй!» Я на метро добрался до «Баррикадной» и по аккредитации Конгресса соотечественников и Российского телевидения дошёл до Белого дома: все баррикады распахивали мне двери, и я проходил кольца защиты одно за другим.
Не помню уже, кто именно при входе в Белый дом отправил меня сразу на внутреннюю радиостанцию Белого дома, где сидели Саша Политковский, Саша Любимов и кто-то ещё и вели свою бесконечную трансляцию по внутреннему радио Белого дома. Я немножко потусовался с ними. Обстановка там была вполне не буржуйская, напоминающая недавнюю обстановку в бункере НБП на Фрунзенской: тут и там были разбросаны какие-то надкусанные куски колбасы, пачки (или даже распечатанные блоки) «Примы», кучи бычков повсюду, пустые или наполовину опорожненные бутылки, к которым время от времени (не могу сказать, чтобы очень активно) прикладывались.
Один раз я и сам выступил в эфире, обговорив тему выступления с Политковским. Он показал заготовку моего текста Любимову, сидевшему за стеклом у микрофона, и тот пустил меня в эфир. Я выступил как бы от имени Конгресса соотечественников. Я напомнил про Семибоярщину, свергнутую народным ополчением, и сказал, что узурпаторы власти мне как профессиональному историку напоминают Семибоярщину, а вы, братья и сестры (я на слезу бил), напоминаете мне народное ополчение Минина и Пожарского.
- В чём состояло твоё тусование в районе радиостанции?
- Да особенно ни в чём. (Но не в районе, а на самой радиостанции.) Я сидел там, как неприкаянный, может быть, час или два. Покуривал, время от времени тоже прикладывался, когда мне наливали.
Туда всё время заходили какие-то люди. В ночь с 20-го на 21-е августа туда зашёл, например, Григорий Алексеевич Явлинский, который предстал передо мной в образе этакого ковбоя в джинсовой куртке. Заходили туда и другие узнаваемые люди: деятели культуры, политики, экономисты и так далее. Встретил я в коридоре и Руцкого в бронежилете и с автоматом наперевес.
В какой-то момент меня отправили наверх - в кабинет Сергея Адамовича Ковалёва на шестом этаже. Его помощники по Комитету по правам человека работали в режиме оперативных дежурных: к ним со всей страны поступала информация, которую нужно было скачивать и передавать на радиостанцию. Меня как незадействованного на эфирной работе и бросили на это дело. Совершив несколько ходок с радиостанции к Ковалёву, я столкнулся с Олегом Орловым, который и оставил меня наверху в приёмной комитета. В приёмную выходили двери двух кабинетов - Ковалёва и его заместителя Михаила Михайловича Аржанникова (капитана милиции из Ленинграда).
- Только Аржанникова зовут, по-моему, Николай Михайлович.
- Давай потом это уточним.
...Там я исполнял роль оперативного дежурного. Я принимал телефонограммы, фиксировал их, а сидящая рядом девушка Таня забивала их в компьютер. Потом эти сводки то я сам относил на радиостанцию, то за ними оттуда кто-то заходил. Через пару недель наши сводки растиражировали «Аргументы и факты» (без упоминания наших имён!).
Когда я сидел у Ковалёва, туда поступали интереснейшие звонки из самых разных мест - от Кубинки до Тбилиси. Раздался звонок из Киева с сообщением о том, что они тоже ждут штурма. Позвонила Лариса Богораз и спросила, нет ли там поблизости Сани Даниэля, который ушёл из дома сутки назад и всё не возвращается.
Затем по радиостанции объявили, что вот-вот начнётся штурм, и Руцкой выступил с призывом ко всем защитникам Белого дома отойти от здания на столько-то метров, задраить все окна, опустить жалюзи и выключить свет. Мне выдали противогаз. (Его у меня, кстати, отняли возле Белого дома 5 октября 93-го года, когда я в составе остатков нашей санитарной дружины продолжал разыскивать там раненых и убитых.) По всему зданию стали растягивать пожарные шланги и для чего-то по всем коридорам разбрасывать из мешков пустые бутылки. Не знаю, для чего - может быть, чтобы штурмующие поскальзывались на них в темноте? (Или чтобы они своим звоном предупреждали о местах прорыва обороны? - АП.) Немного позже, когда основная тревога уже прошла, внутри двора поставили армейскую подстанцию, возможно, на случай отключения Белого дома от электроснабжения.
Наконец, мы услышали выстрелы. К нам поступило не менее десяти только зафиксированных звонков о столкновениях в Москве. Звонили из разных точек, вплоть до Парка культуры, и количество жертв называли разное. Создавалось впечатление, что речь идёт о разных эпизодах, хотя, как выяснилось потом, речь шла об одном и том же эпизоде - трагедии в тоннеле у Смоленской площади. По внутреннему радио объявили, что штурм начался.
Не помню, в этот ли момент я увидел заснувшего у себя в кабинете на сдвинутых стульях Ковалёва, рядом с которым стояла утыканная «беломоринками» пепельница. Я зашёл в кабинет Аржанникова посоветоваться насчёт того, стоит ли поднимать руки, когда сюда сейчас ворвутся «альфовцы». Он посмотрел на меня пронзительным взглядом и молча залез в карман пиджака, вынул пистолет и положил его на стол перед собой. Я так и не понял, что означал этот жест: то ли то, что он в этом случае застрелится, то ли то, что будет отстреливаться до последнего патрона. Я так и не понял, стоит ли мне поднимать руки.
Я несколько раз ходил по этажам Белого дома. При этом я обменивался короткими репликами с защитниками Белого дома - и милиционерами, и вооружёнными штатскими - и делал об этом в блокноте пометки на память. Эти люди залегали в чём-то вроде гнёзд обороны из мешков и чего-то ещё и были, действительно, готовы к обороне в случае необходимости.
Когда я очередной раз спустился на радиостанцию, то увидел там Мстислава Ростроповича. На одной из листовок с указом Ельцина, которые тиражировался там же в Белом доме, он оставил мне свой автограф с надписью: «Белый дом, 20 августа 91-го года».
Наступил рассвет. Я выглянул в окно и увидел, сколь же мало на самом деле людей находится вокруг Белого дома (шёл дождь, и прячась от него, защитники забились в разные баррикадные щели), и понял, что ни о какой серьёзной обороне не может быть и речи.
С приходом утра неожиданно для меня внутри Белого дома началось какое-то копошение: в коридорах появились уборщицы, открылась парикмахерская, пришли на своё рабочее место буфетчицы. Поняв, что делать там больше мне было нечего, я, набрав большую пачку листовок, отправился домой.
По дороге я раздавал листовки направо и налево. Когда я ехал уже по нашей Филёвской линии и попытался как-то закрепить одну из них в вагоне метро (вряд ли приклеить, хотя, может быть, какое-то клеящее средство у меня и было - скотч, например), какая-то относительно пожилая женщина вдруг сорвала эту листовку и чуть ли не набросилась на меня с кулаками. Неожиданно весь вагон, состоящий практически из одних женщин, вскакивает и чуть ли не линчует эту мадаму, вытолкнув её на первой же остановке. И все начинают тянуть ко мне руки за прокламациями. Я сразу почувствовал себя в роли (как её, Пелагеи?) Власовой.
Я решил, что мне пора возвращаться в лоно политической деятельности. Добравшись до дома, я залез в чулан и достал свою армейскую шинель (чтобы спасаться от холода в следующую ночь) и начистил пыльные сапоги. Это была моя любимая форма одежды ещё со времён ТСН. (В таком виде я выходил, например, на демонстрацию 1 мая 90-го года.) Кроме хунвейбиновской повязки с топором и надписью «Земля и воля» я ходил в десантной тельняшке (летом могла быть речфлотовская), чёрной рубашке со значком ТСН и в сапогах, заправленных в чёрные джинсы. Словом, я имел вид то ли позднего черносотенца, то ли раннего нацбола.
Поспав, я (в шинели, всё как положено) вечером отправился слоняться по Москве. Я ходил и жадно впитывал впечатления. Я был у тоннеля на Смоленской (там я подобрал на память несколько осколков от стекла троллейбуса, протараненного БТРом, и по возвращении домой положил их в пакет вместе с осколком Берлинской стены), зашёл в Белый дом, побывал на Старой площади. Но уже ничего не происходило, и я вернулся в гостиницу «Россия». Знать бы, что вместо этого мне следовало отправиться на пьянку, происходившую на ступеньках СЭВа, на баррикаде № 6!
Накануне я встречал у Белого дома анархистов (это были червяковцы, которые вместе с ДСовцами стояли возле одного из подъездов Белого дома), но они ничего не смогли мне сказать про моих товарищей по ТСН или КАС. Между тем, эти последние располагались на ступеньках СЭВа. Игорь Подшивалов организовал там отряд, в котором его заместителем стал беспартийный коммунист подполковник Костя Чавелча(?), в октябре 93-го года - боец одного из офицерских взводов в самом Белом доме. Вторым его заместителем являлся Никита Тюков. Подшивалов пришёл туда в чёрной рубашке, а Чавелча - в красной. Они связали эти рубашки и сделали из них чёрно-красное анархо-синдикалистское знамя.
Отряд состоял из ТСНовцев, КАСовцев, АРОМовцев (Лозована, Тарасевича и других) и примкнувших к ним анархо-панков и хиппи. Находилась с ними и знаменитая американская анархистка Лора Акай. В качестве фельдшерицы у них выступала Юля Шепелькова (сейчас - жена Лёши Гусева из Библиотеки Виктора Сержа). Баррикада эта была автономна. Её руководство имело сношения со штабом обороны Белого дома, но она не была расписана по сотням, то есть не входили в структуру формировавшихся отрядов обороны.
Именно на эту баррикаду заявился пьяный Кинчев и стал устраивать там концерт. (Затем его уволакивал оттуда тоже пьяный, но ещё державшийся на ногах Сукачёв.) Там было весело. Но я об этом не знал, и отправился в гостиницу «Россия» в наш штабной номер. Так что с Игорем Подшиваловым мы смогли обняться и выпить за нашу победу только через несколько дней.
Поскольку камеры с нами не было, я взял из дома диктофон, полученный от Кагарлицкого, и записал 21-го и 22-го много интереснейших интервью, например, с упоминавшимся Сергеем Павловичем Петровым. Кроме того, в эти два дня я ходил в каких-то колоннах, например, вместе с Валерой Фадеевым. Вообще, шатающиеся колонны я наблюдал повсюду в центре Москвы, как и стихийные митинги, появлявшиеся рукописные транспаранты типа «Долой КПСС!», попытки захвата Старой площади... Ходили слухи, что ничего ещё не закончилось, что всё ещё только начинается, потому что в Москву должна войти дивизия Дзержинского.
Помню прямо-таки фронтовую сценку, участником которой я стал 21 августа. С одним участником конгресса - русским американцем Григорием Поляком(?), журналистом из «Нового журнала» - нам надо было добраться до митинга у Белого дома. (Он очень опаздывал то ли на какую-то встречу, то ли на запись.) Транспорт практически не ходил, и на Садовом кольце я останавливаю какую-то военную машину с солдатиками (что-то типа полуторки), договариваюсь с офицером, солдаты подают нам руки, мы впрыгиваем в кузов и затем трясёмся в нём по неровным московским дорогам.
Вечером 22-го я оказался на Лубянской площади. Помню, что записывал там Саню Даниэля и заведующего публикаторским отделом Центрального государственного архива литературы и искусства Сергея Шумихина. Я встретил очень много своих знакомых - народнофронтовцев, ДСовцев и так далее. Подходил и к знакомым мне людям, и к не знакомым и делал блиц-интервью о том, чем они занимались в эти дни. Часть сделанных мною записей Сироткин затем запустил в эфир, когда выступал на какой-то радиостанции - кажется, на «Эхе Москвы».
Когда начался демонтаж памятника [Дзержинскому], я ещё не знал, что всем этим распоряжается Евгений Савостьянов, - человек в элегантном костюме и с аккуратной бородкой. (С лета 91-го года - генеральный директор Департамента мэра, - АП.) Подъехал Сергей Станкевич (1-й заместитель председателя Моссовета, - АП). Когда в момент демонтажа всех людей попросили за оцепление, я, пользуясь своей аккредитацией...
- Она висела у тебя на груди?
- Да, конечно. ...Я подошёл к Станкевичу и протянул ему руку. Мы с ним радостно поздоровались, и Станкевич разрешил мне остаться при самом демонтаже. Я даже потрогал Феликса в тот момент, когда его снимали с пьедестала. Кроме того, я записал на диктофон рабочих с подъёмного крана, которые его демонтировали.
- А о чём можно было спрашивать рабочих?
- Ну о чём можно спрашивать? О том же, о чём я спрашивал Станкевича и других людей - об их ощущениях в этот исторический момент. Кроме того, я спросил их имена.
Неожиданно около ёлок возле музея Маяковского я встретил своего одноклассника Витькá по кличке Нос, с которым много лет сидел за одной партой, который ездил со мной в археологическую экспедицию и который, незадолго до того закончив ленинградскую школу КГБ, работал оперативником. (Некоторое время до этого, выпивая вместе с ним и с нашим одноклассником Вилли Павленко, мы говорили ему: «Братец! Если начнётся народная революция, ты что же, будешь в народ стрелять?» Он отвечал вроде как бы: «Нет, не буду».) Он стоит вместе с каким-то другим опером, имеет растерянный и бледный вид и не понимает, что происходит. Феликса больше нет. Народ рвётся штурмовать Лубянку, а Савостьянов со Станкевичем уговаривают этого не делать. Витёк попивает что-то вместе с своим компаньоном. Оба - слегка под шофе.
Я начинаю их уговаривать сдаваться. Он отвечает, что им надо пошушукаться, и они от меня отходят на пять минут. Потом возвращаются. Этот второй от нас отделяется, а мы с Витьком шествуем прямо к Евгению Савостьянову. Даже не зная его функцию и роль, но видя, как он всем распоряжается, мы понимаем, что это - главный человек на площади. (Главнее даже, чем Станкевич.) Я обращаюсь к нему и говорю, что, вот, опер с Лубянки хочет разоружиться перед народом. На что Савостьянов велит идти к Белому дому и называет, кажется, номер подъезда и фамилию человека, к которому нам нужно обратиться.
Мы отправляемся к Белому дому. В Белый дом я вместе с ним вошёл, но что происходило дальше, не знаю. Нос отправился на беседу с кем-то, а я остался внизу. Меня заинтересовали совсем юные, но решительно настроенные курсанты какой-то областной (возможно, владимирской) милицейской школы, которые заменили собой прежнюю штатную милицейскую охрану Белого дома. Мне было интересно побеседовать с этими ребятами и их начальником-старлеем. Через непродолжительное время Витёк вернулся. Делать нам было нечего, и я взял его ночевать к нам в штабной номер в «Россию». Ситуация эта чем-то напомнила мне времена «Дней Турбиных»: неожиданная встреча, разоружение, и теперь уже я беру своего товарища под своё прикрытие.
- Я не понял, в чём должно было заключаться это его «разоружение перед народом»...
- В том, что я уговорил его перейти на сторону российского ГБ и примкнуть к белодомовцам.
Теперь - о дне похорон трёх погибших ребят... Какого это было числа?
- Двадцать четвёртого?
- Возможно. ...Я пришёл из «России» на траурный митинг на Манежной площади. На этот раз я не стал использовать свою аккредитацию для того, чтобы приблизиться к трибуне, и оказался на противоположной стороне от Манежа - в районе гостиницы «Москва». Там я неожиданно для себя увидел Юрия Николаевича Афанасьева - в обычной летней рубашке, без привычного костюма и галстука. Он выглядел, как мне показалось, несколько неуверенно и слегка растерянно. Это было вполне объяснимо: Афанасьев и Коротич во время августовских событий находились за границей и, по слухам, чуть ли уже ни начали сговариваться о создании демократического правительства в изгнании или чего-то в этом роде. И конечно, Юрий Николаевич в этот момент ощущал себя настолько не комильфо, что его место, конечно, было не на пиру победителей - на привычной для него трибуне. Я подошёл к нему, и он поздоровался со мной за руку. Он показался мне если и не жалким, то, во всяком случае, не в своей тарелке. Он, по-видимому, не понимал, возьмут ли его теперь на новый Олимп.
Я дошёл вместе с траурной процессией до самого Белого дома, а вот на Ваганьково не пошёл. Я встретил на процессии работавшего со мной в Дипакадемии япониста Игоря из «золотой молодёжи», сноба по жизни, ездившего на японской машине и весьма саркастически относившегося ко мне. Он неожиданно пригласил меня к себе пообедать. Жил он в каком-то, по-видимому, ЦКистском доме неподалёку от Нового Арбата. Зная моё положение и связи в демократическом движении, он, подобострастно юля, стал расспрашивать меня о том, что будет дальше со страной, с Дипакадемией. Мне это было, честно говоря, противно. Когда мне стало совсем мерзко, я его покинул.
Когда камера к нам вернулась, мы продолжили съёмки участников конгресса. Но судьба нашего фильма оказалась печальной. Как ты понимаешь, никакого предполагавшегося ежедневного выхода в эфир не состоялось, и все снятые нами сценки и интервью были сведены в один телефильм, прошедший по телевидению всего один раз. Мы долго над ним работали, - я просиживал над ним бессонные ночи в монтажной на Яме ещё в сентябре. Но Российское телевидение было тогда столь бедно, что было вынуждено размагничивать старые плёнки. И наш фильм тоже постигла такая же судьба. От него остались только некоторые исходники, которые недавно мною переданы в видеоархив «Мемориала». (Кроме этого, мне удалось напечатать заметку о Конгрессе в «Неделе» у Игоря Серкова.)
Дня три-четыре спустя после августовских событий я совершенно неожиданным образом сталкиваюсь в лифте гостиницы «Россия» с Кронидом Аркадьевичем Любарским и предлагаю ему записать интервью. Он мне на это отвечает, что сейчас очень торопится, но вечером приглашает меня приехать с камерой домой к своему другу. Что мы и делаем. Этим его другом оказывается первый лауреат российского «Букера» писатель Марк Харитонов - соученик по Педагогического институту им. Ленина Ильи Габая, Юлия Кима и других. Я попадаю к нему домой и первой, кого я вижу во всей тамошней роскошной компании, оказывается Оля Эдельман - моя одногруппница по институту и, как выяснилось, племянница Марка Харитонова. Там, вообще, собралась замечательнейшая компания - Любарский, Лев Копелев, Вячеслав Всеволодович Иванов, Владимир Петрович Лукин, Юлий Ким, Ирина Якир и надо вспоминать кто ещё. В этот вечер я записал интервью с Любарским и Копелевым. Большая часть их сохранилась на исходниках, которые мне удалось потом чудом раздобыть для Галины Любарской...
- ...Саловой.
- ...Да, Галины Саловой.
Кстати, в эти же дни там же в «России» скончался Михаил Агурский, с которым мне тоже было бы очень интересно поговорить и обсудить всё произошедшее.
- Это, если я не ошибаюсь, историк...
- Да. Автор книги «Идеология национал-большевизма» и многого чего ещё. Человек, который запустил в оборот (вернее, вернул) словечко «национал-большевизм» и вернул в историографию фигуру Устрялова.
Таким образом, я оказался свидетелем переплетения, связки, такого букета людей и судеб: тут и Родзянко, и дети врангелевцев и колчаковцев, и живые НТСовцы, и Лев Копелев, Ростропович, Любарский... Одним словом, благодаря всему этому я ощутил себя СВИДЕТЕЛЕМ ИСТОРИИ. На этом и закончим.
Беседовал Алексей Пятковский. Май-июль 2005 г.
Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!
|
|
