Сейчас на сайте

Марк Барбакадзе

Записки на Lap-Top

<<< 2. Ученые и ученые советы

3. Фантастические истории. Эпизоды из жизни доцента (почти по Берлиозу, но не булгаковскому, а композитору).

3.1. Салун в гостинице Красная.

3.2. Пламенный революционер.

3.3. Ташкент – город пловный.

3.4. Как сына врага народа в партию приняли без очереди и без кандидатского стажа.

3.5. Книгоноша Иосиф Раскин.

3.6. О ментах и самиздате.

 

3.1. Салун в гостинице Красная.

 

Что Олег Серафимович Адамович является крупным ученым, не подлежит сомнению: директорами и их замами институтов Госкомитета по науке и технике или как он теперь называется, кого ни попадя, не назначают. К тому же, ему наверняка принадлежит научный рекорд, достойный Книги рекордов Гиннеса: он защитил кандидатскую диссертацию через 3 (три!!!) месяца после получения диплома о высшем образовании, при этом диплом был из губкинской керосинки по специальности что-то вроде ядерной физики, а кандидатская по экономическим наукам, про асунизацию (для непосвященных или забывших - разработка АСУ - автоматизированных систем управления) торговли в Костромской губернии.

Тем не менее, я решил начать этим эпизодом новый раздел: если это научная, то всё-таки фантастика.

Как - то, в самом конце апреля 1991 года Алик позвонил мне и попросил срочно собрать команду крупных ученых для участия в деловой игре в качестве экспертов. Игрище должно было проходить в Одессе сразу после майских праздников. Я выразил осторожное сомнение: у людей свои планы, особенно после десяти дней сплошного отдыха и пьянства (или, наоборот, у кого как).

Ничего, сказал Алик, на халяву в мае съездить на неделю в Одессу ни кто не откажется: звони Маевскому, Аршинову, Рассадину, Смирнову и уговори их.

Мой скептицизм оказался оправданным. Ни один из предложенных Аликом кандидатов в эксперты не согласился, несмотря на заманчивую возможность погреться на солнышке и искупаться в море в самом начале мая. У всех свои дела и вот так за неделю их поменять не всегда удается.

Звоню Адамовичу. Тот в ярости - вот тоже мне друзья, не могут выручить в трудный момент.

- Ну, хоть ты меня не подведешь?

- А когда ехать?

- Десятого мая. Всего на неделю.

Тут я вспоминаю, что 14 мая исполняется 30 лет моей дочери Анюте.

- Алик, а я тоже, кажется, не смогу.

Ни бумага, ни компьютер не выдержали бы температуры гнева Адамовича.

- Бери ее с собой! Я все оплачу.

- Попробую, но не обещаю.

Действительно, у нее кроме меня мать, дед с бабушкой, для них это тоже большой праздник, нельзя же обижать стариков. Да и шестилетний сынок, гляди, закапризничает.

Однако к моему удивлению и радости ее отпустили отдохнуть на недельку, хоть и не до второго, и не в Комарово.

Как мы добирались, где жили, как проходила игра - это все не интересно. А вот море и солнышко были изумительны.

Главное приключение ожидало нас как раз 14 мая, в день Анютиного тридцатилетия.

Адамович заранее заказал столик в ресторане гостиницы “Красная” - самой роскошной в те времена. Кроме Алика с очередной пассией, я пригласил еще Вилю Райцина, старинного своего приятеля, с которым мы много лет проработали в плешке на кафедре.

Пришли довольно рано: в семь часов. Зал был почти пуст, но наш стол уже накрыт. Алик постарался - 1991 год, с продуктами уже было не очень, но здесь все по высшему классу: икорка красная и черная, рыбка красная и белая (которая, впрочем, издревле на Руси называлась красной), салаты-малаты, ассорти-массорти, жульены-мульены, словом, все что положено. Ну и выпивка соответствующая, на любой вкус - шампанское, водочка, коньяк, вино.

Чтобы было понятно дальнейшее, следует два слова сказать о самом зале. Это громадное помещение, завершающееся большой сценой для оркестра и всяких представлений (а то придумали дурацкое слово - шоу, привыкли к американизмам, а вот солженицинский Сологдин, говоривший на Языке Предельной Ясности, нас бы осудил). По бокам зала шла колоннада, за которой в два ряда стояли столики. Вот недалеко от сцены, за колоннами, у стеночки, мы и пристроились.

Пошли тосты: за Аню, за маму, за папу, за дедушек-бабушек, за любимого сыночка Васю, за память его папы и так далее. Все дорогие гости с удовольствием выпивали и закусывали, благо и того и другого было в достатке.

Потихоньку собирался народ, и где-то к девяти часам зал был полон. К этому времени нам удалось расправиться с холодными и горячими закусками, и плавно перейти к десерту. Мы потому так рано пришли в ресторан, что хотели, взяв с собой несколько бутылочек шампанского, посидеть у моря, а то и искупаться. Алик и попросил официантку принести три шампани и счет.

Тут-то все и началось…

Сначала возник какой-то шум. Ну, в кабаке, даже таком шикарном, это дело обычное, да еще в Одессе Маме. Так что мы особо на это внимания не обратили. Шум, однако, не утих, а все усиливался. В самом центре зала шла нешуточная потасовка. Но от нас это было достаточно далеко, и кто с кем, и кто кого разобрать не удалось.

Вскоре все стихло, и Алик пошел на разведку. Оказалось, что настоящие черненькие (афро-американцы, как их положено называть в Штатах, либо настоящие африканцы) чего-то там не поделили с нашими черненькими, не то с Кавказа, не то из Средней Азии. Но все вроде обошлось.

Во время потасовки наша официантка, как, впрочем, и все остальные, враз, куда-то исчезла. Шампанское, однако, принести успела, а вот счет - нет.

Неожиданно драка вспыхнула с новой силой. В точности как в одной из песен Володи Левитана: тарелки-вилочки по воздушку летят, столы переворачиваются и через несколько минут - танцуют, то бишь, дерутся, все!

Такое мне приходилось видеть только в американских фильмах про ковбоев, либо в пародиях на них. Как всегда в таких случаях, с чего все началось, кто за кого, кто наши, а кто ихние - не имело никакого значения. Когда у тебя со стола стаскивают скатерть с запотевшим графинчиком водки и апетитнейшей селедочкой густо засыпанной мелко покрошенным зеленым лучком и обильно политой постным маслом или надевают на голову миску с салатом оливье, так что по лицу медленно стекают все его многочисленные компоненты - тут уж не до интеллигентских разбирательств: что делать, кто виноват и где мои очки. Тут нужно бить наотмашь, кого попало, пока не попало тебе самому.

Все так и делали.

Отвлекусь по поводу наших и ихних. Я рос в московском дворе сразу после окончания войны. В войну мы играли постоянно, но это не было имитацией только что закончившейся войны. Как я теперь ретроспективно понимаю, объяснялось это тем, что никто не хотел быть немцем или фашистом, поэтому чаще всего мы играли в нейтральных казаков-разбойников: противостояние налицо, но никому не обидно. Даже следующее поколение – мои дети – всегда конфликтовали по поводу кому быть немцем: началу игры в войнушку всегда предшествовала потасовка по поводу, кто есть who. Пока, наконец, находчивый Вася не придумал нейтральное разделение: ”Ты будешь наш, а я буду русский. Детская находчивость и непосредственность безграничны.

Уж сразу сюда про детскую непосредственность.

Дело было так. Шли зимние школьные каникулы, старшего сына Максима отпустили ко мне, а ему вскоре предстояло вступать в пионеры и перед этим следовало посетить Мавзолей. В один из дней мы все вместе отправились на Красную площадь. Очередь дикая - на несколько часов. С малышами - Косте три года, Васе на два года и один день больше - не выстоять. Но в кустах оказался рояль в виде Иосифа Раскина, который провел нас без очереди. Это только у нас - в Мавзолей по блату (помните анекдот: грузину за приличные деньги покойничка на улицу вынесли, потому что ему лень было вниз спускаться). Да и сам Мавзолей, поди, только у нас и остался… Нет, вроде еще в Китае и во Вьетнаме.

Мы все тоже грузины, хотя бы по фамилии, но спускаемся. Я с двумя старшими, которых крепко держу за руки, Люда несет на руках младшего, страшно гордого своим высоким положением. Это сейчас он вымахал под два метра, и мы с матерью смотрим на него снизу вверх, а тогда это был маленький заморыш, которого звали Худой вполне оправданно, не то, что теперь. В помещении гробовая тишина, что вполне естественно - в гробу и находимся, только легкий шелест шагов: все стараются ступать потише. Наконец, входим в помещение с саркофагом, и тут наш младшенький начинает хлопать своими ручонками и во весь голос орать: Ура! Живой Ленин! Люда от неожиданности споткнулась и тихо стала падать. Откуда взялись два искусствоведа в штатском, я даже не успел разглядеть, но они подхватили жену под руки, выхватили у нее ликующего Константина и довели их до выхода, не сказав при этом ни слова. Один Худой был удивлен и огорчен: почему ни кто вместе с ним не радовался, увидев живого Ленина?

Но вернемся к нашей Красной, теперь уже не площади, а гостинице.

Вскоре дрался весь зал. Наше положение за колоннами позволяло какое-то время оставаться сторонними наблюдателями, однако вряд ли долго. Официанты и прочая обслуга, привычная, вероятно, к таким всплескам эмоций темпераментных одесситов и гостей этой столицы юга тогда еще Советского Союза, вновь исчезла из поля зрения. Алик прошелся по внутренним помещениям ресторана, но безуспешно - все как вымерли.

Оставаться дальше было просто не безопасно. Драка перешла уже на сцену, почти рядом с нашим столиком.

На самом краю сцены сидел задумчивый мужчина, держал в руках отломанное сиденье от стула и меланхолично колотил им по башке пробегавших внизу участников драки. Причем не всех подряд, а избирательно, но по какому принципу осуществлялась выборка, понять было невозможно.

Посовещавшись, мы решили покинуть столь небезопасное место, и тихонько удалились, прихватив, естественно, свое шампанское и стр-р-рашно переживая, что не смогли расплатиться: но не оставлять же деньги на столе?

Мы выходили из ресторана, когда коляска подкатила. В ней было всего три мента. Просто курам на смех: там дрался не один десяток человек, которых вряд ли усмирил бы взвод омона, а уж этой троице там и делать было нечего. Но мы благоразумно не стали дожидаться окончания этой истории, и довольные, что отделались легким испугом, двинулись в направлении моря, где с удовольствием и выпили оставшееся шампанское.

Вечер явно удался.

Назавтра, во всей Одессе и на нашей игре только об этой драке и разговаривали, а мы скромно потупившись, принимали поздравления как главные герои дня: накануне все знали, что мы туда собирались.

Алик, кроме всего прочего, и незаурядный предприниматель, правда, несколько авантюрного, чтобы не сказать полукриминального или полумошеннического уклона.

Вот характерная история.

Позвонил мне как-то Леня Гуревич и рассказал, что его на улице заловили некие подозрительные типы и сказали, что он выиграл приз в какую-то лотерею и должен за ним прийти по такому-то адресу тогда-то. Я сказал, что это очередной лохотрон и ходить не советовал. Леня из любопытства, тем не менее, пошел и к своему, и еще больше моему, удивлению действительно получил какую-то бумаженцию, дающую возможность двум супружеским парам на халяву на неделю отправиться на южный берег, чуть не написал Крыма. Нет, не Крыма, а Испании!

Леня предложил нам с женой составить ему компанию, но мы почему-то отказались, скорее всего, не с кем было оставить детей и собаку.

Алик, же сразу согласился. И вот эти две усеченные супружеские пары отправились на Коста дель Соль. Это была середина девяностых, и Леня к этому времени из скромного гипа, замсекретаря парткома по идеологии и председателя профкома заурядного проектного института, превратился в создателя и руководителя целой партии социал-демократического толка и еще профсоюза при ней.

В первый же день пребывания наши путешественники поняли, что оплачена у них только дорога и пребывание в отеле, а за закуску и, конечно же, за выпивку придется раскошеливаться самим. Этого Алик не любит, да и кто любит? Взяв у Гуревича визитку с названием его партии и профсоюза, а ему велев молча надувать щеки и шевелить усами, которых у того, впрочем, не было, Алик в сопровождении собственного Кисы Воробьянинова, отправился к руководству отеля. Представился он крупным бизнесменом, объявил Леню известным российским политическим деятелем, и заявил, что для проведения конференций, семинаров и симпозиумов, а так же для отдыха руководящего состава партии и профсоюза, они хотели бы купить один-другой этаж отеля и готовы хоть сейчас приступить к разработке проекта соглашения.

Руководство описалось кипятком от счастья, в предвкушении прибыльной сделки, и замахало ручками - пусть господа спокойно отдыхают: они сами подготовят документы и тогда высокие договаривающиеся стороны приступят к переговорам. А пока вот вам автомобиль с шофером и две наши сотрудницы как гиды и сопровождающие. Им выдадут кредитную карточку, по которой можно расплачиваться в любых кафе и ресторанах, в пределах разумного, естественно.

Ну, разгуляться наши друзья тут же согласились, и разгулялись и расходились. Два или три дня они мотались по всему побережью с этими не то секретутками, не то проститаршами, которые исправно платили по счетам во всех кабаках Марбеллы, Фуенгеролы и Порта Банас.

Наконец, документы были готовы и переданы дорогим (во всех возможных смыслах) русским гостям. Небрежно сунув папку с бумагами в сумку, и пообещав быстро с ними ознакомиться и приступить к переговорам, наши комбинаторы сели в свою машину и уехали дальше знакомиться с прелестями Юга Испании.

Через пару дней Алик заявил, что за исключением мелких деталей, которые можно согласовать в рабочем порядке, он с основными положениями договора согласен и готов приступить к завершающей стадии, т.е. подписанию.

Противная сторона робко заикнулась, а нельзя ли получить хоть какой-нибудь аванс, в знак подтверждения серьезности намерений высокой договаривающейся стороны.

- О чем разговор, - воскликнул Алик, тысяч двадцать баксов Вам хватит?

- Конечно, - обрадовано возопили хозяева.

Алик передал им кредитную карточку, и опять отдыхать - ведь через день возвращаться в Москву, а, сколько еще осталось не осмотренного, не съеденного и не выпитого.

Вечером, а точнее уже ночью, веселенькие и тепленькие друзья с подругами с удивлением обнаружили у дверей своих номеров взволнованных хозяев.

В чем дело?

Оказывается, карточка активизируется и на ней действительно есть какие-то деньги, но сколько? И, главное - денег снять нельзя. Карточка действует только в пределах Великобритании.

- Господа-сеньоры, а я то здесь при чем, - недовольным голосом отвечает обиженный Алик, уж что-что, а обижаться он любит и умеет, - это ваши трудности, а мы хотим спать, у нас завтра самолет. Договор же подпишем Москве, у вас ведь есть там представительство.

Утром они улетели в Москву, оставив безутешными подруг сопровождения и владельцев отеля, уже начавших с ужасом подсчитывать убытки и никак не понимавших, как эти двое русских сумели выпить такую прорву спиртного. Робкая надежда на завершение сделки в Москве вскорости тихо скончалась.

Как могли доверчивые испанцы подозревать, что Алик неделю потратил на поиски такого типа карточки, который во всей Европе, кроме Англии, ни где не принимается к оплате? И нашел! И…

Вот так-то, знай, наших.

3.2. Пламенный революционер.

 

Издавалась раньше такая серия: пламенные революционеры, включавшая не один десяток книг о жизни и борьбе за счастье народное этих самых революционеров, чуть ли не от Спартака до Че Гевары. Хотя в большинстве своём это была макулатура, изредка попадались и приличные вещи, как, например, книга про Джона Брауна Р. Орловой.

Но иногда, даже в весьма сереньких (я не имею ввиду цвет обложки – по преимуществу красный) книгах, встречались проговорки - ну просто диву даёшься!

Мне особенно запомнились две.

В одной рассказывалось о каком-то революционере, посаженном царскими сатрапами в тюрьму, где он объявил голодовку. Длились она долго, и требовал он ни много, ни мало – встречи с генерал-губернатором. И, в конце концов, своего добился. И вот такая сцена: губернатор приходит в тюрьму, заходит в камеру, а этот зек даже не удосужился встать с нар. Так они и беседовали – сидящий зек и стоящий губернатор. Мне подумалось: попробовал кто-нибудь в советские времена объявить голодовку, потребовать первого секретаря обкома, да ещё не встать перед ним, когда тот войдет в камеру. Все три допущения настолько нелепы, что даже не хочется их обсуждать. Вот что это? Провокация скрытого антисоветчика-автора, прокол редактора и цензора, или на такие мелочи просто не обращали внимания?

Или другой эпизод. Герой здесь - один из первых Председателей Моссовета (1918-1920) Смидович, родственник писателя В.В. Вересаева. У него была такая привычка: в трудные минуты он доставал из письменного стола дорогие его памяти документы, перебирал их, перечитывал и успокаивался. Полного перечня документов я уже не помню, но там была собственноручная записка от Кузьмича-Ильича, делегатские билеты на съезды партии и советов, удостоверение председателя Моссовета и члена ЦИК и тому подобная мура. Меня заинтересовало и запомнилось вот что: среди этих реликвий был пропуск в …закрытый книжный распределитель для высшего партийного и государственного руководства, которым владелец почему-то очень дорожил – так было написано в книге. Дело происходило где-то в середине двадцатых годов, и, значит, уже тогда, с самого начала большевицкой эры существовала эта система – все у нас равны, но некоторые всё же равнее других.

Ну, в общем, я не об этом, а о старинном своём друге Лёне Гуревиче.

Знакомство было совершенно случайным. В 1965 году с Андрюшкой Гладковым мы поехали летом отдохнуть в Крым. Остановились в Рабочем Уголке под Алуштой, тихом, зелёном и сравнительно малолюдном местечке, которое знали еще со студенческих времён: несколько лет здесь был спортивный лагерь нашего института, где мы прекрасно отдыхали. Буквально на следующий день по приезде случайно встретились в Алуште с Витей Рассадиным и его молодой женой Наташей, у которой явственно выделялся круглый животик: и, действительно, вскорости она родила сына, которого назвали Марком.

На пляже мы познакомились с большой компанией москвичей, давно ездивших в это место и хорошо знавших друг друга. Все они были постарше нас, что не помешало нам влиться в их весёлый круг. Все были парами, кроме Аси, которая была с сыном Витей лет двенадцати, но муж её должен был вскоре приехать из Москвы. И вот как-то утром мы пришли на пляж и около нашей компании увидели сидящего чуть в отдалении мужчину, увлеченно читающего толстенную книгу. По мерзкой тяге молодого ещё библиофила к любой книге, я исхитрился прочитать название и опешил. Сидя в одних плавках на пляже, мужчина читал… стенограммы какого-то съезда КПСС!

Тихонько спросил я у Аси, не знает ли она, что за, как бы поаккуратнее выразиться, чудак сидит на пляже и читает не детектив или любовный роман, а столь неподходящую литературу.

- Это мой муж – Лёня, я же говорила, что он скоро должен приехать. А насчет чтения: познакомишься с ним ближе, перестанешь удивляться.

И верно, познакомились, разговорились, и вот почти сорок лет беседуем, спорим до хрипоты, и никак не можем договориться.

Вот уж кто пламенный революционер, так это Лёня.

Да ещё и потомственный. Его дед, Исаак Израилевич Гуревич, из богатой семьи южноукраинских хлеботорговцев, как и многие еврейские юноши того времени, Троцкий, например, ударился в революцию, примкнув к социал-демократам. Его урезонивали родные и близкие, власть сажала и ссылала, но всё безуспешно. Отбыв срок, он возвращался и начинал всё сначала. Благо бестолковая царская власть, сажая его самого, не трогала заводов, газет, пароходов, продолжавших приносить огромные деньги, которые дед тут же отправлял в партийную кассу. Ох уж эта неприкосновенность частной собственности. Вот и донеприкасались.

В очередную ссылку его отправили в Устьсысольск (нынешний Сыктывкар), причем, за ним ехал здоровенный обоз со шмотьём и провизией, женой и домочадцами, а Исаак Израилевич гордо шагал впереди пешком, демонстративно выполняя букву приговора, за исполнением которой и следить-то, было некому: пара сопровождавших конных жандармов уговаривала его сесть в коляску к жене, и быстрее добраться до места назначения, да куда там!

Соседом по ссылке оказался некто Скрябин, позже ставший под фамилией Молотов известным всему миру, не возьмусь сказать больше как кто: третий по счету премьер-министр Советской России или со-подписант с Рибентропом сколь знаменитого, столь и позорного договора.

Дальше заграница, потом революция, гражданская война и так далее. Всю свою собственность, в том числе, и громадную дачу в Рабочем уголке, где до сих пор расположен какой-то дом отдыха или санаторий, он, естественно, с радостью отдал народу или государству, как кому больше нравится. А сам занимался литературной деятельностью.

И по крайне левым убеждениям, и по неуёмному темпераменту, да и как к земляку, дед тяготел к Троцкому. За что и поплатился. И снова сел уже при родной власти. Посадили его за письмо Вышинскому, которое начиналось так:

“Милостивый государь!

Сим уведомляю Вас, что Вы вор, и присвоили себе имущество репрессированных революционеров…” – ну и так далее, в том же духе. И это Генеральному Прокурору и главному обвинителю на важнейших политических процессах тридцатых годов! Чего здесь больше смелости или наивности уж и не знаю. Но уж покушение на террор налицо, вот тебе и 58-8 готова.

Бабка добралась до всесильного, казалось бы, Молотова, но тот пообещал только устроить бывшего друга и соратника в … хороший комфортабельный дурдом... В конце тридцатых при замене Ежова на Берию, для понта или по недосмотру устроили краткий реабилитанс, в который попал и дед, а может и Молотов помог: до его опалы и посадки любимой жены Полины всё-таки оставалось больше десяти лет, а пока он был ещё второй человек в стране.

Выпущенный Исаак Израилевич явился домой и проклял жену с детьми, хлопотавших о его освобождении: всякий порядочный человек сейчас может находиться только в тюрьме! Глядя на двух внуков, Володю и Лёню, которым не было и десяти лет, сказал:

– Вот они вырастут и продолжат моё дело!

И уехал в Крым. Тамошние власти, увидев освобожденного, сильно трухнули и даже собирались отдать ему бывшую дачу. Но тот гордо отказался: пусть отдыхают рабочие и крестьяне. Женился на местной женщине – татарке, построил в полукилометре от моря в лесу маленький домик, где благополучно скончался до прихода немцев.

Когда его в пятидесятых годах реабилитировали и предложили родственникам вступить в наследство, дети: Борис Исаакович и Любовь Исааковна испугались, как и моя мама в своё время. И только внуки Володя и Лёня поехали в Крым, оформили все документы, и стали наследниками небольшой дачки в Рабочем Уголке, где и проживали во время нашего знакомства.

Но Лёня унаследовал от деда не только собственность, но и пламенную революционную натуру.

Первые его революционные шаги, как и у его предшественников – большевиков носили явно уголовный уклон. Середина сороковых годов - это разгул преступности в стране, вообще, и в Москве, в частности. Красная Пресня, где жил Лёня, была одним из центров уголовного мира, наряду с Сокольниками, Марьиной рощей, Домниковкой и так далее. Воровская романтика многим подросткам из вполне приличных и обеспеченных детей исковеркала в то время судьбу.

Лёня, ни много, ни мало, собирался со своей бандой… штурмовать Кремль. Его взрослые товарищи на такую авантюру не пошли, сильно разочаровав несостоявшегося вождя, хотя теплое отношение к такого рода резерву революции у него осталось.

Начал он штудировать литературу о Великой Французской Революции, которая и для его предшественников-большевиков всегда была примером, откуда они черпали как революционное вдохновение, так и конкретные способы завоевания, а, главное, удержания власти. Ясно, что тотальный и беспощадный террор был самым верным и надёжным орудием для этого.

Читал он Марата и Манфреда, Робеспьера и Тарле, Сен-Жюста и Маркса, особенно выделяя “Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта”, где всё больше про диктатуру пролетариата и общественную собственность на средства производства. И почти как Цезарь, который, сравнивая себя с Александром, сетовал, что к тридцати годам тот владел полу миром, а он ничего ещё не достиг, так и Лёня завидовал Сен-Жюсту, сложившему голову на гильотине в двадцать семь лет, но к тому времени наворотившего, с помощью той же гильотины о-го-го сколько!

Тем временем Лёня окончил школу, затем техникум, работал в разных конторах, от крохотных лабораторий до Госплана, в том числе под началом самого Чижевского.

1956 год с его ХХ съездом и закрытым (вот уж был секрет Полишинеля!) докладом Хрущева, многих заманил в партию: возвращаются, мол, ленинские нормы внутрипартийной демократии (это значит: своих трогать не будут, ну а чужие уж не обессудьте - сам Карл Маркс велел), и все честные люди косяком должны вступать. Этакий новый ленинско-хрущевский призыв в партию, прям как в 1924 году. Ну и вступили, и вляпались.

Гуревич был среди них. Добраться до верхов и захватить власть, можно было только изнутри. Про эту власть мы с ним больше всего спорили и ругались. Я пытался выяснить, зачем она ему нужна: власть ведь не цель, а средство, а в чем состоит цель, добиться от него никак не мог. О, sancta simplicitas – это я про себя. Никак не мог я понять, что она самоценна, что она цель и средство одновременно. Как сказал поэт – он знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть, и это была страсть к власти, уж простите за тавтологию.

Всё остальное: мировая социалистическая или национальная революции, борьба за всеобщее равенство или за господство одной нации или класса над всеми остальными, заветы предков или счастье потомков, придумайте сами, если хотите, чем можно продолжить этот ряд - всё это ширма, камуфляж, прикрытие, изредка бессознательное, чаще всего - вполне осознанное.

Примеры из давней и ближайшей истории ни в чем Гуревича не убеждали: перемешав Наполеона и Кузьмича он утверждал, что главный вопрос всякой революции, есть вопрос о власти, и сначала нужно ввязавшись в драку решить его, а там видно будет.

Всякие разговоры о демократии отвергались с порога: насилие – повивальная бабка истории и баста, это первый основоположник.

Или: винтовка рождает власть, так сказал последний (надеюсь) из основоположников - Мао.

Попытки указать на явные ошибки и не сбывшиеся пророчества Маркса: абсолютное обнищание пролетариата, пролетарский интернационализм (особенно хорошо проявившийся в двух мировых войнах и в конце ХХ века), одновременная победа социалистической революции сразу в нескольких наиболее развитых капиталистических странах (ну, например, в России, Монголии и Китае), не говоря уже о множестве экономических противоречий в его главном труде – Капитале, не производили на Лёню никакого впечатления.

Учение Маркса всесильно, потому что оно верно, и всё тут.

Очень любил он анархистов, именно их считая самыми последовательными революционерами. Испанская революция, особенно двухлетнее правление анархистов в Каталонии его просто восхищали.

Сталина он ненавидел всеми фибрами души (прежде всего, за предательство Испанской Республики), хотя тот был верным ленинцем и троцкистом одновременно, и выполнял заветы первого, равно как политическую и экономическую программу второго со скрупулёзностью добросовестного, но туповатого и безынициативного ученика.

Ну и, конечно, того, что он уничтожил внутрипартийную демократию, а, вместе с ней, всю ленинскую шайку, то бишь гвардию, он ему тоже простить не мог.

При этом Лёня был трибун и полемист. Как трибун он мог часами внешне очень убедительно говорить на любую тему (про революцию, разумеется), и сбить его с мысли или вклиниться в его речь было просто невозможно. Аргументы его не интересовали: я не для вас, вшивых интеллигентов говорю, а вот рабочие меня прекрасно понимают и готовы бороться за истинный социализм. Как он радовался возникновению еврокоммунизма (куда это он сейчас делся?) и Пражской весне: вот вам вожделенный социализм с человеческим лицом!

Весь его неуёмный темперамент уходил на выборы в партийное и профсоюзное бюро института, где он работал, своих людей и бесперспективную возню по борьбе с руководством. Ему даже объявили выговор… за организацию подпольного партийного собрания. Слыханное ли, дело?

Но вот грянули в последствии всякие хренации, говоря словами Галича, страстно любимого Лёней, как и Высоцкого, песни которых он темпераментно и с чувством пел под собственный гитарный аккомпанемент.

Я имею ввиду перестройку. Лёня тут же примкнул к демократической платформе в КПСС и стал благодаря своей активности и марксистской подкованности там достаточно заметной фигурой. Во всяком случае, всю демократическую публику первого призыва он хорошо знал. Он участвовал как организатор в выборах всех уровней, и даже меня сумел в эту авантюру втянуть, что изначально, с моей фамилией было большой глупостью.

Вскоре он организовал то ли партию, то ли партийное объединение, названное социал-либеральным. При этом объединении был основан и профсоюз, независимый, естественно, как и все ныне в большом количестве расплодившиеся профсоюзы.

Сам факт, что он возглавляет, хоть и карликовую, но собственную партию, является предметом его большой гордости. Заигрывал он и с Яблоком, да два медведя не ужились в одной берлоге. Какие-то дела у него были и с социал-демократами, группирующимися вокруг Горбачева. Часто бывает он и в Думе, являясь помощником у кого-то из депутатов.

Жаль, говорит, что много мне лет, уже за семьдесят, вот скинуть бы годков двадцать…

3.3. Ташкент – город пловный.

 

Это было давно, в самом начале семидесятых, когда о компьютерах, компьютерных технологиях, всяких там системах управления базами данных, да и о самих базах и банках еще никто и не слыхивал. И вот в знойном Узбекистане отсутствие таких средств чуть не привело уважаемого человека к большим неприятностям.

Но по порядку.

У наших студентов-кибернетиков преддипломная практика продолжалась полгода, и иногородние студенты старались проходить ее поближе к дому. Единственной сложностью была организация квалифицированного руководства: в то время далеко не во всех экономических службах была вычислительная техника и кадры ее обслуживающие.

Алик Гликлад, студент из Узбекистана, попросил организовать ему с женой практику дома, уверяя, что и с руководством, и с материалами для диплома, и с расчетами на ЭВМ все будет в порядке. Мой аспирант Саид Гулямов, тоже из Ташкента, подтвердил, что все будет в порядке, а за одно я смогу съездить к нему в гости, к тому же, за казенный счет. На том и порешили.

И вот мы в Ташкенте. Я здесь впервые и все, начиная с неимоверной жары где-то под сорок, а то и за сорок, кончая громадными шумными базарами, где есть все: и мясо и рыба, и зелень и фрукты, и водка и анаша, шашлыки по 20 копеек и ледяной айран (подсоленое и сдобренное зеленью кислое молоко, разбавленное водой со льдом – утоляет жажду и похмеляет великолепно!). А над всем этим южным великолепием витает и щекочет ноздри умопомрачительный запах плова, который готовят здесь на каждом углу. До приезда сюда мои представления о плове были связаны с мерзкой вязкой безвкусной рисовой кашей, в которой изредка попадались кости или не прожевывающиеся куски мяса: словом, то, что выдавали за плов в общепите. Только здесь я понял прелесть, вкус и многообразие видов и способов приготовления этого изумительного блюда.

Вечером меня угощали домашним пловом в семье Саида, где я и остановился. Семья Гулямовых интеллигентная и весьма уважаемая в городе: отец – доктор наук, дядя – академик историк, и, что самое забавное: беспартийный, в Москве такое просто немыслимо.

Но интеллигентность интеллигентностью, а традиции традициями. Вот сидит вся семья, одни мужчины, конечно, в маленьком дворике на сооружении, зовущимся узбекской кроватью, и приносят дымящийся плов на огромном блюде, с которого всем положено есть руками. Если попросишь ложку, конечно, дадут, но сами предпочитают перстами: так, мол, несравненно вкуснее. Встает отец Саида (тоже, кстати, Саид: это у них родовое имя - все Саиды, но с добавлением личного окончания; отец - Саидахмед, сыновья - Саидахрор и Саидасрор, внуки - Саидалла, Саидаброр и так далее) набирает полную ладошку горяченного плова и подходит ко мне. Ничего не подозревая, я смотрю на него, и вдруг, он ловким движением, я и опомниться не успел, запихивает плов мне в рот. Я в полу шоке смотрю на смеющихся Гулямовых, а мне вовсе не до веселья. Судорожно начинаю проглатывать обжигающий плов и запиваю холодной водой. Когда прихожу в себя, мне объясняют, что таков обычай - самому дорогому и уважаемому гостю за столом хозяин оказывает таким образом особое уважение. Ничего себе шуточки! Хоть предупредили бы. А то от такого уважения и окочуриться можно.

Через пару дней приглашает к себе домой Алик. Про себя тихо надеюсь, что в еврейском доме, хотя бы плов в рот не запихают. И, правда, здесь все по европейски: и сидят за столом, и женщины тут же, даже аперитив подали, пока ждали хозяина дома. Тот вскоре, вернулся с работы, но был явно не в духе. А был он директором крупного Ташкентского предприятия, кажется, экскаваторного завода. Сели за стол, выпили по рюмочке, другой и он рассказал о причине своего хмурого настроения.

Оказывается, в районе, где находится завод, скончался депутат какого-то Совета. Назначили довыборы. Звонят из райкома - давайте кандидатуру.

- Чего ж тут страшного? - демонстрируя полное непонимание проблемы, спрашиваю я.

Оказывается, не все так просто.

Дело-то, конечно, выгодное и почетное – иметь своего депутата, но есть и сложности. К выдвигаемому кандидату предъявлялась куча требований.

Он должен быть: узбеком, не старше 25 лет, комсомольцем и кандидатом в члены партии, отслужить в армии, быть передовиком производства, иметь несколько рацпредложений, иметь семью и уже двоих детей, желательно мальчика и девочку, учиться на вечернем отделении института, быть образцовым дружинником и чего-то там еще.

- Мы с кадровиком вторые сутки перебираем личные дела, но такого найти не можем, - сокрушался бедный директор.

- Ну, так позвоните в райком, и попросите изменить требования, - вновь не по делу выступил я.

На меня посмотрели как на не очень здорового, или немножко не в себе.

- Да они сразу отнимут место, мне легче нового на улице найти и задним числом его оформить, чем с райкомом разговаривать.

Беспартийный и в этой кухне не искушенный, я мог бы воспринять это как дурной анекдот, если бы передо мной не сидел человек, для которого это было актуальной и нешуточной проблемой.

Вот где пригодилась бы компьютерная база данных: враз по запросу с условиями сделали бы выборку и нашли нужного человека, если бы, конечно, таковой на заводе оказался.

* * *

Через несколько лет я вновь попал в Ташкент, теперь на свадьбу Саида. Он к этому времени досрочно закончив аспирантуру и защитив диссертацию вернулся домой и стал преподавать в ТИНХе – таком же институте народного хозяйства как у нас, только Ташкентском.

На свадьбу мы приехали втроем: Люда, Леня Гуревич и я. Поселили нас в гостинице Дустлик, то есть Дружба, что рядом со знаменитым Алайским базаром.

О том, что такое восточная свадьба, мы мели самое смутное представление. В России на свадьбе гуляют день, ну два, от силы – три. Здесь свадебные мероприятия длятся неделю, и при этом проходят, по строго регламентированному и нерушимому ритуалу.

Начало вполне будничное: кандидаты в молодожены идут в ЗАГС, где банально расписываются. У нас на этом ритуал заканчивается и начинается пьянка. Здесь это даже не прелюдия. В ЗАГС ходят по необходимости: без этого нельзя прийти … в мечеть. Да, да – в мечеть к мулле. Хотя Саида сразу по возвращении из Москвы, где он у меня дома запоем читал самиздат, без конца слушал песни Высоцкого и Галича, и присутствовал при самых, что ни на есть антисоветских разговорах, тут же заставили вступить в партию, популярно объяснив, что никакой карьеры без этого не сделаешь. Кажется, он был даже в факультетском партбюро. В Москве такое не мыслимо: попробовал бы член партии, да и не член даже, будь он хоть работяга, хоть инженер, хоть академик, пойти венчаться в церковь - ну дальше можно не продолжать…

А здесь – пожалуйста. Все руководство института и светское и церковное, то бишь, партийное, присутствовало на свадьбе, все знали про муллу и хоть бы что. Национальная политика центра оказалась более гибкой, чем можно было предполагать.

ЗАГС и мечеть не исчерпывали, однако, всей процедуры бракосочетания.

На другой день после мечети все старухи махали - вроде как микрорайон по-нашему, собрались в доме жениха, пили чай, ели сладости и целый день что-то обсуждали. Мы в этот день ездили купаться на Ташкентское море.

На следующий день было то же самое, но с переменой пола и состава блюд: собрались старики и ели плов. А пили опять же чай.

Дальше шло посещение дома невесты и что-то вроде знакомства с родителями. Не знаю, смотрела ли мать Саида популярный фильм, где Андрей Миронов с невыразимой тоской произносит:

- Жениться нужно на сироте!

Однако, в своем подходе к выбору невесты, а занималась этим именно мать, этот совет взяла на вооружение: Солеха – так звали невесту, была круглой сиротой и жила со своей старшей сестрой. Нужно сказать, что при почти полном отсутствии женщин в публичной, так сказать жизни, культ почитания родителей, и особенно матери – непререкаем. Когда во время аспирантского пребывания Саида в Москве у него закрутился роман с одной аспиранткой, о чем немедленно донесли в Ташкент многочисленные агенты из числа узбекских студентов и аспирантов, мать приехала в Москву, зашла в общежитие в отсутствие сына, забрала паспорт, и, даже не повидавшись с ним, в тот же день вернулась домой.

И выбор невесты полностью был матерью узурпирован. В это трудно поверить, но Саид не только не был знаком с будущей спутницей жизни, он даже толком ее не видел! Во время всех этих предсвадебных мероприятий невеста была в белой не то вуали, не то накидке, не то чадре-паранже, и разглядеть её у Саида не было возможности.

Наконец, прошла неделя; все подготовительные этапы пройдены, и подошла суббота, когда состоялась завершающая часть брачного ритуала – собственно свадьба в нашем понимании: человек пятьсот сели во дворе дома и нормально погуляли.

Мы сидели напротив молодоженов, и веселились, наблюдая как Саид пытался подглядеть под белой кружевной, но достаточно плотной накидкой-чадрой-паранжой, как же выглядит его теперь уже жена: ну прям как в Белом солнце –

- Гульчатай, то есть, Солеха, покажи личико!

Мы, сидя напротив, хоть как-то могли разглядеть невесту и успокоиться за жениха. Мать постаралась для сына: тонкие черты чуть вытянутого лица, как на средневековых миниатюрах украшающих старинные книги, иссиня черные волосы и такие же дугой выгнутые брови, тонкий нос – словом, восточная красавица. А когда на следующий день мы приехали на Иссык-куль, пошли на пляж и увидели ее точеную фигуру, то совсем успокоились за Саида, как и он сам, в первую очередь.

 

* * *

Хочется вспомнить еще одну поездку в Ташкент, на этот раз вместе с Иваном Герасимовичем Поповым и Герой Еремеевым. Началась она неудачно – приехав на аэровокзал часам к десяти утра, мы услышали по радио объявление о задержке рейса на час. Через час время задержки было увеличено еще на два часа, и от нечего делать (не возвращаться же домой, только и успеешь туда и обратно), мы решили пойти в ресторан. Было 11 часов утра. Обедать вроде рано, но встали мы рано, позавтракали наспех, да когда еще полетим неизвестно, словом, мы уселись за стол и углубились в меню.

Пару часов мы скромно обедали, выпив, при этом, всего пару бутылок водки, и когда собирались перейти к кофе и десерту, дамочка по радио объявила задержку на наш рейс ещё на два часа. Мне, как и всем летавшим Аэрофлотом, неоднократно везло на отложенные рейсы, и если не было вылета сразу после первой задержки, то всякий раз начиналась одна и та же история: каждые час-два милым (а где и противно скрипучим) голосом сообщалось об очередной задержке. Но ни разу не сказали: гуляйте, ребята, до вечера, или приезжайте завтра. Нет, для чего-то нужно держать людей в подвешенном состоянии.

Так мы просидели в ресторане – не поверите – до десяти вечера, установив, тем самым, личный рекорд длительности: одиннадцать часов!

На следующий день решили не рисковать, и собрались в кабинете Германа в Госкомитете по науке и технике на улице тогда еще Горького. Гера чем-то понравился академику Канторовичу, и тот держал его при себе в институте системных исследований и здесь - в ГКНТ. В комнате был телефон, и мы периодически звонили на аэровокзал, не решаясь туда ехать, дабы не искушать себя: после вчерашнего рекорда все трое чувствовали себя не ахти как.

К нашему счастью подошел Леонид Витальевич, и пару часов мы провели в интересных профессиональных беседах и веселых житейских разговорах: нобелевский лауреат обладал тонким чувством юмора и знал массу забавных историй, которые с удовольствием рассказывал.

Наконец, после очередного звонка на Аэровокзал сообщили о вылете, и мы с сожалением распрощались с интересным собеседником.

В Ташкенте нас встретил Саид, с гордостью посадил в только что купленный жигулёнок, повез в гостиницу. Ивана Герасимовича поместили в отдельный номер, нам с Германом дали один на двоих. Разместившись, тут же поехали к Саиду домой, где уже второй день был готов стол, достархан стол с угощениями по-узбекски.

В машине Гера, как самый толстый плюхнулся рядом с Саидом, а мы сели сзади. Через некоторое время я почувствовал в Герке какое-то напряжение. Вскоре он попросил остановить машину и предложил мне сесть вперёд. Ничего не понимая, я пересел и преспокойно доехал до дома. При выходе из машины я спросил – что случилось. Герман с Иваном переглянулись и засмеялись:

- Сразу видно, Марк, что ты не автомобилист, - ответил Герман, - наш водитель, небось, за рулем первую неделю, и я ногу чуть не сломал, машинально нажимая ногой на несуществующий тормоз, когда Саид то неправильно поворачивал, то ехал на красный свет.

Командировка наша, как и большинство подобных поездок, была халявная (кто ж за свои деньги полетит в такую даль), – хотя формальная причина, конечно, существовала: вручение профессорского диплома проректору ТИНХа.

Иван Герасимович был членом экспертного совета ВАК – Высшей Аттестационной Комиссии, которая являлась последней инстанцией в длительной процедуре присуждения ученых степеней и званий. Как это ни покажется смешным, но попал туда Попов благодаря моей протекции. Дело в том, что мой тогдашний тесть Иван Васильевич Маевский был, не помню уже сейчас, то ли председателем, то ли замом этого самого экспертного совета. Когда там была какая-то реорганизация, и появились новые вакансии, то он сначала предложил должность мне. Но я сказал, что смешно кандидатишку с годовым стажем делать вершителем судеб всех экономистов соискателей степеней и званий, и порекомендовал Попова, только что защитившего докторскую. Так он проработал в совете более десяти лет, до самой своей кончины и многим экономистам-математикам, которым традиционные ретрограды вставляли палки в колёса, помог в утверждении.

Хотя вскоре выяснилось, что диплом профессора привезли не проректору, а кому-то другому с такой же фамилией – видимо, клерки в ВАКе что-то перепутали, нас принимали по высшему разряду.

По приезде к Саиду, я, помня свои мучения с полной жменей горяченного плова, запихнутого мне в рот, предупредил Ивана – ведь теперь он был самый почетный гость, и ему предстояло пройти это испытание. Подготовленный, Попов справился с этой пыткой гораздо лучше меня.

Банкет следовал за банкетом, поездка за поездкой. Посетили мы директора Института кибернетики академика Василия Кобуловича Кобулова, жившего на даче за городом с почти аскетической скромностью.

Полной противоположностью было посещение дачи Наби Зиядулаева, вернее его отца – председателя Госплана УзССР. Когда мы приехали Наби взял телефонную трубку, небось вертушку, и сказал по-русски две фразы:

- Для девятого, на шесть человек. И, побыстрее, пожалуйста.

Девятый на их номенклатурной фене означал номер в государственной иерархии, где первым был, конечно, Шараф Рашидов.

Уж, к слову, про иерархию: на одном из выпускных вечеров нашего факультета экономической кибернетики, уже в некотором подпитии, подошел ко мне кто-то из студентов и говорит:

- Марк Шиович, вот я все в вашем курсе понял и помню, с одним только путаюсь – как правильно писать иирархия или еерархия?

Не успел Наби провести экскурсию по отцовской даче с коврами, громадными китайскими вазами и прочими атрибутами байской роскоши, как трое холуев подъехали на микроавтобусе и стали вытаскивать пакеты с зеленью, фруктами, ящики с водкой, вином и минералкой, горы закуски и полбарана, из которого тут же на улице начали готовить плов, разведя костер и поставив на него огромный казан, больше которого я видел только на свадьбе Саида.

Возвращаясь в гостиницу, мы падали как убитые, но Гера не потрепавшись полчасика, уснуть, не мог. Я и раньше не считал его простачком, а здесь он поставил мне множество загадок, часть из которых я и сейчас, по прошествии многих лет после ужасной болезни и кончины Геры, не могу разгадать.

Он был законченный технократ, прагматик и циник до мозга костей. Закончив МИФИ, проработал десять лет в каком-то ужасно закрытом ящике, который многозначительно называл пятёркой.

Для секретности все оборонные институты обозначались номерами: от № 1 – атомного проекта, возглавлявшегося незабвенным Лаврентием Павловичем, до неизвестно какого. Мама моя, например, работала одно время в НИИ-200, затрапезном институтишке что-то там творившим с железобетоном для строившейся Куйбышевской ГЭС.

В конце концов, Гера защитил диссертацию и ушел в гражданку. Ему надоела дисциплина, закрытость, секретность. Многие его друзья и знакомые к тому времени побывали за границей, а некоторые и за хорошей границей, что для него было абсолютно закрыто. К тому же, для получения всех благ оборонки, необходимо было надеть погоны, чего он почему-то не хотел, а, оставаясь гражданским, всю жизнь ощущал бы себя человеком второго сорта, чего позволить себе по своему характеру, ни как не мог.

И ушел.

Хотя перед нами всегда хвастался: ну, что, мол, ваши диссертации - трепотня да и только; а вот когда ракета с моим приборчиком увеличила точность попадания на 10% - тут уж всё ясно, ни какой придераст (одно из любимых его словечек) оппонент не пикнет.

В нашем институте он давно подрабатывал почасовиком, а потом и на полставки. Проработал несколько лет в какой-то асушной конторе при Минрыбхозе, но когда там начали всех трясти в связи с делом фирмы Океан, перешел к нам заведовать кафедрой АСУ.

Был он, естественно, членом партии, на партсобраниях в тех редких случаях, когда меня и всех беспартийных загоняли на открытые заседания, я всякий раз поражался его выступлениям. Он всегда настолько утрированно, доводя буквально до абсурда, выступал за очередные решения партииправительства, что у меня невольно возникало ощущение – а не издевается ли он? Но формально в его словах придраться было не к чему, да и все партийцы сидели с каменными рожами, совсем как в блестящей миниатюре Александра Яшина Рычаги.

В своих ночных гостиничных монологах (вставить хоть слово, когда он начинал говорить, было не возможно) Гера рассказывал про своих родителей, про жену, дочку замминистра, родители которой так и не смогли смириться с мезальянсом с каким то там кандидатом наук, про сына, которым очень гордился.

Поливая окружающую действительность и порядки в стране почище любого диссидента, он, тем не менее, обосновывал необходимость вступать в партию: что бы там было побольше порядочных людей. Ну, эти байки я давно слышал от Лёни Гуревича…

Много интересного рассказывал он про свою поездку в Америку. Такое могло случиться только с Герой. Несколько лет назад к нам в институт приезжали американцы, которым две недели пудрили мозги, то рассказывая небылицы про уровень нашего образования, компьютерного оснащения и т.д., то выгуливая их по окрестностям Москвы, по баням и ресторанам. Они были в восторге и пригласили всех к себе. Наши вежливо согласились, но тут же забыли об этом, понимая нереальность такой поездки. Забыли все, кроме Геры. Он собрал необходимые документы, под насмешки институтского руководства, и отвез их в министерство. Там тоже посмотрели на него как на чокнутого, но документы приняли.

Прошло три или четыре года, историю забыли все и даже Гера.

И вдруг срочный звонок из министерства: где ваши документы для поездки в США? Тут настала пора Германа смеяться. Поездка намечалась через месяц, а на оформление документов нужно как минимум три – все ж таки Америка, а не Польша или Болгария какая нибудь. В итоге поехала делегация в составе… одного Германа Александровича Еремеева.

Американцы от такого ошалели и сказали главе делегации и её единственному члену, что на одного человека они не могут выделять ни транспорта, ни переводчика или сопровождающего: вот вам деньги, вот вам рекомендательные письма в университеты, и гуляйте сами как хотите.

И Гера гулял, как хотел по всей Америке, аж целых три месяца в полном одиночестве. Для середины семидесятых это может показаться совершенно невероятным, но, тем не менее, факт.

Впечатлений было, конечно масса и рассказывать Гера мог часами, пока оба мы не засыпали: про супермаркеты и хайвеи, макдональдсы и автомобили, шоссейные развязки и баночное пиво, словом, про всё то, чем не удивишь у нас сегодняшнего первоклассника, но было откровением для всех нас в то время.

Но больше всего поразила его, да и меня тоже, следующая история.

В своих скитаниях вдоль и поперек Америки, Гера объездил все Восточное побережье от Ниагары до Майами и добрался до Техаса. В Остине, типичном представителе одноэтажной Америки, он прожил в кампусе одного из университетов несколько дней. Ему показалось, что здешние жители какие-то более сдержанные, деликатные и вежливые, чем в бурлящем муравейнике Нью-Йорка, и даже в патриархально чопорном Бостоне.

Как-то во время ланча в соседней аптеке, он спросил об этом своих коллег, с которыми перекусывал. Ничего удивительного, был ответ, у нас в Техасе большинство ходит с оружием и на хамство могут ответить выстрелом. Пораженный Гера спросил:

- Что ж и Вы тоже вооружены?

Переглянувшись и не говоря ни слова, все пять профессоров полезли в задний карман брюк и положили на стол рядом с чашкой кофе кольты и смит-вессоны.

В один из вечеров, Гера, прервав свои американские воспоминания, вдруг заговорил о суициде. Наверное, в жизни почти каждого человека бывают минуты полного разочарования в себе, в жизни, и возникают смутные или явные мысли о самоубийстве. Доводят это дело до логического завершения единицы, но что об этом может думать Еремеев – жизнелюб, холерик и экстраверт, гедонист и эпикуреец, гурман и женолюб, я и помыслить не мог.

А он, меж тем, долго и вполне серьёзно говорил о бессмысленности всей этой нашей суеты, о тщетности надежд на улучшение жизни, о скорой старости (а ему едва перевалило за сорок!). Я был поражен, хотя у меня нет никаких оснований сомневаться в искренности всего, что я услышал в этот вечер. Но больше к этой теме он никогда не возвращался.

Вот тебе и жизнелюб. Впрочем, мне приходилось встречать немало многоликих людей, про которых очень трудно сказать, где у них лицо, а где маска. Боюсь, что они и сами, порой, не знали этого. Увы, такими их сделало время…

Очень к месту здесь одно хокку гениального Басё:

Год за годом все то же:
Обезьяна толпу потешает
В маске обезьяны.

Поездка наша подошла к концу, и слава Богу: по возвращению в Москву мы подсчитали, что за неполные десять дней у нас было 17 пьянок иди банкетов, как Вам угодно. Разве мыслимо такое выдержать? Кстати, Иван – самый старший из нас, держался крепче всех. Я уже на третий день стал притормаживать, через пару дней приустал Гера, и мы половинили рюмки, а Ивану хоть бы что: армейская закалка.

Накануне отъезда грандиозную пьянку устроил проректор, оставшийся без профессорского диплома. Но делать нечего, пришлось подождать до следующей оказии, к счастью, уже без нас.

Как обычно, хозяин дал нам с собой корзину полную фруктов, закуски и бутылок, часть которых была открыта, но едва почата.

Утром за нами приехала машина, погрузили вещи вместе с корзиной в автомобиль и отвезли на аэродром. При регистрации корзину нашу распотрошили и заявили, что в самолет можно брать с собой только запечатанные бутылки, которых оказалось всего две. Остальные – едва ли не десяток поставили на пол - делайте с ними что хотите: пейте, выливайте, отдайте провожающим. Окружающая публика веселилась вовсю, глядя на наши кислые физиономии. Бутылки остались ровной шеренгой стоять вдоль стены, и я сильно сомневаюсь, что их отдали провожающим.

В самолёте все потешались над нами, вспоминая недавно появившийся на экранах телевизоров фильм Рязанова про иронию судьбы. Но у нас с собой было! И мы тут же одну бутылку приговорили, назло врагам и насмешникам, которые теперь уже с завистью смотрели на нас. Опростав пузырь, мы тут же уснули, обессиленные поездкой и взлетно-посадочными волнениями.

Проснулись мы от громких голосов соседей и не сразу поняли, о чем идет речь. Через пару минут мы врубились в ситуацию, и настала наша пора потешаться над остальной публикой: оказалось, что в Москве дождь и туман, она не принимает, и мы летим куда? Правильно, в Ленинград! А у нас опять с собой было… Зависти соседей не было предела. Посадили нас в Пулково и через несколько часов (проведенных где? в ресторане, конечно же) отправили в Москву другим рейсом.

С грустью вспоминаю я эту весёлую поездку, потому что попутчиков моих давно нет в живых: Иван Герасимович, затравленный Мочаловым и его сворой умер сразу после своего шестидесятилетия, а Герман не дожил и до шестидесяти. Я уже старше их обоих…

Хоронили Геру в один день с Леонидом Марковым, и я мотался из церкви, где его отпевали, в Плехановку, оттуда в театр, затем на Кузьминское кладбище, оттуда – в крематорий.

3.4. Как сына врага народа в партию приняли без очереди и без кандидатского стажа.

У моего знакомого Игоря Телятицкого, история с вступлением в партию была ну, можно сказать, прямо детективная.

Игорь человек сложной судьбы, ребенком был в блокадном Ленинграде и, как показывают в кинохрониках тех лет, работал на станке стоя на подставленном ящике - росточку не хватало. Затем его родителей за что-то репрессировали (а, скорее всего, как обычно, ни за что), а он оказался в одном из бессчетного числа детприемников для детей врагов народа, которые по своему режиму не слишком отличались от тюрем и лагерей. В 16 лет он оказался на свободе, не имея абсолютно никаких навыков к вольной жизни. Элементарные вещи, для выросших в семейной обстановке детей, становились для него и таких как он неразрешимой проблемой. Макароны и пельмени, например, он пытался сварить в холодной воде и удивлялся почему у него получается вязкая, совершенно несимпатичная и абсолютно несъедобная каша.

Отсутствие бытовых навыков не помешало ему поступить в Московский инженерно-экономический институт, а затем закончить вечерний инженерный поток мехмата МГУ. Он был, несомненно, способный человек, но его, как многих на Руси, сгубил зеленый змий. Он не сумел защитить даже кандидатскую, хотя идей, публикаций и компьютерных разработок у него хватило бы на две или три диссертации.

Но я о другом. Будучи сыном врага народа, ни о каком вступлении в партию он, естественно, и не помышлял. То, что случилось с ним - из разряда анекдотов, хотя все это – чистая правда.

Игорь работал в каком-то НИИ при Министерстве приборостроения и средств автоматизации, где проектировались только начавшие входить в моду автоматизированные системы управления - АСУ. Как всегда, все у нас превращалось в компанию. Только что закончилась химизация и кукурузизация (уж простите за дурацкий новояз - лучше ничего не придумывается), не приведшие почему-то к коммунизму. Теперь новой палочкой выручалочкой должны были стать эти самые АСУ: Коммунизм это есть советская власть плюс асунизация всей страны.

Как положено в таких случаях в Сокольниках была организована очередная выставка этих асунизаторских достижений. Лаборатория, где работал Игорь разрабатывала подсистему чего-то там и их послали на выставку, объяснять редким посетителям, какой жуткий эффект будет нанесен народному хозяйству при внедрении ее в производство.

Это был 1966 год и недавно избранный генсеком, еще сравнительно молодой, полный сил и желания потрудиться на благо родины и своей популярности, Брежнев приехал на эту выставку, как всегда в сопровождении свиты сподвижников, своры помощников и кучей охраны. Был среди них и Руднев, министр, ведомство которого было ответственно за разработку и внедрение этих самых АСУ.

Дошли до Игорева стенда, и услужливый министр начал было объяснять Лёне что тут к чему, но тот отодвинул его и подошел к Телятицкому: пусть, мол, сам разработчик расскажет и покажет чего они там наасучили - все равно они лучше тебя знают - это он министру.

Игорь, ни жив ни мертв, начал объяснять для чего предназначена их хреновина, с ужасом думая, что будет если этот перфоратор-табулятор или что там у него было не заработает: есть такой эффект присутствия, когда многократно проверенный и испытанный прибор в присутствии высокого начальства отказывается работать. К счастью все обошлось и Брежнев, похлопав Игоря по плечу, велел министру выдать ему приличную премию.

Вертевшиеся вокруг в большом количестве фоторепортеры и журналисты тут же бросились снимать и интервьюировать отмеченного самим молодого ученого.

На следующее утро во всех газетах фотографии генсека с Игорем, а в “Правде” подпись: “Молодой коммунист И.С. Телятицкий демонстрирует Генеральному Секретарю ЦК КПСС Л.И. Брежневу новейшие разработки в области АСУ”. А Игорь, не то что в комсомольцах, а в октябрятах и пионерах отродясь не был, благодаря причудливости своей биографии.

Опрометью бросился он в институтский партком. Там все в шоке. Что делать не знают. Звонят в партком министерства. Секретаря вместе с Игорем вызывают на ковер. Игорь клянется, что ни о чем, кроме представленной на выставке разработке ни с Брежневым, ни с журналистами не говорил. Ему верят, тем более, что оба секретаря и министерский и институтский толкались в свите и весь разговор слышали.

Министерский звонит в райком, и просится к первому на аудиенцию. Его тут же принимают, а Игорь с институтским секретарем остаются ждать. Через несколько томительных часов довольный секретарь возвращается и вываливает на стол кипу бумаг. Это были: рекомендации и всякие протоколы по приему тов. Телятицкого И.С. кандидатом в члены КПСС, протоколы и прочая макулатура об образцовом прохождении кандидатского стажа, и все необходимые документы, подтверждающие, что он стал полноправным членом партии уже полгода тому назад. Тут же была и заветная красная книжечка, которую сразу и обмыли. О том, что все должно держаться в абсолютной тайне, всем было ясно без дополнительных напоминаний.

Игорь честно сдержал обещание: эту историю он рассказал мне и показал пожелтевшую газету в середине 90-х, когда ни парткомов, ни самой партии (я имею в виду КПСС) не было уже и в помине. А к Брежневу у него навсегда осталось теплое чувство: министр премию выписал таки, да огромную - десять тысяч! Это две Волги по тогдашним ценам. Увы, это, правда, и сгубило Игоря: с такими деньжищами он начал пить, а когда они кончились, в ход пошел спирт, выдававшийся для протирки ЭВМ, который, конечно, использовался совсем по иному назначению. Дальнейшее понятно.

 

3.5. Книгоноша Иосиф Раскин.

 

Познакомился я с Иосифом Захаровичем Раскиным случайно. Где-то в середине семидесятых годов старинный институтский приятель Валера Белов позвонил мне и сказал, что один его знакомый продает библиотеку, и, зная мои библиофильские, а то и библиоманские наклонности, дал телефон.

Я позвонил, Иосиф тут же пригласил меня к себе и показал библиотеку, оказавшуюся весьма большой и содержавшей много редких и трудно доставаемых книг, но достаточно бессистемной. Чувствовалось, что хозяин располагает значительными средствами и имеет доступ к книжному дефициту, но берет все, что попало, по признаку рыночной ценности и дефицитности, а не по собственному вкусу, внутреннему интересу или профессиональной необходимости

По какой причине Иосиф не уехал, я не знаю, но необходимость продажи вскоре отпала, а знакомство сохранилось. Я начал давать ему читать самиздат и тамиздат, за что он проникся ко мне большой симпатией. К тому же он по поводу прочитанного и просто так задавал тьму вопросов, и я оказался едва ли не единственным человеком, которому в силу профессии преподавателя доставало терпения как все их выслушивать, так и на значительную часть отвечать.

Раскин был представителем редкой и вымирающей профессии – книгоноши, так было записано в трудовой книжке. Я стал захаживать к нему на работу, благо это было в самом центре: в катакомбах зданий, окружавших ГУМ, у него была комнатушка, где хранились книги, которыми торговали с лотка либо он сам, либо кто-то из помощников, менявшихся с калейдоскопической быстротой. Когда у лотка стояли помощники, торговля шла вяло: изредка они тихими заунывными голосами предлагали прохожим купить книги, но чаще всего на них не обращали внимания.

Картина полностью менялась, когда на арену выходил Йося. Громким, хорошо поставленным голосом зазывалы он тут же привлекал внимание толпы, выстраивалась очередь и часто люди, завороженные шутками, прибаутками и самой очередью (просто так очередей не бывает, нужно сначала встать в нее, а уж потом спрашивать – что дают?), покупали книги, вовсе им ненужные.

Вот самые яркие запомнившиеся мне случаи такого полугипноза или, как теперь сказали бы, агрессивного маркетинга и недобросовестной рекламы.

В переходе между метро площадь Дзержинского и Детским Миром Иосиф на очередь продавал книгу американца Льюиса “Космические полеты”, сугубо научное издание, которое по зубам разве что аспирантам последнего года обучения МАИ: в каждой строчке было по пять тройных интегралов. Магия очереди, завлекательность названия и беспрерывные призывы Иосифа – следующий, следующий… - делали свое дело, и, даже не открывая книги, люди платили деньги и уходили, довольные ценным приобретением. Иосиф рассказал, что вечером, закончив работу, он обнаружил несколько мусорных урн, заполненных выкинутыми книгами, но никто не подошел к нему с требованием или хотя бы просьбой вернуть деньги: все понимали, что сами виноваты, книга лежала на лотке – смотри, сколько хочешь.

Другому случаю я был непосредственный свидетель.

Не помню уже, случайно я там оказался или мы заранее договорились встретиться с Иосифом, но я проходил по длинному подземному переходу межу улицей Горького и Красной Площадью, где шла бойкая торговля.

Продавался “Евгений Онегин”. Дивное издание - глянцевая суперобложка, чуть ли не сафьяновый переплет, роскошные форзацы, мелованная бумага, виньетки, заставки, словом, собрание высших достижений полиграфического искусства. Ну и, конечно, нескончаемая реклама: энциклопедия русской жизни, не может быть в стране дома, в котором нет этой книги, мизерный тираж – через месяц книга станет раритетом, продается только у нас и тому подобное. И постоянные понукания – следующий, следующий. Толпящийся и торопящийся (а вдруг не достанется? – больше двух экземпляров в одни руки не давать!) народ держит в потных ладошках скомканные купюры, некоторые робко спрашивают, нельзя ли взять два экземпляра для друзей и близких.

- Конечно можно, лучшего подарка вы не найдете!

Но в каждой толпе найдется мерзкая личность из числа этих вечно во всем сомневающихся интеллигентов. Так и здесь. Какая-то дама, напоминавшая старуху Шапокляк из любимого детьми мультика, чуть ли не в пенсне, решила пролистать книгу, прежде чем выложить кругленькую сумму за этот несомненный шедевр.

- Так она же на английском языке! – воскликнула дама, открыв титульный лист.

Очередь замерла.

Я судорожно стал думать: мне тут же сбежать, чтобы не быть побитым вместе с Иосифом, или попробовать защитить его от ярости обманутой толпы.

Но не тут-то было.

С невыразимым апломбом и презрением Иосиф бросает:

- Мадам! А Вы что же, не знаете английского языка?

Любопытная дама унижена, повержена, растоптана, уничтожена и ретируется под улюлюканье толпы: действительно, в наше время и не знать английского языка!

И вновь: следующий, следующий…

А как он торговал билетами книжной лотереи!

Эти билетики валялись во всех книжных магазинах и киосках, и никто их не брал. У Раскина - бойкая торговля.

- На рубль – четыре! На рубль – четыре! Кто больше играет – тот меньше болеет! Если не выиграете, то хоть посмеетесь! Пять минут смеха заменяют сто грамм сливочного масла. На рубль – четыре!

И странно. Никто не покупал по одному билету: все брали именно четыре. В случае редких выигрышей, о которых Иосиф громогласно объявлял, не называя суммы (тайна выигрыша охраняется государством!), практически все, в надежде на еще больший куш, не требовали денег, а вновь покупали билеты.

Одним из любимых развлечений Иосифа было такое.

На лотке раскладывалась книга, чаще всего богато иллюстрированная, но не очень ходовая. Выбрав наиболее привлекательные фотографии и разложив их по всему прилавку, Иосиф представлял дело так, будто бы вся книга полна такими материалами, и народ скупал эти книги на ура. Особенно хорошо шли книги, связанные с военной тематикой: имена Жукова, Рокоссовского, Конева и других прославленных полководцев делали свое дело, даже если в книге и была всего лишь одна фотография, а остальной текст не имел к войне никакого отношения. Часто, перечисляя известные всей стране имена, Раскин, увидев проходящего мимо знакомого, громко выкрикивал и его фамилию в числе выше названых. Случались порой и курьезы. Прозвучавшая моя фамилия привлекла внимание молодого человека, долго стоявшего около лотка. Я давно уже ушел, когда он решился спросить Иосифа, где же фотография Барбакадзе. Оказалось, что это был мой однофамилец. Пришлось Иосифу раскрыть ему причину упоминания такой редкой фамилии и дать мой домашний телефон. Когда он позвонил мне, мы битый час пытались найти родственные корни, но, увы, безуспешно. Такие вот шутки.

 

3.6. О ментах и самиздате.

У Довлатова, которого я считаю едва ли не лучшим прозаиком последних двух десятилетий прошлого, ХХ-го века, где-то описана следующая история.

Он дал своему приятелю почитать очередной, привезенный кем-то из-за бугра номер “Континента”. Тот напился, нет, не по этой причине, а просто так, случайно, и попал в вытрезвитель. На утро его не опохмелившегося ведут в кабинет начальника.

Капитан милиции, сидя за столом, перебирает содержимое портфеля бедолаги и достает томик “Континента”.

- Это - Ваше?

Весь хмель из головы у зайца вышел вон, как говорилось в популярной басне моего детства, не у зайца, конечно, а у довлатовского приятеля.

- Нет!!!

- Как же нет, портфель Ваш, опись при понятых вчера вечером составлена.

- Это не мое, это провокация, мне это подсунули!

- Да успокойтесь, Вы. Я хочу попросить у Вас это на несколько дней почитать, интересно, все-таки. Да и сын у меня просит: принеси чего-нибудь, а где я ему возьму, такое нам редко попадается, мы же не ГБ. Телефон Ваш у меня есть, как прочтем - сразу отдам.

Чем там, у Довлатова кончилась эта история, уже не помню, да и не в этом дело. Просто это еще одна грань нашего тогдашнего бытия: для самых верхов всяческая антисоветчина печаталась в крайне ограниченном числе экземпляров для ознакомления со звериным оскалом врагов социализма, а ведь простому менту тоже интересно, а где взять?

Мне попадались книжонки без выходных данных, напечатанные непонятно где и непонятно кем: сейчас такие издания называют пиратскими, а тогда звались они гебешными. Кроме того, были еще издательства вроде АПН (Агентство Печати Новости), выпускавшие тексты предназначенные исключительно для заграницы: там были напечатаны оставляющие чувство неловкости мемуары Решетовской, первой жены Солженицина, какие-то сборники contra “Августа четырнадцатого”, что-то еще. Но это так, к слову.

* * *

Что-то похожее случилось с моей женой Людой, когда она была студенткой и не была еще женой. У нас с ней начался роман, и я стал ее просвещать самиздатом. Она была комсомолка, спортсменка, да просто красавица и для постепенного обращения ее в свою веру, необходимо было время. Она действительно была активная комсомолка: зам секретаря факультетского бюро по идеологии!

Сначала по мелочи, в конце концов, дошло дело до Солженицина, которого давно уже изъяли из библиотек (это было начало семидесятых), а уж про “Корпус” и “Круг” и говорить нечего: первый несколько раз набирали и рассыпали в “Новом мире”, а второй никто и не собирался печатать, даже в облегченном варианте (восемьдесят шесть глав, вместо девяносто четырех). Толстенный, переплетенный в красный коленкор (небось, Игорем Хохлушкиным) том “Круга” носила она в портфеле, так как оставить дома было нельзя: ее папа, полковник и член партии еще со времен войны по головке за это не погладил бы, а уж выкинул бы книгу, наверняка.

По молодости и неопытности она читала даже в автобусе, и какой-то незнакомец, сидевший рядом с ней, долго заглядывал через плечо, чего, как известно, очень не любил Высоцкий, а пред выходом попросил дать почитать; а, может, таким способом просто хотел подкадрить симпатичную девушку.

В это время состоялись очередные комсомольские выборы, и новый состав бюро отправился на стадион в Лужниках в какой-то ресторанчик отмечать это событие. Люда со своим портфелем не расставалась, но, тем не менее, когда пришла домой и открыла его, с ужасом увидела, что портфель чужой. То есть портфель был точно такой же, но не ее. А когда она стала осматривать содержимое, то ей стало совсем плохо: среди папок с какими-то бумагами она обнаружила милицейское удостоверение на имя капитана такого-то.

Тут припомнилось ей, что в ресторанном гардеробе, надевая пальто, она на минуту поставила свой портфель на стол, стоявший перед зеркалом, и там вроде бы стояли еще какие-то портфели и сумки (совсем как у Штирлица с Мюллером).

Мне она об этом рассказывать не стала, и правильно сделала. Я еще сдуру напорол бы горячку, придумал бы шантажировать мента потерей служебного удостоверения или что-нибудь в этом роде, и неизвестно чем бы все дело кончилось.

Кроме удостоверения в портфеле оказался так же паспорт, и вдвоем с подругой поехали они на следующий день разыскивать его хозяина по адресу. Дома оказалась жена, которой сначала вся эта история показалась сомнительной: муж, ясное дело, про свои походы в ресторан особенно не распространялся. Да и обе студенточки выглядели достаточно подозрительно.

Все же портфель, паспорт и служебное удостоверение мужа произвели на нее впечатление, и она дала его служебный телефон.

Позвонили и договорились встретиться у входа в Лужники. По портфелям сразу узнали друг друга. Сначала капитан, как более опытный, стал пугать и качать права: мол, отдам, только если скажете, откуда взяли эту антисоветчину. Тогда подруги наплели историю, что Солженицина ей дал один аспирант, что она беременна от него и если тот об этой истории узнает, ни за что не женится и оставит бедняжку одну с ребенком.

В конце концов, капитан, убедившись, что про эту весьма неприятную для него историю никто кроме них не знает, согласился обменяться портфелями. Выйди эта история наружу, ему бы тоже крепко не поздоровилось: утеря служебного удостоверения - это почти как утрата личного оружия, что грозило ему увольнением из органов. В кино про вайнеровских минтавров мы такое видели.

Уж, не знаю, душещипательная ли история про аспиранта и беременность, или что другое разжалобило стража порядка. А, скорее всего, был он на седьмом небе от счастья, что нашлось удостоверение, и, постращав еще немного для порядка наших комсомолок, он отпустил их, но… попросил десятку. Вчера он будто бы потратился на такси, когда возвращался в ресторан искать портфель, да и сейчас обмыть это чрезвычайное событие не помешало бы. Неизвестно на каком небе пребывавшие подруги червонец ему тут же выдали.

Получается, так что ли: питерские менты более либеральны и интеллектуальны, чем московские - почитать просят, и денег не берут?

* * *

В другой раз едва не попал в такую же историю я сам.

После баньки, а были мы в тот раз в Донских, что рядом с крематорием, зашли как обычно в магазин и купили пару или тройку бутылок сухаря. Шел апрель, все вокруг покрыто было салатовой весенней зеленью, цвело и благоухало. Мы - пятеро еще как бы молодых друзей (всем было под сорок), наслаждались послебанной истомой, весной, сухарем, конечно, и размеренной беседой. Сидели мы в скверике напротив крематория и не ощущали никакой криминальности в своих действиях: не в проклятой же Америке находимся, где в самом глухом уголке нью-йоркского Централпарка пить даже пиво можно только из пакета, не то, что в нашей самой свободной стране.

Эта идиллия даже не была сразу нарушена внезапно появившимся старшиной милиции, потребовавшим предъявить документы. Все пятеро кандидаты наук, трое сотрудники Академии наук, двое - доценты плешки. Чего нам бояться-то. Не раздумывая, протянул я свое доцентское удостоверение, надеясь через минуту получить его обратно и продолжить приятную беседу.

Ан, не тут-то было.

Внимательно изучив документ, старшина положил его к себе в карман и обратился к другим с тем же вопросом. Мой дурной пример оказался заразительным, и Маевский с Селивановым протянули свои удостоверения, исчезнувшие в том же кармане. Адамович с А.В. Смирновым опомнились и сказали, что в баню, они ходят без документов - еще скрадут.

Старшина, видимо, посчитал улов достаточным и предложил нам пройти с ним в отделение. Мы опомнились, стали требовать объяснений и настаивать на возвращении удостоверений, но было поздно. Не дай мы ему свои ксивы, он вряд ли стал с нами связываться: ну как ему пятерых здоровых мужиков заволочь в ментовку? А теперь мы шли за ним как бычки на веревочке. Что уж у них там было: план не выполнили или что еще, но мы попали как куры в ощип.

Тут я вспоминаю, что в сумке у меня, наряду с тапочками, шляпой, полотенцем и прочими банными причиндалами, лежит “Архипелаг”, который то ли мне кто-то вернул после читки, то ли я кому-то вез почитать. Попадать в ментовку с таким грузом - верх легкомыслия: ходили слухи, что в МГУ нескольких студентов посадили за чтение сего опуса. А.В. с Аликом плелись чуть по одаль от нас, вяло переругиваясь со старшиной. Я мигнул А.В. и передал ему сумку, сказав, где он должен встретиться с моей женой и отдать ей мои манатки. После этого беспаспортные отстали от нас.

В ментовке мы уже во всю качали права, что, впрочем, не помешало составить протокол о распитии спиртных напитков в не установленном месте. Мы протоколы подписать отказались, а эти не удосужились провести экспертизу на содержание алкоголя в крови, так что мы могли вполне спокойно отрицать сам факт незаконного распития непотребных напитков в неположенном месте. Это не помогло бы, правда, приди такие бумажки на работу, поэтому мы всеми правдами и неправдами вытащили позже протоколы из ментовки через разных знакомых, близких к компетентным органам.

Но несколько седых волос после этого у меня появилось. Остальные-то все ребята были более-менее спокойны - ведь они не знали об идеологической бомбе у меня в сумке.

* * *

И чтобы покончить с этой темой, напоследок – веселенькое.

Как говорил бородатый первооснователь бессмертного учения, в истории все повторяется: первый раз как трагедия, второй - как фарс. Вот три фарсовые истории и расскажу.

Первая. У Игоря Хохлушкина самиздат и тамиздат валялся в квартире штабелями: всякие отважные и проникнутые духом борьбы с коммунизмом иностранцы привозили это добро буквально мешками. Потом, как обычно, сидели на крохотной кухне, выпивали по маленькой и вели нескончаемые беседы. Мне запомнился один молодой швед, задававший множество вопросов, из которых следовало, что положения в нашей стране он не понимает вовсе.

Так, он долго рассуждал о том, что и у них в Швеции полиция, порой, нарушает законы, и так везде и в Европе и в Америке, не говоря уж про Азию и Африку. Не понимает он только одного:

– Почему, когда вас забирают в милицию или в ГБ, вы не берете с собой своего адвоката?

Смеяться открыто было вроде как неудобно, но про себя мы повеселились от души. Шли семидесятые годы… Я боюсь, что и сейчас, когда начался ХХI век собственного адвоката имеют единицы. А уж тогда…

* * *

Вторая. Во время поездки в Мюнхен, вместо похода в Пинакотеку, Иосиф Раскин был занят поисками магазина Нейманиса, в котором продавался тамиздат и литература всех волн эмиграции, и приобретение значительного числа недоступных в Москве изданий несколько умиротворило его. Мы еще в Москве знали про этот магазин, и Иосиф променял Дюрера и Кранаха на блуждания по Мюнхену, и нашел таки его.

Книг, о которых в Москве можно было только мечтать, было там видимо-невидимо: от Гумилева с Ахматовой до Солженицына и Бродского. Но цены были приличные и при нашем безденежье не по зубам. Но в углу стоял здоровенный шкаф, забитый старыми, неходовыми книгами, которые раздавались бесплатно.

Буржуи недорезанные и зажравшиеся! В Москву бы такой неходовой товар!

Короче говоря, мы с Иосифом набрали “макулатуры по ихнему” два большущих ящика, напихав туда все, что можно и не можно, от Розанова (про которого тогда большинство и не слыхивало), Нью-йоркского трехтомника Мандельштама и “Доктора Живаго” до Конквеста, Авторханова и Ивинской.

В Бресте пограничники хотели отобрать оба ящика. Но шел уже 1989 год и мы нахально начали качать права и пошли к начальству. Усталый майор просмотрел несколько безобидных книжек сверху: какие-то “Опавшие листья”, “Жатва скорби” и тому подобная сельскохозяйственная муть (самую крамолу мы положили на дно) и сказал, что издания “Посева" ввозить в Союз запрещено. Мы к тому времени обнаглели настолько, что потребовали показать бумагу. Порывшись в столе, майор, огрызнулся:

- А, суки, сами не знают, что делать – каждую неделю присылают новые списки, что пропускать, что не пропускать, а мы тут отдувайся. Валите вы со своей макулатурой в жопу…

Посчитав это за разрешение, мы быстренько туда и свалили.

Ну и времена пошли...

* * *

Третья. Намаявшись в перестройку во всяких НИИ от никому не нужной и нудной работы, за которую, к тому же и платили копейки, моя жена Люда пристроилась в банк “Столичный”, на какую-то скромненькую должность. Однако хорошее базовое экономическое образование, кандидат наук, как ни как, усидчивость и уникальная память позволили ей, никогда бухгалтерией не занимавшейся, быстро освоиться и сделать удивительную карьеру: стать главным бухгалтером одного из крупнейших банков. Правда, назначили ее главбухом уже после дефолта, когда банк рухнул, и было назначено внешнее управление, т.е. она должна была вести арьергардные бои и расхлебывать чужие грехи.

И вот в апреле 2000 года ее сначала вызывают на бывшую Огарева 6, теперь называемую Газетным переулком, где несколько часов допрашивают на предмет где деньги, Зин? А потом и вовсе являются на работу с постановлением о проведении обыска по месту жительства, с целью нахождения документов, имеющих значение для расследуемого уголовного дела, а также предметов и документов, изъятых из гражданского оборота.

Берут двух сотрудниц с работы, чтобы не бегать по дому и не искать понятых. В машине дают прочитать постановление о производстве обыска, из которого жена узнает, что вместе с председателем правления банка она заныкала ни много, ни мало 295 371 780 руб. без копеек!

Люда позвонила мне, не помню уже куда, чтобы я срочно ехал домой. Я приехал через несколько минут, после того, как вся шатия-братия завалились в квартиру. Показывают мне постановление. Я тут же с претензиями к жене: это как так, сп…, ой скрасть почти триста лимонов рублей, это по тогдашнему курсу больше десяти лимонов баксов, и ничего не дать родному мужу.

Как потом мне рассказала Люда, эти специалисты какой-то там категории, проводившие обыск, лишь только вошли в подъезд, а затем и в квартиру, сразу погрустнели: люди, стырившие столько бабок, в таких домах и квартирах не живут. Подъезд у нас, как бы поаккуратнее выразиться, засрат до неприличия, а в квартире не то что евро - обыкновенного ремонта лет пятнадцать не делалось.

Но работа - есть работа. Слоняются они по квартире, вяло перебирают постельное белье в шкафах, без всякого энтузиазма шарят по карманам многочисленных польт (а, может быть, пальтов? Кто это придумал что у нас не все склоняется и спрягается? Еще как склоняется!) и курток, все-таки четверо нас, нехотя лезут посмотреть, что мы заныкали на антресолях.

Не сомневаясь, что это все понт, и никаких денег Люда не брала, я, впервые в жизни, веду себя с представителями компетентных органов до предела нагло: ни на шаг от ментов (хотя, на самом деле, они никакие не менты, а налоговые полицейские) не отстаю, постоянно повторяю, что бы все вещи л`ожили обратно взад на место. Словом, резвлюсь, как хочу.

Наконец доходим до комнаты, которая у нас громко и важно называется кабинетом. Все стены там заставлены полками и стеллажами с книгами, этак тыщ пять, а то и больше.

А на столе компьютер. Ребятки сразу к нему, а я им: стоп, это мой личный компутер, что и высвечивается сразу после его включения, и пароль я вам не дам. Переглянулись, и махнули рукой. Оглядывают стены с книгами. Я им:

- Ну, что, каждую листать будете, или через одну - на недельку работы хватит.

И без того грустные мальчики, скисли совсем. Все они давно поняли, но хоть формально нужно дело довести до конца.

Тут они обнаруживают в углу здоровенную стопку папок с бумагами: никак рука не поднимается выбросить старые рукописи многочисленных учебников, пособий и прочей мутоты, скопившейся с докомпьютерных времен, когда после каждой правки текст нужно было заново перепечатывать. Я объясняю им это и вытаскиваю наугад папку.

Они развязывают тесемки, открывают папку и столбенеют: целая гора старых журналов: Посев, Грани, Вестник РХСД, и прочая бывшая антисоветчина, неизвестно как затесавшаяся в архив.

Я, глядя на их вытянувшиеся рожи, начинаю от души хохотать: не вовремя пришли ребята, еще лет десять тому назад, это была бы добыча, минимум года на три потянуло, а сейчас, увы - макулатура и все.

Вконец обескураженные налоговые полицейские заполняют протокол: гражданка Барбакадзе Л.В. добровольно ничего не выдала, в результате произведенного обыска предметы и документы, имеющие отношение к “СБС АГРО” не обнаружены, предметы и документы, изъятые из гражданского оборота, также не обнаружены. И здоровенная буква Z на всю страницу. Ну и подписи, конечно.

И убрались менты восвояси не солоно хлебавши.

Смех смехом, а давление у жены подскочило за 200. Еще раз для порядка спросил я у нее, может заныкала хоть сколько денежек, и, получив отрицательный ответ, побежал в магазин за бутылкой: надо же стресс снимать и давление понижать.


Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!

 

Редактор - Е.С.Шварц Администратор - Г.В.Игрунов. Сайт работает в профессиональной программе Web Works. Подробнее...
Все права принадлежат авторам материалов, если не указан другой правообладатель.