Комментарий Вячеслава Игрунова по поводу рассказа Игоря Розова

Рассказ И. Розова см. здесь

 

Игоря немного подводит память.

Познакомились мы с ним в школе. Как-то готовился школьный вечер, возможно, новогодний. Наш класс отвечал за него, и я вместе с очень симпатичной девушкой по фамилии Козырь оформлял зал. Это была единственная причина, по которой я оказался на вечере. Вообще-то я такие вечера не посещал – мне они казались пустой тратой времени.

Когда программа вечера подходила к концу, наша любимая учительница литературы Ирина Петровна Миролюбова предложила желающим из зала выступить с чем-нибудь. Тут поднимается парень, которого я, конечно, видел в коридорах, даже отметил про себя, но по имени не знал, и начинает читать свои стихи:

Верую!

Я в Бога верую или в Юпитера…

Стихи не Бог весть какие, но я писал поплоше. Да и читал он со страстью, вдохновенно. И я решил пригласить его в наш литературный клуб, руководимый Марком Дреерманом. Мне кажется, что только недавно Марк Григорьевич предложил сделать клуб самоуправляемым, меня выбрали председателем, хотя там я был совсем недавно, и я чувствовал ответственность за творческий рост клуба. Розов писал куда лучше большинства из нас, и его участие должно было поднять планку требовательности. Мне кажется, так оно и случилось, хотя это связано было, прежде всего, с нашим участием в городских конкурсах и публичных чтениях. Наш клуб получил какие-то призы, даже однажды первое место. Не думаю, что мы писали лучше других. Напротив, знаю ребят, писавших лучше, и я постоянно приглашал их в клуб почитать или даже стать членами клуба. Но ребят такого класса, как Розов, было немного, да и большинство из них собиралось в своих кружках – позднее у Михайлика во дворце студентов, куда перекочевало большинство наших после распада «Акации». С Гланцем, кстати, Розов познакомился, скорее всего, у Михайлика, потому что убедить Толю ходить к нам в клуб мне не удалось, а позже мы оба так засели за социологические теории, что было не до литературы, хотя для себя мы немного баловались, да и годы спустя обменивались своими литературными текстами. (См. о клубе Михайлика и Анатолии Гланце в рассказе О. Ильницкой - прим. ред.)

Кстати, о названии. Наш клуб назывался «Акация». Старожил клуба Брожек предложил название «Белая акация». Мне оно активно не понравилось – невообразимой банальностью, но Дреерман предложил компромисс – «Акация», и я не смог убедить остальных выбрать что-нибудь другое. Возможно потому, что не предложил ничего лучше. Меня тогда тянуло на пафосность, скажем, я мог предложить что-то вроде «Парус», что выглядело не менее оригинально, чем «Акация». Но прошло время, название притерлось и даже полюбилось.

Было все это в 1965 году, когда я уже вовсю занялся политикой, и поэтому шаг за шагом я отходил в сторону. Да и профессионального роста в клубе не было. Я стал скучать. Тем более, что с литературой не связывал никаких серьезных планов, а изучение социологии, истории, философии требовало чудовищно много времени. Думаю, что клуб я оставил где-то в 1966-ом. Как-то не по-людски: стал появляться все реже, а затем и вовсе исчез.

В другом эпизоде память, возможно, подводит меня. Речь идет о манифесте «2000 слов». Я не помню никакого разговора с Розовым об этом. Я был истинный подпольщик, по крайней мере в 1968-ом, и мне вряд ли могло прийти в голову разбрасывать листовки. Напротив, в сентябре 1968-го я уговаривал Хаима Токмана не разбрасывать антиправительственные листовки по почтовым ящикам, а «2000 слов», отправленные Рыковым вопреки моему прямому настоянию по почте в Томск Лене Ротштейну, послужили поводом к нашему задержанию КГБ. Как раз в смысле конспирации я был весьма и весьма… (См. об этом статью "Пражская весна в Одессе" - прим. ред.) Возможно, с Розовым разговаривал Базилев, который к тому времени был довольно далек от нашей подпольной группы. Мы с Базилевым тогда занимались немного живописью, а с Розовым я, практически, не встречался. Единственное, что в тот период я предложил Розову, так это стать поэтом для небольшой рок-группы моих друзей, поскольку себя я считал не подходящим для такой работы, да и времени мне тогда явно не доставало.

Осенью 68 года я женился. Это была довольно романтическая история из тех, которые неважно кончаются. Я впервые по уши влюбился в девушку, которая в свою очередь влюбилась в меня. В октябре 68-го она приехала в Одессу, чтобы остаться со мной навсегда. Я был счастлив. Правда, моих представлений не разделяли родители – и мы со Светланой оказались на улице.

К тому времени я оставил работу – крушение пражского эксперимента возлагало на мои плечи обязанность написать книгу, в которой предстояло изложить мое видение исторических корней российского социализма и теоретические основания реформы советского строя. Я чувствовал себя едва ли не мессией. Прошлое виделось настолько ясно, что можно было писать учебник. И оно же было фундаментом будущего либерализма. Никто, кроме меня, не видел этой гармонии истории. Следовательно, я нес ответственность за будущее Родины. Мое молчание было бы преступлением. Я должен был писать, писать и писать.

Розов точно отмечает мою склонность к фундаментальности. Моя аргументация должна была быть безупречна. Мы ходили в публичную библиотеку и изучали историю социализма. Я грыз Пёльмана, Светлана штудировала Тураева. Мне предстояло читать Мора, ей – Уайльда. Надо было раздобыть Бердяева и законспектировать Бернштейна…

Этой же осенью стремительно разрасталась наша библиотечка самиздата. Мы перепечатывали статью за статьей, выстраивали систему распространения книг и журналов. Недавние допросы в КГБ не помешали нам работать до изнеможения. Разве только Светлана вздрагивала по ночам и просыпалась от шума каждого проехавшего автомобиля. Собиралась новая команда, бесчисленность встреч и бесед, всенощные слушания забугорных радиостанций, чтение Солженицына, Джиласа, Пастернака…

Не было времени не то, что зарабатывать деньги, не было времени их тратить. Впрочем, их и не было. Мы жили на 31 рубль в месяц на двоих. Самый дешевый обед в скромной столовке стоил около рубля на каждого. Мы могли себе позволить такой обед приблизительно раз в неделю. Бездомные поначалу, во второй половине ноября мы обрели маленькую комнатку, отделенную от курятника тонкою стенкой. Жить бы и жить. Но… Нормы морали требовали, чтобы у нас стояли штампы в паспортах. Мы и жилье получили под условие предъявления свидетельства о браке. Надо было оформлять отношения.

Надо сказать, что я был противником формализации брака: брак – личное дело граждан, государство не должно стоять у кровати. Мой либерализм (или анархизм?) имел крайнюю форму. Я считал, что только нравственность есть прочная основа жизни. Закон негибок, топорен, публичен. Частная жизнь утонченна, трепетна и интимна. Слово, сказанное партнеру, крепче любого документа. Мы не собирались идти в ЗАГС. Увы…

Но уж если требовался документ о браке, то мы его воспринимали лишь как неприятную формальность. Государство же превращало формальность в религиозно-торжественный акт, и поскольку наш брак был первым для обоих, нам предстояло регистрировать его во Дворце бракосочетаний. Очень торжественно. Очень публично. Под Мендельсона среди зеркал и золоченых люстр. Для этого нужны были свадебные костюмы, цветы, желательно кольца. Откуда?

У меня сохранился выпускной костюм. Потертый уже, но черный. А у моей невесты было платье в горошек, испорченное желтым пятном. Пришлось перекрасить в темно-голубое. Коричневые замшевые сапоги были единственной обувью, которую Светлана могла надеть. Легко представить, как мы выглядели среди белоснежных красавиц и отутюженных франтов. Очень хотелось исчезнуть, стать тенью на стенке, сделать вид, что мы вообще здесь случайно. Цветы этому явно помешали бы. Да и стоили они целое состояние. Неделю жизни. Может быть, две. Могли ли мы это себе позволить?

Расписались мы почти тайком, уговорив служителей Гименея сделать это в какой-то каморке. И позволили себе отпраздновать путевку в легальную жизнь стаканом кофе с ватрушкой в пирожковой на Греческой площади. А вскоре я устроился грузчиком. Сил хватило ненадолго. Зато почти примирившийся с нами отец сделал Светлане какую-то фиктивную прописку под Одессой. Она смогла устроиться в аптеку санитаркой. Жить стало легче. Впрочем, летом по городу я ходил в хорошо залатанных брюках, босиком – и отнюдь не только из страсти эпатировать публику. Видимо в это время встретил меня на улице Розов. В институт я в это время еще не поступил. В 66-ом меня не приняли на истфак за скептицизм. Мой отец пересказал формулировку декана, Заиры Валентиновны, выданную ею проректору Долгому. Заира Валентиновна была в добрых отношениях с тогдашним ректором – перечить ей было бессмысленно. Только в 69 году я решил поступать в институт народного хозяйства. А выгнали меня только в 73-ем, предварительно убрав декана, который считал меня лучшим студентом - и не он один. Так же перевели в другой вуз заведующего кафедрой философии медицинского института, где я работал, чтобы изгнать меня из кафедры, а затем и мою жену. Арестовали только полтора года спустя.

Со Светланой мы прожили в браке до лета 1974 года. Оформили развод так же, по нужде, кажется, в 1977.

 


Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!

 

Редактор - Е.С.Шварц Администратор - Г.В.Игрунов. Сайт работает в профессиональной программе Web Works. Подробнее...
Все права принадлежат авторам материалов, если не указан другой правообладатель.