См. также раздел Новейшая история и Диссидентство

В.ИГРУНОВ, 1999г. Черновик статьи к 30-летию "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?"

ВИНОВАТ ЛИ АНДРЕЙ АМАЛЬРИК В РАСПАДЕ СОВЕТСКОГО СОЮЗА?

 

1. О совпадениях

Циньский князь Мугун сказал конюшему Бо Лэ :

- Ты уже стар годами. Нет ли кого-нибудь в твоем роду, кто бы умел отбирать коней?

- Доброго коня, - отвечал Бо Лэ, - можно узнать по стати, мускулам и костяку. Однако у Первого Коня в Поднебесной все это - словно бы стерто и смыто, скрыто и спрятано. Такой конь мчится, не поднимая пыли, не оставляя следов. Сыновья же мои малоспособны: они сумеют отыскать хорошего коня, но не смогут найти Первого Коня в Поднебесной. Когда-то я таскал вязанки дров и связки овощей совместно c неким Цзюфан Гао. Он разбирался в лошадях не хуже вашего слуги. Пригласите его.

Князь принял Цзюфан Гао и немедля отправил его за конем. Через три месяца Цзюфан Гао вернулся и доложил:

- Отыскал. В Песчаных Холмах.

- А что за конь?

- Гнедая кобыла.

Послали за кобылой, а это оказался вороной жеребец.

Князь, опечалившись, позвал Бо Ле и сказал ему:

- Ничего не получилось! Тот, кого ты прислал отбирать коней, не способен разобраться даже в масти, не умеет отличить кобылу от жеребца - какой уж из него лошадник!

- Неужели он этого достиг! - сказал Бо Лэ, вздохнув в глубоком восхищении. - Да после этого тысячи и тьмы таких, как я, - ничто в сравнении с ним! Ведь Гао видит природную суть. Отбирает зерно, отметая мякину, проникает вовнутрь, забывая о внешнем. Видит то, что нужно видеть, а ненужного - не замечает. Смотрит на то, на что следует смотреть, пренебрегая тем, на что смотреть не стоит. Да такое умение - дороже всяких коней!

Когда жеребца привели, это и впрямь оказался Первый Конь в Поднебесной!

“Ле-цзы” из 8 гл. “О совпадениях”

2. О предсказаниях

Андрей Амальрик был представителем баснословно редкой породы людей, умеющих проникать внутрь, забывая о внешнем. Люди, читающие буквально и в буквальном совпадении ищущие подтверждений истинности, успели забыть книжицу, сделавшую его автора мировой знаменитостью. Мне не кажется удивительным, что “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?” - едва ли не единственное произведение Амальрика, так и не переизданное полностью в постперестроечное время. Конечно, можно согласиться, что эта книжка, будучи самым знаменитым произведением своего автора, оказала меньше влияния на нашу культуру, чем, например, его же Открытое письмо А.Кузнецову. Однако причина лежит вряд ли в этой плоскости. Западный читатель, которому мало известны другие работы Амальрика, так же не готов вспоминать “1984”-ый, как и читатель отечественный. И причина в очень простом: вместо описанной кобылы он видит живого жеребца.

Я не отношу к этой категории Дмитрия Фурмана (см. статью Фурмана Статья А.Амальрика и русское диссидентское сознание), который сумел заметить существеннейшую черту амальриковского мировосприятия - воинствующее западничество,- ставшее в гротескном выражении в руках эпигонов механизмом самореализации пророчества. Однако и в его оценках есть ряд соображений, которые я не могу не оспорить.

Главным аргументом в доказательствах несостоятельности амальриковского прогноза обычно является ссылка на отсутствие войны с Китаем и падение режима без всякой внешней причины. Надо сказать, что, читая Амальрика в 70-м и будучи горячим его поклонником, я отнюдь не готов был принять идею войны с Китаем как бесспорную или даже просто вероятную. Для этого было достаточно аргументов, и как бы подтверждающая прогноз Амальрика “проба сил” в краткой, но кровопролитной войне с Вьетнамом не только не пошатнула, но напротив - усилила их. Война с Вьетнамом, не дав решительно ничего Китаю, показала его военную слабость, и специалисты в самом начале этой войны уверенно предсказывали такой исход. А проблема заключается в том, что та глубокая культура Китая, о которой пишет Амальрик, включает в себя и отвращение к войне, как к способу решения проблем.

Разумеется, Китай воевал и воевал на протяжении всей истории, однако уже довольно давно китайцы стали предпочитать дипломатические пути защиты и экспансии. Я позволю себе процитировать древнейшую философскую книгу Китая, возможно подытожившую трехтысячелетний отрезок первоначальной истории этой страны - Дао дэ цзин:

“Кто служит главе народа посредством дао, не покоряет другие страны при помощи войск, ибо это может обратиться против него. Где побывали войска, там растут терновник и колючки...

Искусный [полководец] побеждает и на этом останавливается... Он побеждает и не нападает. ... Он побеждает, но он не воинствен”.

“Хорошее войско - средство, [порождающее] несчастье, его ненавидят все существа. Поэтому человек, следующий дао, его не употребляет.

Благородный [правитель] во время мира предпочитает быть уступчивым [в отношении соседних стран]...” (стр. 124)

Несколько веков после того, как Лао-цзы ушел в горы, оставив потомкам Дао дэ цзин, западный варвар Цинь Шихуан-ди силой объединил весь Китай и завоевал для него немало новых стран, в том числе и Вьетнам. Но уже через столетие после Цинь Шихуан-ди успешный воитель, император У-ди отправил в ссылку своего лучшего полководца, осмелившегося самовольно завоевать Фергану. Древняя цивилизация устала воевать. С тех пор Китай расширялся, по преимуществу попадая в состав варварских империй и превращая завоевателей в китайцев. Кстати, по поводу Вьетнама почти тысячу лет тому назад было сказано:

“Наши предки обладали обширными территориями, ныне [мы] должны [со всем] вниманием охранять их, не надо быть жадным до земель, которые бесполезны, и затрачивать большие военные силы.” (Машкина, стр. 92)

Поэтому с самого начала мне казалось, что у военной экспансии Китая нет никаких шансов. Аннексия вассального Тибета и война в Каракоруме, которые можно считать продолжением героического периода революции, были успешными лишь потому, что Тибет и Индия в силу своей культуры еще менее способны к военным действиям, чем Китай. Однако и в 1970-м, когда я читал “84-ый”, и сегодня я считал и считаю, что Амальрик был глубоко прав как в оценке потенциальной угрозы, исходящей от Китая, так и в том, что внешний толчок смертелен для СССР. Что касается опасности китайской экспансии, мы, возможно, позднее рассмотрим ее, здесь же я считаю необходимым сказать лишь о внешней угрозе, давшей реальный толчок развалу Советского Союза.

Однако прежде мне хочется подчеркнуть, что анализ Амальрика учитывает китайскую угрозу быть может не более, чем взгляд Цзюфан Гао замечает масть жеребца. Большая часть его сочинения посвящена как раз анализу тупика, в который загнала себя советская система. Здесь не стоит приводить множество цитат, ввиду близости анализируемого текста, сошлюсь лишь на итоговую: “Сейчас, пожалуй, существуют во всяком случае некоторые из условий, вызвавших в свое время как первую, так и вторую русские революции: кастовое, немобильное общество; окоченелость государственной системы, вступившей в явный конфликт с потребностями экономического развития; обюрокрачивание системы и создание привилегированного бюрократического класса; национальные противоречия в многонациональном государстве и привилегированное положение отдельных наций.” (стр.53 исх.текста.)

Более того, в тексте содержится много тонких наблюдений и предвидений, обосновывающих принципиальную нереформируемость советского общества. Это касается и неспособности диссидентов “стать силой, которая сумела бы организовать общество по-новому” (стр.41), и “противоестественного отбора” бюрократии, ставшей неспособной справляться со сколь-нибудь сложными задачами (стр.32-33,40). Сегодня это кажется самоочевидным, но надо помнить, что Амальрик точно указал на наиболее существенные черты проблемы трансформации задолго до апреля 1985-го, когда практически никто связно не формулировал даже вопросы. И тем не менее в тексте “84?-го” присутствуют почти все темы, имеющие смысл в выбранном контексте. Другое дело, что ввиду отсутствия среды, в которой могли бы происходить серьезные дискуссии того уровня, который задал Амальрик, суждения и выводы автора часто бывают просты и несколько категоричны, так сказать, без полутонов.

Отсюда и убеждение, что вслед за смертью режима последует анархия, в то время как анархия - лишь один (не реализовавшийся ни в 91, ни в 93, ни в 96, но вполне реальный) из возможных сценариев. Отсюда и рассмотрение пессимистического варианта, как основного. Отсюда же и ожидание внешнеполитических авантюр, чреватых крахом. Отсюда и убеждение, что военная авантюра и станет началом конца Советского Союза. Ибо Амальрик хорошо ощущал, что советский режим может без внешнего толчка существовать долго, так как внутренние силы для динамичного развития подорваны десятилетиями репрессий: в стране методично уничтожались люди, способные брать ответственность на себя, способные стать катализаторами и организаторами перемен. Так ли уж он ошибся?

Режим должен был рухнуть. Но внутренние перемены зрели долго, а внешнеполитические проблемы были всегда. Амальрик догадывался, что внешнеполический толчок “обгонит” внутренний. И он не ошибся в этом. Он ошибся только в том, что толчок понадобился смехотворно несуразный, ибо режим к 84-му достиг апогея маразма. И от этого смешного толчка режим рухнул, но когда он рухнул, практически все тенденции, о которых писал Амальрик, реализовались.

Конечно, мы не столкнулись с массовым насилием на социальной почве, хотя кровопролития было достаточно - сотни тысяч бывших советских людей погибли в Карабахе и Абхазии, Таджикистане и Фергане, в обеих Осетиях и Чечне... Но отсутствие массовых беспорядков - не следствие готовности нашего народа к демократии, как и не свидетельство его высокой культуры - жестокость, страшная и повседневная, сделала нашу сегодняшнюю жизнь в некоторых отношениях ужасней прежней. Возможно, здесь помогла сталинская селекция на серость. Мы всегда с огорчением говорили, что советская интеллигенция безынициативна, видимо и другие слои народа сильно пострадали от тех же причин. Но вот все остальное реализовалось сполна. Хотя в это почти никто не верил.

Я помню, как друзья Амальрика посмеивались над оценкой советского режима, как колосса на глиняных ногах. “Ноги глиняные, а зубы-то, зубы крокодильи”. В этих словах отражалось неверие той интеллигентской среды, в которой жил Амальрик в возможность падения коммунистической строя. Как раз в это время я носился с идеей создания интеллектуальных центров, которые занимались бы подготовкой программ трансформации советской политической и экономической системы. Одни, как, например, Анатолий Марченко, отвергали с порога этот подход, ибо полагали, что режим этот принципиально нереформируем, в то время как другие, например, Лариса Богораз, полагали, что ей не придется увидеть иное, некоммунистическое, несоветское будущее. Поэтому они призывали лишь оказывать сопротивление беззаконию и насилию, отказываясь разрабатывать хоть какие позитивные программы.

Нельзя сказать, что попыток создать программу реформ вовсе не было. Можно вспомнить письмо А.Сахарова, В.Турчина и Р.Медведева (1970) и более позднее А.Солженицына (1973) советским руководителям. Но эти программы, как и другие, носили идеологический, а отнюдь не научный или политико-прагматичный характер. Никто не рассматривал возможности и условия реформирования, но рисовали желаемый образ. Научный подход был не в чести. В семидесятом году, войдя в самую гущу диссидентского движения, я был потрясен проклятиями в адрес идеологии и науки. Практически никого не интересовал анализ устройства советского общества и тем более фундаментальных законов общественного развития вообще. “Наука наделала множество бед в двадцатом веке. Хватит,- ответил на мое удивление Володя Тельников. - Христианство две тысячи лет назад дало ответ на все вопросы. Надо жить в соответствии с заповедями - и все будет хорошо”. Именно этот подход дожил до перестройки - и беспомощность нашего взгляда на мир и привела к катастрофе. Повторяю - не западническая ориентация (да и далеко не все западники даже в 89-91 годах желали гибели Советскому Союзу), а именно идеологический подход к государству, к политической жизни вообще. И в этом отношении равны были все - и западники, и почвенники. И своими истерическими хочу! они раскачали и обрушили все здание нашей общественной жизни.

Навязываемый каждому поколению школьный марксизм, исповедуемый как религия, привел почти к полному параличу наши общественные науки. Представление о законах общественного развития и государственного устройства покоились на околонаучных мифах, которые, к тому же, нельзя было подвергать исследованию. В силу этого никто не знал, как устроено и как функционирует наше государство. Именно поэтому существовало опасение, что любые перемены могут привести к коллапсу всю систему. Те, кто осуществлял управление государством, вряд ли на рациональном уровне отдавали себе отчет в этом, но будучи практиками, постоянно реагировавшими на пульс общественной жизни, они инстинктивно действовали так, будто доподлинно жили в ожидании апокалипсиса. Именно поэтому они противились всяким реформам, хотя сами же и понимали необходимость реформ. Задача заключалась в том, чтобы начать реформу сверху. Но...

В 1982 году в драматическом споре со мной М.Гефтер воскликнул: никаких реформ они не начнут! А если и начнут, так после идео-психической катастрофы, вроде поражения в войне с Китаем! Но такой катастрофы не предвидится.

Я был согласен с Гефтером, что лишь некая внутренняя, именно идео-психическая, катастрофа может побудить наших геронтократов к реформам, но, будучи немного экономистом, понимал, что поводов к такой катастрофе становится все больше. Впрочем, для этого вовсе не надо быть экономистом. Я приведу отрывки спора совсем неэкономиста Г.Павловского с немного экономистом В.Сокирко относительно возможных реформ. Спор этот состоялся в 1981 году, двенадцать лет спустя после написания “84-го”, но за четыре года до перестройки.

3.Прогноз от 1981 года.
Г.Павловский - В.Сокирко

Москва, 8.12.81.

Витя,

я тебе уже говорил о моем несогласии с твоим “Прошением на имя Ю.В.Андропова о реабилитации.

Тебя, мне кажется, наиболее встревожили те соображения, исходя из которых я, на месте Андропова, отправил бы твою челобитную в корзину.

. . . . . . . . . . . . . .

Ты рекомендуешь Юрию Владимировичу следующую “программу действий”:

...б) развертывани[е] самим партийным руководством открытых дискуссий внутри партии и в стране. Предметом дискуссии должно стать ничто иное, как ВСЕ ПРАКТИЧЕСКИ ЗНАЧИМЫЕ ПУНКТЫ ОФИЦИАЛЬНОГО УЧЕНИЯ ПАРТИИ МАРКСИЗМА-ЛЕНИНИЗМА (кроме совершенно неопределенного, относимого в недосягаемое будущее “коммунизма”, который в любой версии как раз готовы “отдать”, сохранив лишь само слово)...

...В одном отношении ты предлагаешь вещь, вообще выходящую за рамки идеи “либерализации” (при сохранении лидерства партии) - спор о РУКОВОДЯЩЕЙ РОЛИ...

...г) одновременно с резким ослаблением правящей партии, внутри которой на обсуждение поставлены все символы ее веры и самый мандат на власть - с ее разрешения, идет процесс создания новых партий...

...Нет партии - коммунистической или нет - которая бы добровольно пошла на самоуничтожение. Возможны свободные дискуссии - при твердой власти. Возможно разделение власти - от имени самой власти, когда оно не кажется вырванной критиками уступкой. Но то и другое вместе - это саморазвал...

...е) - политический смысл твоих предложений сводится к тому, чтобы КПСС, перед тем, как собственными руками ликвидировать существующую систему власти, сама, с помощью данной системы частично денационализировала экономику и обеспечила - с помощью существующих рычагов и органов власти безопасность свободных дискуссий и формирование новых партий от массы нахрапистых демагогов и предводимых ими “эксплуатируемых” масс.

Первым шажком к такой катастрофе ты называешь реабилитацию мешка самиздата? Ищи дурака, который на это пойдет!..

Пойми меня правильно: беда не в том, что ты “раскрыл карты”, или в том, что твой адресат (якобы!) “ортодокс”, одолеваемый какими-то (якобы!!) “азиатскими пережитками”. Беда - вечная наша беда - действия наугад, на авось с предметами, на которые завязаны интересы массы людей (со своими частными интересами мы бываем куда осторожнее)...

...Ты не одинок в таком стиле подхода к нашим проблемам. 10 лет мир наблюдает странную картину, когда граждане обращаются к своему правительству с более или менее смиренными челобитными о полной ликвидации существующей системы власти и общественного порядка, а правительство, преследуя этих граждан, проявляет смесь преувеличенного ожесточения с неуверенностью, выдавая отсутствие постоянного политического контраргумента в споре с диссидентами. Думаю, такое невозможно нигде более, кроме как у нас, где никто в точности не знает, чего добивается, и еще меньше понимает, с чем на деле сталкивается каждый день. В такой питательной среде и вызревают идеи в стиле знаменитого, от марта 1917-го, “Декрета N1” о демократизации армии - я бы сказал, в стиле “большого скачка” (философия=политика!)

Например, в сам- и тамиздате так же обычны, как “Отче наш”, клятвы верности принципу самоопределения наций, - вплоть до немедленного самоотложения республик СССР от Москвы. Дело даже не в том, что это стало бы сигналом к резне меньшинств: о чем догадываются и со внутренним вздохом заранее списывают на “трудности переходного периода”. Но даже про себя, кажется, никто не задумывался, что стал бы делать “Великий казахский жуз” и “Вильна Украйна” с ракетными установками и ядерными складами, размещенными на их территории: успели ли бы их забрать у них до “самоотложения” и у кого вообще при этом была бы сила их отнять? Да на каком, собственно, основании (в этом фантастическом случае) русские могут претендовать на всесоюзную коллекцию стратегического оружия?!..

...Я могу привести пример поближе: с телевидением, существование и роль которого в СССР, предложенным тобой развитием событий принесет политическую победу любой партии, - кроме партии читающих по бумажке! - партии речистых, партии фотогеничных, - в общем, тем, кто способен пообещать завалы бутербродов с маслом и ветчиной, но не тем, кто способен их дать. При таком старте с места на третьей скорости, уже через месяц все, кто начал процесс “возрождения”, в их числе и Ю.В.[1], будут бесповоротно устранены от морального влияния на ход событий, обойдены “на голосе” и слева и справа, и вперед выйдут те, кто сможет лучше других вышутить, обличить и потребовать то, чего никто вообще не может дать. (см. Польша) Смешно говорить о гарантиях и контроле”, когда все существующие механизмы контроля безнадежно сращены с властью и дееспособны только в режиме “порядок” и в режиме “бунт” (либо-либо). С распадом власти начнется неконтролируемый демонтаж всех, связанных с ней систем: а в наших условиях это значит, практически, всех систем, вплоть до здравоохранения и центрального отопления. Ты легко представишь себе повсеместную эйфорию интеллигенции, газеты, печатающие поразительные разблачения и интервью с возвращающимися эмигрантами, издательства, издающие “Гулаг” и “Лолиту”, - и пустеющие магазины, темные слухи о налетах и погромах, пограничные конфликты между Грузией и Азербайджаном, выходящие из подчинения местных властей гарнизоны, и поднявшие голову честолюбивые начальники отделов, осознавшие пропажу ведомственного “потолка роста”...

...Предлагать нашей системе политический старт - значит быть начисто лишенным системного взгляда на вещи. Более того. Как должен вести себя человек, неспособный к системному мышлению, имея дело с управлением множеством разных кнопок и лампочек, не имея представления о том, о чем они сигнализируют и чем управляют, но понимая, что от этого зависит его жизнь? Он подумав-подумав, прежде всего ничего не станет нажимать, а затем, присмотревшись к приблизительному ритму сигнализаторов, постарается поддерживать этот режим минимальными вмешательствами. - Примерно так и ведет себя твой адресат. Это свидетельствует о том, что ему доступно системное представление об обществе, хотя бы в запретительном аспекте. - А как станет вести себя человек, одержимый идеей активизации всех общественных сил? Он станет нажимать пятерней, все подряд, - “или шах помрет, или ишак околеет”!

Ты видишь, что произошло в Польше, буквально - ввергнутой в изменения, опрокинутой в реформу при неблагоприятных материальных и политических условиях. Но даже полякам - мяса ли более всего не хватает, угля или конструктивных проектов? Им не хватает ВРЕМЕНИ на складывание новой структуры, структуры ускоренного политического развития, раздельной от структуры экономического восстановления Польши. Они проходят марафонскую дистанцию - в спринтерском темпе, и нетрудно предсказать срыв. Наши ресурсы огромны, но как раз этот - время - в состоянии хронического исчерпания. Времени нет уже сейчас, и всякий, кто задумывается всерьез о реформе, понимает, что нехватка его сразу после начала перемен - вырвется наружу, диктуя всему собственный, непредвиденный темп - подхлестнет одни “второстепенные” процессы, разметает хрупкие и долгосрочные другие и сожмет советское общество в коллапсе: только не нынешнем, охранительном, а катастрофическом, с нулевой суммой: “пан или пропал”.

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ РЕФОРМА В СССР СЕГОДНЯ НЕВОЗМОЖНА НИ “СВЕРХУ ДОНИЗУ”, НИ “СНИЗУ ДОВЕРХУ” ВВИДУ ОТСУТСТВИЯ У НЕЕ СТАРТОВОЙ “ФОРЫ” - СТРУКТУРЫ НАЧАЛА, СОХРАНЯЮЩЕГО ШАНСЫ НА ЗАВЕРШЕНИЕ.

Гарантией может быть преемственность (единство) власти - но - “власть начинает, и проигрывает”: у нее нет шансов уцелеть при таком начале. Гарантией мог бы быть какой-то общественный и политически целеустремленный субъект: но такого нет, а рыхлые нынешние группы интересов бесспорно распадутся уже на первых стадиях реформы.

Сравнивая тебя, как автора ”Прошения” с Андроповым, как практиком управления сверхдержавой, на предмет того, кто из вас более “скован патриархально-восточными или иными предубеждениями”, я нахожу в твоем проекте более традиционализма, чем в его деятельности.

Ты представляешь ему идеалистический проект в духе “дней Александровых прекрасного начала”, начала прошлого века (даже не конца его) где ответ на вопрос что делать прямо выводится из картины того, что должно быть - совершенно пренебрегая тем, что есть, притом есть в качестве действующего.

Он более всего озабочен стабильностью того, что есть; ощущая системность всех наших недостач, отставаний и пороков, он охотится на все, способное ввергнуть страну в какое бы то ни было начало: начало, которое заведомо лишено предвидимого конца; начало, сразу перерастающее в тотальное банкротство системы власти. Поэтому, он практически работает над превращением существующей власти, экономики, общества, идеологии - в единую машину безопасности. В то же время как ты пытаешься ошеломить Политбюро призраком катастрофы, оно ежедневно выпалывает все новые ростки ее начала. А поскольку времени на распутывание какого-либо узла до конца нет вообще, то началом конца может оказаться любой необычный процесс, что делает для твоего адресата безразличными - все различия, противоначальственными - любые инициативы.

Разумеется, машина госбезопасности - это плохая “машина времени”: предоставляя и продлевая каждый день отсрочку ровно на один (следующий) день она захлебывается в проблемах, перегружает людей неврозами и желчью, с которыми назавтра придется же столкнуться...

...Все сейчас делается так, чтобы не переступить порог - ни намеренно, ни случайно. Но в любую минуту события, которых мы не можем предугадать, могут “сбросить” порог, понизить его почти до нуля - и тогда всем проблемам сразу дан будет голос и ход, чтобы в последовавшей за тем силовой борьбе верх взяли обладатели наиболее сильного горла и самой простой стратегии...

Время, спасение, безопасность - вот государственные приоритеты, неотделимые друг от друга в вопросе о начале. О начале, которое не может быть ни “сверху”, ни “снизу”, а “между” нами и властью: не “официальным” и не “общественным”, а государственным, структурообразующим и для общества, и для власти, и для народного хозяйства.

Глеб Павловский.

4. Вороной жеребец перестройки

Вот так оценивались перспективы перемен, которые единственно и могла предложить наша идеологизированная интеллигенция. И она их предложила и провела. Провела потому, что верхушка системы пережила идеопсихическую катастрофу. Но хотя эта катастрофа была вызвана внешними силами, это была не война с Китаем, это была программа СОИ. Сейчас кажется смешным, как такая нелепица могла сыграть роль катализатора процессов геологического масштаба. Однако многие из нас помнят, какое сумасшествие творилось в прессе и на дипломатических раутах вокруг пресловутых “звездных войн”. Стало очевидно, что СССР не может дать адекватного ответа на вызов США. Это была ложная очевидность, но она была порождена прекрасным знанием постепенно наступающей экономической комы, пониманием, что страна теряет управляемость.

И вот этот ничтожный повод - СОИ - “сбросил” порог, понизил его почти до нуля и стал началом конца великой империи, началом конца эпохи, казавшейся вечной. Уже Андропов приступил к реформированию системы. Но Андропов был стар и мудр. Он начал с изучения всех сторон жизни Советского Союза, а практические перемены начал с мелочей, да и там был готов отступать, встречая сопротивление. Хуже стало при Горбачеве, человеке относительно молодом и гораздо менее опытном, но более самоуверенном, чем его патрон. Он начал серьезные реформы. И страна рухнула.

Горбачев, в отличие от своего предшественника-реформатора, сломя голову ринулся по пути, отвергнутом Андроповым немедленно после первого же эксперимента. Если сегодня вспомнить, какие шаги на пути модернизации Советского Союза были выбраны Горбачевым, то можно прийти в изумление, как мало общего они имеют с возобладавшим впоследствии курсом реформ. Борьба за трудовую дисциплину, борьба с пьянством, борьба с нетрудовыми доходами, борьба за качество и госприемка и, наконец, апофеоз - ускорение, в соответствии с которым львиная часть ресурсов страны должна была быть вбухана в отрасли, которые сейчас, в 1996 году, умирают - в значительной степени в силу своей экономической бессмысленности.

Я помню, как возрастала моя ненависть к Горбачеву по мере нарастания “реформ”. Борьба за дисциплину усугубляла нормативное советское презрение к свободам и окончательно растаптывала человеческое достоинство и самоуважение гражданина, повышая беспредел начальства и комсомольского оперотряда. Борьба за трезвость не только стимулировала холуйское головотяпство, но и создала предпосылки для стремительного роста алкогольной мафии, одновременно разрушая целые ветви сельского хозяйства и пищевой промышленности. Борьба с нетрудовыми доходами грозила окончательно убить чахлые ростки экономической инициативы - уничтожались теплицы и гаражи, разгонялись торговцы поделками и сажались хозяйственные руководители. И, наконец, в рамках ускорения, объявлялось, что к 90-му году 95% советской продукции будет соответствовать мировым стандартам качества. У всего этого было только одно объяснение: глупость. Глупость, необразованность и неопытность. Все надежды на реальные реформы, которых мы так ждали от царствования Горбачева, испарялись как утренняя роса - молодой долго выдержит.

Но каково было мое изумление, когда я смотрел пресс-конференцию Миттерана и Горбачева в Париже! Увидев превращение самоуверенного партийного бонзы в растерявшегося, жалкого, но абсолютно искреннего человека, как только он попытался сделать первый правильный шаг в политике, я вдруг подумал: а что, если он и в самом деле? После Рейкъявика сомнений больше не было - это был представитель партии реформ, но не философ у власти, а человек, который не ведает, что творит. И вот его, не понимающего ни логики реформ, ни их конечного смысла “раскачивало” общество - журналисты и советники, западные партнеры и советские интеллигенты, - и потому он делал шаги, “раскачивавшие” власть и государство, общество и идеологию. И он делал шаги поочередно, то в правильном направлении, то в ложном. Он не имел не только системы координат, но и не имел решимости как идти в каком-либо направлении, так и сопротивляться чужим провокациям. В известном смысле это был человек не только нерешительный, но и безвольный. Именно поэтому реформы и могли идти так стремительно, как они шли - без руля и без ветрил. И это не опровержение Амальрика, отнюдь. Это блестящее подтверждение его анализа, ибо бюрократия, которая понимала, к чему все идет, оказалась во второй половине восьмидесятых годов более безвольна, чем в первой половине шестидесятых, когда ей удалось тормознуть Хрущева. Партия, как завороженный кролик, послушно вползала в пасть удава, не имея сил сопротивляться очевидному самоубийственному движению в небытие.

Я повторю еще раз: коммунизм пал относительно бескровно не потому, что народ и бюрократия были готовы к демократии. Он пал и пал спокойно потому, что логика любого необычного процесса в условиях стагнации и отсутствия плана реформ должна была кончиться крахом системы и государства. Пройди наши властители меньше поколений противоествественного отбора, они, быть может, и учинили бы нам свою Югославию, но к амальриковскому сроку они были уже совершенно импотентны. И уж тем более не они были лидерами реформ - лидером реформ стала западническая интеллигенция в ее различных ипостасях - от маргинального Демократического союза до плеяды академических прорабов перестройки. Это они подстегивали события, это они, когда государство, перегретое темпом хаотического экспериментирования, трещало по швам, истошно вопили “ничего не происходит - одна болтовня!” А власть, дезориентированная и уже вкусившая фимиама славы, не имела воли и уступала практически любым давлениям. А потому трансформация происходила и происходила в том направлении, в котором десятилетиями готовила их диссидентская и околодиссидентская западническая интеллигенция. И ничто иное было практически невозможно, ибо исторические процессы похожи на камнепад: масса камней может, медленно нарастая, удерживаться в покое, но стоит ей двинуться, как она стремительно рванется вниз, вторя рельефу. Вниз, даже если лавина началась в результате поднимания камней вверх. Последовательная борьба за дисциплину не могла не кончиться критической потерей управляемости во всех структурах государственной власти. Борьба с нетрудовыми доходами должна была закончиться легализацией частного предпринимательства, а борьба за ускользающую роль сверхдержавы должна была окончиться и окончилась падением Советского Союза.

И все это происходило именно потому, что в советском обществе не было сил, способных возглавить реформы, и даже не было сил, способных эти реформы предложить. Для того, чтобы спастись от лавины, надо постоянно думать о ней. И плотины на пути камнепадов надо возводить не тогда, когда лавина уже тронулась, а надо готовить рельеф еще тогда, когда ничего не предвещает беды. Начало реформы должно готовиться незаметно для глаза созданием проекта, а затем возведением структур безопасности. И вот именно с этой задачей не справилась советская интеллигенция, о чем и говорил Амальрик в своей книжке. Интеллигенция только принялась истошно вопить, когда ей вопить позволили, но она не смогла и не захотела взять на себя инициативу и ответственность за разработку программы реформ. Она принялась разрушать по привычному для нее сценарию до основанья...

И напрасно Д.Фурман полагает, что этот процесс возглавил кандидат в члены Политбюро. Достаточно вспомнить, чем отличился Ельцин в эпоху своего кандидатства. Резкостью, стремлением силовыми методами решать все проблемы. Это ли стиль реформ? Это он, став первым секретарем на Москве, провозгласил: Москва - москвичам! Это тогда, когда вся страна стонала от поборов, чтобы превратить столицу в образцовый коммунистический город. Это он настоял на том, чтобы в Москву по разнарядкам колхозы Астрахани и Кубани, Молдавии и Узбекистана, в прямой убыток себе, слали и слали фуры продовольствия. Это он настаивал на бесконечном преследовании торговых работников, и он по второму и третьему разу перетряхивал свой партаппарат. Но видел ли кто хоть один, пусть самый жалкий, проект системных перемен, исходящий от “реформатора”? Его действия, не принося ничего нового в устоявшиеся советские структуры, лишь дезорганизовывали систему управления, делая невозможными даже те реформы, до которых дозрела относительно более цивилизованная горбачевская элита.

А когда этот реликт более людоедской эпохи был вышиблен из седла, советская интеллигенция воспылала любовью к гонимому. К гонимому, а не к лидеру. От него ждали решительных шагов. Ждали, что он выйдет на улицу и возглавит Народный фронт содействия перестройки, ждали, что он возглавит демократическое крыло партии или объединит вокруг себя демократических кандидатов в народные депутаты СССР. У него хватило сил только размазать сопли и каяться в своих грехах. Да и потом, когда у него хватило мужества возвращаться в политику в одиночку, у него не хватило ума не отпихиваться от союзников, которые буквально прорывались к нему всю весну 89 года. Даже на Съезде народных депутатов ему хватило ума только искать реабилитации. Волна, вознесшая его к вершинам власти, сама подхватила его - у него лишь хватило ловкости в конечном итоге и далеко не с первого раза удержаться на ней. Он вошел в Совет попечителей Мемориала, но никак не заявил о себе там, даже тогда, когда ЦК КПСС отчаянно боролся с этой организацией, видя в ней зародыш альтернативной партии. Он стал сопредседателем Межрегиональной депутатской группы, в которой блестяще отсутствовал, и, наконец, обозначил свою близость к Демократической России, которую оттолкнул, как только дотянулся до полуреальной власти. Все это время он принимал дары. Но он не был организатором собственного восхождения к власти. Он был порождением популистского мифа и миф работал за него.

Лидерские способности Ельцина по-настоящему прорезаются только тогда, когда он становится лидером формальным, человеком при власти. При этом он, действительно, постепенно начинает опираться на “демократов”, особенно после августа 91-го. Но это происходит отнюдь не потому, что у человека изменились убеждения. Сегодняшний дрейф показывает насколько устойчивы стереотипы сознания у этого человека. Просто ему больше не на что было опереться. И именно в силу отсутствия собственных представлений, собственной воли и собственной команды, Ельцин стал проводником стихийных процессов, в которых едва ли не главную роль играло взбесившееся западническое самосознание российской интеллигенции. То самосознание, выразителем которого Д.Фурман считает Андрея Амальрика.

 

5. Апология

...................

Но только не надо говорить, что крушение страны предопределила западническая интеллигенция, чуть ли не поголовно стремившаяся загубить собственную родину. В письме Павловского, думаю, чувствуется озабоченность распадом и крушением. Павловский принадлежал к той же тесной группе людей, что Гефтер или я. И это была вполне западническая, а отнюдь не посконно-почвеническая группа. И мы не только не желали гибели своей стране, но и страшились этой гибели, стремились ее предотвратить, Это не мешало нам смотреть открытыми глазами на реальные опасности. В том числе, как и Амальрик, мы понимали каковы моральные ценности нашей интеллигенции - той самой интеллигенции, из которой вербовались “прорабы перестройки”. И сегодня я не отказался от этих оценок. Но можно ли на этом основании полагать, что единственный выход, который я видел, это поиск для себя “красивой жизни” на Западе? Напротив, я сопротивлялся, когда меня выталкивали из страны. И, не осуждая, с огорчением смотрел за исходом интеллигенции из СССР.