|
Григорий Померанц
КОРЗИНА ЦВЕТОВ НОБЕЛЕВСКОМУ ЛАУРЕАТУ
"Никакого диссидентства в 1960-м еще не было. Было общее брожение и среди
этого брожения первое разумное дело: собирание ненапечатанных стихов, по пять
штук каждого автора, и тиражирование в 30 экземплярах. Рассеялось облако
страха, и 24-летний Алик Гинзбург раньше, чем я и люди моего поколения, понял,
что можно делать, не спрашивая разрешения, пусть немногое, но открыто, не
прячась, не занимаясь конспирацией.
Можно легко представить себе
восторг, с которым я принял "Синтаксис". Дело было не в одних стихах, которые Алик
собирал. То есть стихи были живые, и я охотно окунулся в собирание стихов, но
главное - обстановка, в которой делался "Синтаксис", - совершенная открытость и
свобода от страха".
У Илюши Шмаина не хватило денег, и он забежал к нам занять несколько
тогдашних десяток. Таким образом, мы оказались втянуты в демонстрацию
солидарности с отщепенцем, которого клеймил весь советский народ.
Дом
Житомирских, где жил Илюша, был одним из немногих интеллигентских гнезд, не
разоренных при Сталине. Там стояли томики Роллана со статьями о Рамакришне и
Вивекананде (от них Илюшу, в конце 40-х годов, потянуло к идеализму). Там я в
апреле 1953 года, прямо из лагеря, увидел на столе стихи Мандельштама. А
Пастернака все Житомирские боготворили: его стихи, его прозу, его поворот к
христианству. Кажется, Машенька, на которой Илюша женился, уже была тогда
крещена. Эта семья не могла не заявить о солидарности с поэтом. Но не оказалось
денег, и Илюша забежал к нам (мы жили ближе других).
Заказав цветы, Илюша
проследил, как посыльный пронес корзину через комсомольские пикеты, на квартиру
поэта в Лаврушинском переулке, и вернулся к нам рассказать. За ним тоже
проследили. Вечером, когда я вернулся из библиотеки и собрались друзья, в дверь
постучали. Вошел паспортист из домоуправления; толстая тетка (сказала, улыбаясь:
из избирательной комиссии) осталась в дверях: дальше ей трудно было
протиснуться. В связи с предстоящими выборами проводится проверка паспортов.
Почему, зачем? Выборы - по месту прописки, а прописан на Зачатьевском один я. Но
все растерянно подчинились. Пробежал холодок испуга: с требования паспорта
начинается обыск и арест.
Я люблю смотреть на выражения лиц в минуту
опасности, люблю слушать об этом и запоминаю чужие рассказы. Например, рассказ
Якова Марковича Слуцкого, бывшего секретаря редакции "Известий", добившегося
назначения переводчиком в стрелковый полк (он не хотел видеть войну глазами
корреспондента), - как кто вел себя, когда немецкие танки ближе и ближе
подползали к командному пункту: дрожащие губы молодого ПНШ (помощника начальника
штаба), очень не хотевшего умирать, мрачный взгляд старшего уполномоченного
особого отдела, глядевшего на труса с пистолетом в руках... И сейчас, после
корзины цветов поэту, лица моих друзей были такие, как будто на нас надвигались
танки.
Леонид Ефимович Пинский мрачен, как туча. У Иры Муравьевой, рывшейся в
сумочке, дрожали пальцы. Кажется, только Володя Муравьев совершенно равнодушно,
через плечо, сунул свой паспорт. Володе было 19; он ни разу не пережил
обыска.
Когда проверка кончилась, Женя Федоров сразу распрощался и выскочил
на улицу, а мы продолжали обсуждать открытку Пастернаку. Илюша мог как-то, через
знакомых, передать ее (сам он, помнится, ушел еще до проверки. Но все равно он
обещал все сделать завтра). Ира написала, что мы любим стихи Бориса Пастернака и
поздравляем с премией. "Надо было бы написать о романе, - сказала она. - Это ему
было бы дороже. Но я не могу: роман мне не понравился". Мы прочли первые две
части, и текст показался очень рыхлым. Помедлив немного, Ира ничего не прибавила
и подписалась. За ней подписался я, Володя, Леонид Ефимович. Не знаю, как
другие, но я подписывался с некоторым усилием. Хотя после Иры готов был
подписать себе смертный приговор.
Задним числом все это меня ужасно
возмутило. Я почувствовал себя униженным своим страхом. Так откликаться на
травлю поэта - заведомо беспомощно. Если мы не можем не вылезать, то надо
подумать, как действовать с каким-то планом и целью.
В эти годы я с упоением
повторял стихи Пастернака:
Быть знаменитым некрасиво,
Не это подымает ввысь...
Стихи Пастернака вели прочь от подмостков истории, а дело Пастернака
втягивало в нее назад. По силе впечатления кампания травли сравнивалась с
событиями в Венгрии. Я вспомнил, как в 56-м чувство протеста было подавлено
сознанием беспомощности, и все вылилось в звон рюмок. Кому-то стало противно
пить венгерское; несколько ящиков отличного шерри-бренди тамошнего производства
выбросили в общую торговую сеть. Мы покупали его и пили: за Венгрию, за Венгрию!
И за стихи Мандельштама (они окрасили для меня весь конец 1956 года):
Я скажу тебе с последней Прямотой:
Все лишь бредни,
шерри-бренди,
Ангел мой.
Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из
черных дыр зияла
Срамота.
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну, а мне
соленой пеной
По губам...
Пепел стучал в сердце, но сделать ничего нельзя было. Только
пить. И потому
Ой-ли, так ли, - дуй ли, вей ли,
Все равно.
Ангел Мэри, пей
коктейли.
Дуй вино!
Прошло два года; что-то изменилось. Ползли слухи о политических процессах, о
каких-то группах молодежи. Может быть, начинается новое общественное движение?
Не попробовать ли сомкнуться с ним?
Ира горячо откликнулась, сказала, что
мечтает об этом с семнадцати лет, с тех пор, как арестовали ее брата Володю.
Опять случай, хотя довольно частый, в 1937 году. Но еще и характер: помнить свой
бессильный гнев двадцать лет. И помнить его именно так. Моя теша Людмила
Степановна запомнила, что следователи Володи были евреи, и с этих пор
недолюбливала евреев. Ира возненавидела чекистов. Мы стали сочинять программу
движения и целую ночь - единственную такую ночь в нашей жизни - занимались
политикой. Придуманное я срифмовал в мнемоническое двустишие, которое через
несколько лет забыл. Помню из него только рифмы: кот - год. (Кот - Окуджавы.
Черный. Который ловит нас на честном слове.) Впрочем, небольшая беда, что
половина забылась. Политика не была нашим ремеслом. И, схватившись за нее, мы
просто свалили в кучу все, что слышали здесь и там. Какая-то мешанина из
лозунгов, мелькнувших в Венгрии, в Польше, с некоторыми домашними прибавлениями
(сократить сроки военной службы, восстановить суд присяжных). Центральной идеей
были советы производителей в сельском хозяйстве, промышленности, культуре. Так
что, пожалуй, можно назвать это анархосиндикализмом. Но никакого нового духа,
никакой новой веры.
Один из наших старых друзей, выслушав меня, скептически
покачал головой и сказал: нужна новая идеология. Я ответил (примерно): разве
недостаточно воли к свободе? Но опять сказался характер: сомнение пустило во мне
корни. И за одним вопросом пошли другие, например: не приведет ли подполье к
бесовщине? Я достаточно хорошо знал Достоевского. Но любое действие казалось мне
лучше, чем бездействие. Чтобы покончить с сомнениями, я решил поставить
эксперимент.
Армянское радио спросили, был ли Ленин ученым. Радио ответило,
что вряд ли: ученый попробовал бы сперва на собаках. У меня не было собак, и я
поставил эксперимент на самом себе: вошел в кружок молодежи, не знавшей, что
делать, и стал приглядываться к лицам, характерам, дышать кружковой атмосферой.
Я как бы привил себе вакцину подполья и переживал ее действие. Вправду ли эта
лихорадка непременно кончается бесовщиной? Или "Бесы" - полемическая гипербола?
Может ли замкнутый кружок рождать и распространять идеи, способные захватить
общество? Будет ли кружок расти или, наоборот, распадаться?
Перво-наперво я
объяснил мальчикам, что пока не надо высовываться. Будем думать, обтачивать свои
новые идеи. Нынешняя система - подобие византийской: самодержавие без
престолонаследия. В период междуцарствия власть поминутно оглядывается и не
уверена в себе. Коллективное руководство занято взаимными подкопами. Чиновники
сами не знают, что велит новый хозяин, кого давить. Тогда будет шанс выступить и
сказать свое слово так, чтобы тебя услышали. А пока подумаем - с чем высунемся,
как будем бороться за новые идеи. И получилось то, что Владимир Осипов назвал
философским семинаром. Слегка законспирированным, но без всякой организации.
Одни приходили, другие уходили. Кажется, никогда не было более 8-10 человек. В
старину это называлось - кружок.
Толковали о социальной структуре, о
возможностях общественного движения, о проблеме насилия, о философских
альтернативах. Иногда я читал лекции (сейчас уже не помню, о чем: может быть, о
философии экзистенциализма?). Иногда выслушивал доклады. Запомнился спор о
Штирнере. Саша Иванов пытался доказать, что "Единственный и его достояние" - это
как раз то, что нужно нашему свободному духу. Я слушал через пятое на десятое,
но именно поэтому не завяз в частностях, уловил главное и на ходу составил план
опровержения. Самое трудное было - не обидеть докладчика. Он был чрезвычайно,
болезненно самолюбив. Как мне это удалось, не могу объяснить. Бывают такие
внезапные порывы вдохновения...
Постоянно ходили двое: Володя Осипов и Саша
Иванов. Осипов - просто Осипов, он себя не выдумывал (по крайней мере, тогда).
По характеру это был боец за права человека. Держался независимо, с
достоинством. Иванов, напротив, был совершенно переполнен собой. Тщеславный
литератор, он болезненно жаждал славы. Свои опусы Саша подписывал Рахметов и
требовал, чтобы его называли Рахметовым: при этом подлизывался ко мне (совсем не
похоже на героя Чернышевского) и оттирал Осипова на второе место. Оба они были
не очень образованны, но в Володе решало чувство, а Саша философствовал, и его
невежество кололо глаза.
Через год я решил изменить условия эксперимента и
оставить кружок сам по себе, без моего участия (посмотрим, что ребята сами
могут); а раз в месяц стану встречаться с кем-то одним. И собрался избрать для
этого Володю. Мне хотелось сойтись с ним покороче - без Саши. Не тут-то было!
Выскочил Саша и предложил в собеседники себя. Я мог бы сказать: нет,
целесообразнее, мне кажется, другая кандидатура. Но мелькнула мысль, что это
ведь тоже эксперимент, такое выскакивание самого тщеславного на первое место...
И стал раз в месяц встречаться с Сашей, а он мне врал про какие-то интереснейшие
дискуссии и доклады. Чем дальше, тем больше меня тошнило от его подобострастного
вранья. Как-то раз я попытался прямо отговорить его от политической оппозиции.
"Зачем, - спросил я его, - вы втягиваетесь в такое опасное дело?" Саша горячо
ответил, что задыхается в интеллектуальной пустоте, без хороших книг и т. п. Я
посоветовал ему выучить английский язык: в библиотеках множество хороших книг,
их не переводят, но читателям выдают. Ответ Саши я запомнил на всю жизнь. Надо
представить себе, с каким чувством он воскликнул:
- Но ведь это очень
трудно!
Я онемел и минуты три молчал, пока нашел, что сказать. Выучить
английский язык так трудно, а изменить порядки в России легче? Как он
представлял себе политический успех? Вроде удачного дебюта Синичкиной из
водевиля "Лев Гурыч Синичкин". Главное - чтобы его все увидели, чтобы
любовались, а там хоть трава не расти.
Впоследствии мне говорили друзья,
которых пускали на "Вече", что отношение к английскому языку было там примерно
такое же, как у Саши Иванова. Но я забегаю вперед. В 1959 году ни Володя, ни
Саша не были националистами. Они хотели свободы для всех. Только Володя - из
чувства справедливости, а Саша - скорее из личного чувства непризнанности,
неудовлетворенности и со вспышками злобы, как только задето было его тщеславие.
От него так и пахло героями "Бесов".
Этот запах примерно в то же время
почувствовал и Петр Григорьевич Григоренко, хотя имел дело с другими людьми.
Книга его воспоминаний так и называется:
"В подполье можно встретить только
крыс". Конечно, не все подпольщики крысы. Но подполье раскармливает именно крыс.
И если будет успех, если крысы сожрут кота - что потом делать с
крысами?
Общение с Сашей Ивановым раз навсегда отучило меня от мысли
попробовать подполья. Страх за себя я легко преодолел. Но страх перед крысами,
по-моему, ненужно подавлять. Это умный страх. В чем-то он перекликается со
страхом Божьим, в котором начало премудрости.
Впоследствии З. А. Миркина
написала работу "Истина и ее двойники" и резко противопоставляет там страх Божий
страху тварному, страху князя мира сего, грубо говоря, страху за свою шкуру. На
войне миллионы людей преодолевали тварный страх, становились бесстрашными - и
бесшабашными. Взяли Берлин и насиловали всех немок от 15 до 60 лет. Я этому
живой свидетель: и какого-то экстаза бесстрашия, охватывающего атакующую цепь, и
сознания своего права на зверство, права на насилие (даже письмо Сталина,
читавшееся под расписку всем офицерам и всем коммунистам, не смогло остановить
разгула. Единственный известный мне случай, когда армия отказалась повиноваться
Верховному главнокомандующему). Подполье, с его риском, с его готовностью к
жертве, воспитывало племенную мораль - мораль племени героев, преодолевших
тварный страх. И очень легко возникало презрение к племени обывателей. Такие
герои легко становились палачами. Хотя это вовсе не значит, что они не были
героями, что они родились или по крайней мере из колыбели вылезли
бандитами...
В 1949 году на Малой Лубянке во внутренней тюрьме областного
управления МГБ я сидел в одной камере с повторниками, бывшими революционерами;
они выжили в лагерях и вернулись к своим семьям. Теперь, по инструкции 1947
года, надо было очистить от них и от прочих вредных элементов Москву. Очистили
нашу столицу и от меня. Моими соседями стали эсеры, три анархиста, один дашнак и
один сионист. Я провел с ними месяца три, и ни один писатель не выбьет из меня
живого опыта: это хорошие люди. Несколько ограниченные, съеденные своей идеей,
как сказал бы Достоевский, но благородно верные ей. Одного из них, Декслера,
старика лет 70, ставили на допросе под двухсотсвечовую лампу в глаза, чтобы
вытянуть из него фамилии единомышленников. Он напряженно думал и называл
человека, давно покоившегося на еврейском кладбище. Тогда пытка прекращалась, но
через несколько дней начиналась по новой. Ни одного живого Декслер не назвал. И
это был общий уровень. Я впервые увидел, что такое революционная идейность.
Средний советский обыватель, попавший в каталажку по доносу соседей, или
журналист-космополит держались несравненно хуже.
Прошлое революции смыкалось
с ее настоящим. Рядом с живыми эсерами сидел Володя Гершуни, внучатый племянник
Григория Гершуни, создававшего эсеровскую партию. Будущий диссидент начал с
тайной организации молодежи. Ребята сочинили листовку, из которой Володя сообщил
мне одну фразу: советское правительство скомпрометировало себя в глазах всех
простых людей. И еще заговорщики собирались в Тулу - достать там пистолет. На
этом уровне преступная деятельность была пресечена. Анатолий Жигулин описал в
"Черных камнях" историю антисталинских "молодых гвардий" (их были десятки).
Жесткий характер режима, не допускавший никакого собственного мнения, толкал
молодежь в подполье. А раз подполье, то все начиналось сызнова. Некоторые
организации так и назывались:
"Юные ленинцы".
Перелом наступил вместе с
"оттепелью". Сперва совершенно незаметно, без всяких новых идей - как новое
настроение, стиль жизни, еще не выраженный в понятиях. Понятия пришли потом и
сложились в теорию, согласно которой всякое политическое движение бесовщина и
всякая революция - зло. На самом деле, революция вряд ли хуже войны. Ни одна
революция (даже Пол Пота) не нанесла народам таких тяжких физических ран, как
Тридцатилетняя война (она уменьшила население Германии втрое, а Богемии -
вчетверо). И католики, и протестанты, воцерковленные до ушей и воюя за веру,
очень далеко отступили от десяти заповедей. Но вот что отличает нашу революцию и
именно нашу, а не английскую или американскую: она попросту отменила
нравственный опыт трех тысяч лет. Грешат все, но катастрофой была отмена самого
понятия "грех". Как ни страшно любое насилие, еще страшнее насилие "по совести":
"нравственно то, что полезно революции". К этому очень близко подходили иезуиты
со своей философией пробабилизма (цель оправдывает средства); но масштабы нашей
революции несравнимы с их карликовыми злодействами. И оказалось, что никакая
цель не оправдывает средств. Дурные средства пожирают любую цель. Прав Лев
Толстой (ошибавшийся тысячу раз), когда говорил, что средства важнее
цели.
Вот это именно разнеслось в воздухе где-то около 1960 года. Вспоминаю
два незначительных случая. Только что отгремел XXII съезд. На дне рождения своей
двоюродной сестры Стеллы Петя Якир, подвыпив, кричал: их расстрелять надо!
Расстрелять! Зина Миркина, подруга Стеллы, ответила: расстреливать - значит
продолжить дело Сталина, Молотова, Кагановича... Гости разделились примерно
поровну. И вот что замечательно: мать Стеллы, Изабелла Эммануиловна, родная
сестра Ионы Эммануиловича Якира и сама, в гражданскую, комиссар полка (а после -
узница сталинских лагерей) поддержала Зину. Не потому, что переменила
мировоззрение. Не переменила, до смерти оставалась большевичкой. Сердце
закричало: довольно крови!
Другой случай. Я со своей новой женой Зиной на
вечеринке с друзьями. Кто-то провозгласил тост: за новую революцию! Зина
сказала: "За это я пить не буду!" Мне было очень неловко. Я опасался, что ее
неверно поймут, посчитают конформисткой. Слова, пометившие отход от
революционных идей, еще не до конца сложились, не разошлись по рукам.
Потом
стали пить "чтобы все они сдохли!". Но как-то сами по себе, не от нашей
мозолистой руки. А диссиденты подхватили другой тост, родившийся (по
свидетельству Рассадина) около 1960 года: "За успех нашего безнадежного дела!"
Безнадежного. Но нравственно неотвратимого.
Можно критиковать диссидентство с
нескольких точек зрения: как донкихотство, как гордыню разума, не желающего
прислушиваться к истории, и т. п. Но прежде всего - это форма преодоления
политической безнравственности, попытка создать движение, стоящее вне политики,
движение чисто этическое (так я стою и не могу иначе). Сергей Алексеевич
Желудков (царствие ему небесное), хорошо знавший диссидентов, назвал их
анонимными христианами. Христианами в ортопраксии (а не в ортодоксии).
Такие
люди, как Татьяна Великанова, несколько лет стоявшая в самом центре борьбы с
тоталитаризмом (за которой напряженно следил Запад), была глубоко убеждена (и
убеждена до сих пор), что все это не имело ничего общего с политикой. В ее
убеждении было то, что Гегель назвал "неразвитой напряженностью принципа",
принципа незыблемой шкалы ценностей, на которой этика выше политики, настолько
выше, что и спрашивать нельзя, оправдывает ли цель средства.
Но я забегаю
вперед. Никакого диссидентства в 1960-м еще не было. Было общее брожение и среди
этого брожения первое разумное дело: собирание ненапечатанных стихов, по пять
штук каждого автора, и тиражирование в 30 экземплярах. Рассеялось облако страха,
и 24-летний Алик
Гинзбург раньше, чем я и люди моего поколения, понял, что можно делать, не
спрашивая разрешения, пусть немногое, но открыто, не прячась, не занимаясь
конспирацией.
Можно легко представить себе восторг, с которым я принял "Синтаксис". Дело было не в одних стихах, которые Алик
собирал. То есть стихи были живые, и я охотно окунулся в собирание стихов, но
главное - обстановка, в которой делался "Синтаксис", - совершенная открытость и
свобода от страха.
Летом 60-го я стал ездить в Лианозово к Оскару Рабину и
другим художникам, работавшим без оглядки на официальные вкусы. И здесь был дух
свободы, живой ритм света, переворачивавший вверх дном застывшие стереотипы
вместе со стенами бараков, которые на полотнах Рабина шатались и разваливались,
уступая место небу, солнцу, ветру.
Между тем кончился контрольный срок, и я
зашел на заседание кружка. Присутствовало всего трое: Володя, Саша и какой-то
зелененький новичок. Знакомые лица исчезли. Мерзость запустения, а в
"гинзбургятнике" - каждый день поэты, художники, целые толпы людей разных
возрастов (больше молодых, но не только), каждый день споры о стихах, о
направлениях живописи. Там я чувствовал себя как дома. Правда, Алик иногда
выкидывал штуки в стиле Долохова, неприличные редактору "Синтаксиса". По случаю
смерти Пастернака он напился и прыгнул из окна второго этажа: сломана была
ступня, и нельзя было ехать на похороны. Вид у Алика тогда был очень
виноватый...
Разница в возрасте заставляла меня часто садиться в уголок и
пить чай с матерью Алика, в стороне от шумной компании; Людмила Ильинична
рассказывала мне о характере своего сына, а я слушал. Как он в 1952 году, в пику
тогдашним фельетонам, избрал ее фамилию и национальность ее родителей (она сама
выросла в Замоскворечье и когда-то, когда это можно было, записалась русской:
после решения сына пришлось сменить паспорт). Как он на спор выпил из горлышка
бутылку водки, сидя в оконном проеме ногами наружу, и вывалился во двор
(отделался переломом руки: судьба хранила его для других испытаний). Как он
занял второе место в состязаниях на каноэ, а потом совершенно бросил спорт и
отдался собиранию стихов и картин. Он очень молодо выглядел (не на 24, а на 18).
Благородство сердца и бесшабашная удаль в нем так сплелись, что отделить их
нельзя было даже в воображении.
"У меня нет двух чувств, - говорил мне Алик,
- страха и собственности". Этим духом он буквально заражал, и первый встречный,
поднявшись на шестой этаж в Толмачевском переулке, против задов Третьяковской
галереи, чувствовал себя в Гайд-парке. Не только полицейской власти не было:
деньги тоже теряли свою власть. Художники даром приносили свои картины, девушки
на одном энтузиазме перестукивали стихи, и "Синтаксис" размножался без всяких
средств.
Я еще раз встретился с Володей Осиповым и Сашей Ивановым и произнес
горячую речь о чувстве жизни. Современная жизнь не хочет повторения старого,
поток истории выбрал другое русло, мимо всех замкнутых кружков. Пусть очень
немногое можно делать в открытую, главное все-таки в открытости. Самая скромная,
но открытая жизнь помогает обществу освободиться от страха. А это сейчас
главное. Люди устали от зацикленности на политике, от политических программ и
тактик. Они хотят просто жить, как живет Алик. Я посоветовал пойти посмотреть,
как делается "Синтаксис", и подумать, что сами они могут в этом роде (для отбора
стихов и Володя и Саша были не очень подкованы). Потом мы расстались. Рахметов
был мне неприятен. И так как ссорить друзей я не умел, то скрепя сердце
расстался с обоими.
К несчастью, Володя и несколько других молодых людей,
приходивших на сходки у памятника Маяковскому, дали себя спровоцировать на
разговоры, что Никиту, дескать, надо убить как поджигателя войны. За это самых
горячих схватили и упрятали в лагерь, а остальных напугали и прекратили таким
образом сходки (что и требовалось). В лагере прямодушный и прямолинейный Осипов
узнал впервые, как много людей и как сильно ненавидят русских. Для нас, старых
лагерников, это не было секретом. Я сам с этим сталкивался, сталкивались мои
друзья. Покойный Толя Бахтырев сумел даже переломить ненависть в любовь - по
крайней мере в одном случае, о котором он рассказывал. Я цитировал уже этот
отрывок в "Гласности". Процитирую еще раз:
"...плотничья бригада состояла из
русских умельцев и литовских крестьян. Как-то возник политический спор, - уж
больно хочется отстоять национальную гордость великороссов, тем более в лагере,
где подчас на бригаду в тридцать человек приходилось трое русских. И, конечно,
возникла тема: русские, победа. Немногословный Вацлавас, забивая гвоздь, кратко
и внятно сказал: "Русские - позор человечества", за что и получил топор,
свистнувший возле уха и впившийся в опалубку.
Слава Богу, острая дискуссия
зэков на этом закончилась.
Потом (смею сказать, с Вацлавасом мы дружили) он
меня сразил другой хорошей фразой, столь же хорошей, как и первая... Он сказал:
"Мне кажется, что на литовском языке поэзию нельзя так написать, как
Лермонтов".
Толе было очень важно написать это. Редкий случай, когда "удалось
выразить" (обычно это мелькает в дневнике с частицей "не"). И ликующие строки в
дневнике:
"Сейчас я написал "Вацлаваса" и почему-то бьет меня, как в
лихорадке".
Володя Осипов такого выхода не нашел. И не он один был сбит с
толку. "Попав в лагерь, мы, русские, оказывались в окружении врагов, потому что
националисты всех мастей (украинцы, прибалты, армяне, узбеки и прочие), не поняв
исторической уникальности марксистской диктатуры, пошли по пути наименьшего
умственного сопротивления, отождествляя интернациональную власть с православной
монархией и обвиняя нас, русских, в шовинизме. Таким образом, не видишь нигде
спасения: с одной стороны, коммунисты нас уничтожают, с другой стороны,
националисты готовят нам то же самое" (Юрий Машков. "Голос с родины". "Русское
возрождение", Париж - Нью-Йорк, 1978, № 4, с. 15). Если не понять и не простить
ненависть к имперской нации (то есть к империи) и не отделить себя от империи,
остается одно: перенести ненависть на жидомасонов. Юрий Машков и Владимир Осипов
выбрали второе.
Какой-то эстонец, сражавшийся добровольцем в финской армии,
рассказывал, как он косил из пулеметов русские цепи. Раскаленный металл обжигал
руки, а идиот генерал посылал цепь за цепью на доты, и новая волна трупов падала
на снег. Бедного Володю всю ночь трясло. Он понимал, что финны защищали свою
независимость и по-своему были правы. Но он не мог отделить себя от тех, кто
выполнял неправый приказ, и утром решил, что будет всегда за русских, правы они
или не правы. Это формула английского патриотизма: ту country, right or wrong.
Но Россия - не Англия, и всё получилось не по- английски.
В лагере тогда
тянули срок молодые русские нацисты. Откуда они взялись? Я думаю, от внезапной
отмены дела врачей. Раздували его со страшной силой; и вдруг, 4 апреля,
лаконичное сообщение о незаконных методах следствия. Точка, и ша. Считайте, что
ничего не было. Это было достаточно для тех, кто втихомолку не принимал
чудовищного вымысла, не верил ему. Но кто поверил - ему никак не помогли
разувериться. Общего идейного поворота не было. Примерно в 1955 году управление
культуры Черновицкой области получило инструкцию об уничтожении устарелых
патефонных пластинок с еврейскими народными песнями. Космополитизм по-прежнему
считался бякой, а под этим именем уничтожались остатки интернационализма. Как же
во всем разобраться простому человеку?
Четвертого апреля Шура Богданова,
добрейшая вольняшка, работавшая бухгалтером на лагерном предприятии, рыдала и
всхлипывала: "Кому же теперь верить?" Пару месяцев спустя холодный сапожник в
Иванове спрашивал меня: "Может быть, они взятку дали?" И даже шесть лет спустя
Ира Муравьева не смогла переубедить свою однопалатницу, верившую, что евреи
отравили гематоген раком, а рыбий жир туберкулезом.
Особая статья -
школьники. Они легко втягиваются в жестокие игры. Если вы забыли, как это
делается, - перечитайте "Братьев Карамазовых". Или воспоминания Ларисы Миллер о
1953 годе. Один парень рассказывал мне, в 1959-м, как загонял мальчиков-евреев
под парту. Рассказывал, каясь. Но не все покаялись. Некоторые слишком втянулись
в игру, в психологию борьбы с Мировым Злом и не захотели из нее выходить.
Взрослые отступили от знамени - и около него встали молодогвардейцы. Порыв был
искренний, героический, с готовностью пострадать. И сперва действительно
пострадали. Первые нацистские группы попадали в лагеря. Начальство еще не
поняло, что воинствующее юдофобство нацистов можно приручить, вернуть в лоно
русского патриотизма и при случае использовать.
Вадим Козовой, тянувший срок
одновременно с Осиповым, рассказывал, что основы будущего Веча, единого фронта
всех русских, были заложены еще в лагере. Фронт был защитой от лагерной
русофобии (которую было бы правильнее назвать имперофобией). И во-вторых, -
попыткой найти козла отпущения за все грехи, наделанные с 1917 года, утвердиться
в собственной правоте и освободиться от мучительного чувства стыда за Россию, от
чувства национальной вины.
Вопрос об ответственности евреев за революцию я
обсуждал с Михаилом Николаевичем Лупановым году в 52-м, прогуливаясь по
бревенчатому настилу между вахтой и столовой. Лупанов рассказывал, какое
впечатление производили на него и других красноармейцев речи Троцкого и
Зиновьева. По-прежнему почти разутые, по-прежнему почти без патронов, только что
сдававшие город за городом и готовые разбежаться, красноармейцы переходили в
наступление и гнали белых. Вспоминая молодость, Михаил Николаевич, давно ставший
контрой, загорался, и через него я почти физически почувствовал, что значила в
годы революции пламенная речь. Много лет спустя, работая над темой
"Антикрасноречие Достоевского в историко-культурной перспективе", я написал в
примечании, что митинговое ораторское искусство позволило красным мобилизовать
крестьян и создать многомиллионную армию, а следовательно - выиграть войну
(белые, не имевшие митинговых привычек, с мобилизацией не справились).
Несомненно, евреи, гораздо больше склонные к риторике, чем русские, в этот
период сыграли очень важную роль. Но потом нужда в ораторах исчезла, и евреи
тоже исчезли с высоких постов; а лучше от этого не стало. У всех были на слуху
слова и поговорки явно не еврейского происхождения: "вертухай", "вологодский
конвой шутить не любит"...
Этническая история российской, а потом советской
империи - очень интересная тема. Отчасти ее уже коснулся Андрей Амальрик; я тоже об этом писал. Время от
времени логика империи выталкивала наверх какие-то неславянские группы: варягов,
татар, немцев, евреев; потом первые становились последними, и оставалась только
привычка ненависти - к вчерашним фаворитам. Но на очереди уже стоял следующий
фаворит... Какие-то могучие силы, вырвавшиеся наружу, делали людей своими
"человекоорудиями" (как называл это Даниил
Андреев), а затем губили. Но не щепки, подброшенные волной, а затем
ввергнутые в пучину, создавали саму волну. Я склонен думать, что начинается эта
волна в нашей общей ауре, созданной общими грехами, и все мы друг перед другом
виноваты - но все это трудно доказать, скорее даже невозможно, и поэтому
умолкаю. А на поверхности, доступной моему взгляду, сталкиваются не столько
этносы, сколько типажи. Хлестаков может быть русским, как увидел его Гоголь,
может быть евреем или армянином, но прежде всего это Хлестаков. В 1918 году
господствовали не евреи, а Хлестаковы (отменяли деньги и т. п.), буянили
Ноздревы и подбирались потихоньку к власти Смердяковы. Это первым заметил
Бердяев в "Духах русской революции", а потом, ничего не зная о его открытии, я
заново построил тот же велосипед ("Квадрильон", 1963). Типаж - категория, по
крайней мере, не менее важная, чем этнос.
В 1952 году, разговаривая с
Михаилом Николаевичем, я все это не мог сформулировать, но кое-что мне пришло в
голову, и мы внимательно прислушивались к аргументам друг друга. Ничего похожего
на спор В. Кожинова с Б. Сарновым. Слишком очевидно все мы сидели в одном лагере
по одной и той же статье, 58-10, ч. 1.
Интеллигенты держались дружно, все
готовы были выручить вас, если вы попали в беду. Я это дважды испытал и поверил,
что так должно быть всегда. Это мой миф об интеллигенции, который в 1967 году
столкнулся с солженицынским мифом о народе и дал последний всплеск в "Человеке
ниоткуда".
Потом обстановка изменилась. Колючая проволока перестала ограждать
нашу совесть, мы рванулись что-то сделать, убедились в своей беспомощности - и
началось создание интеллектуальных транквилизаторов: для уезжающих - образ
проклятой страны, в которой никогда ничего не удается, у остающихся - образ
вредителя, который всё портит. Кадры, решающие всё и давно освободившиеся от
прожиди, решительно поддержали второй вариант. Им страшно то, о чем писал
Машков, а ненависть к евреям кажется предохранительным клапаном. Игроки, видящие
на один ход вперед, не понимают, что национальная ненависть заразительна и
невозможно направить ее, как пистолетный выстрел, прямо в Рабиновича. Рано или
поздно эпидемия ненависти, раздуваемая в Москве и Питере, вспыхнет на всех
окраинах...
Основав "Вече", Володя Осипов приглашал моего друга сотрудничать.
Тот поставил условие: "Вече" публикует передовую, которую он сам напишет, с
осуждением антисемитизма. Осипов ответил: "Я не антисемит..." А потом прибавил:
"А ты думаешь, они ни в чем не виноваты?.." Сотрудничества не вышло. Не
получилось и сосуществования с могучим ведомством, полуразрешившим "Вече" (хотя
старания были. К пятидесятилетию СССР журнал вышел с передовой "Русское решение
национального вопроса". Солженицын назвал его "национал-большевизмом"). Осипов
принимал свои теории слишком всерьез, в нем не было рептильности. В конце
концов, ему дали новый срок, а кадры "Веча" были использованы в "Памяти".
Осипов, вернувшись из лагеря, в "Память" не вошел и основал свой собственный
Христианский Патриотический Союз.
Из круга Осипова вышла статья, за подписью
Степан Кольчугин, о возможности сосуществования с евреями. Меня попросили
откликнуться. Я ответил (в общих чертах), что не хочу смешивать Булгакова с
Бондаревым, Бабеля с Блюмкиным и т. п. и что народный фронт, в который войдут
единокровные братья - Алексей Федорович Карамазов и Павел Федорович Смердяков, -
не вызывает у меня сочувствия. Предпочитаю водиться с Алешей и не водиться со
Смердяковым.
В 1981 - 1982 году, в связи со смертью моего приятеля Виталия
Рубина, готовился какой-то израильский сборник. Меня попросили написать статью.
То, что получилось, я назвал "За поворотом". Впоследствии (кажется, в начале
1985 года) статья была опубликована в журнале "Страна и мир" (Мюнхен; номера
никогда не видел). Мне кажется, стоит привести несколько цитат по машинописи,
сохранившейся в моем архиве. Ради связности я кое-где прибавил по два-три слова
и переставил два абзаца. Остальное - как в журнале.
"Долгое время каждый
номер "Вече" вызывал у меня чувство боли. Но постепенно пришло понимание. До
перекрестка мы шли вместе, а потом должны были разойтись.
Представим себе на
минуту, что советская система развалилась и на миллионы русских в союзных и
автономных республиках обрушилась волна долго сдерживаемой ненависти. Их будут
резать, как ингуши, вернувшись из ссылки, резали нефтяников Грозного, не
уходивших немедленно из ингушских домов (этот эпизод
сталинской политики дружбы народов и ее хрущевского исправления вызвал в 1958
году бунт колонов, подавленный войсками)"1. "Вече" - идейный центр будущего ОАС
или Иргун цвай Леуми2. Если
Менахем Бегин исторически оправдан, то и Осипов оправдан. У них разные мифы, но
мне хочется взглянуть сквозь миф, в сердце. А там - инстинкт самосохранения,
оправданного, как все живое. Что касается мифов, то миф Осипова прост и
практичен: во всем виноваты не мы, русские. Нас ненавидят напрасно. Виноваты -
они! Такая идеология легко и просто дает чувство уверенности в своей правоте. С
национальным покаянием Барабанова или запутанным раскаянием и самоограничением
Солженицына трудно было бы вдохновить будущих русских фалангистов... Я все могу
понять, но мне от этого не легче. Вспоминаю благородного порывистого Володю - и
мне жаль, что его так далеко занесло.
...Чуть позже, чем с Володей Осиповым,
я познакомился с Виталием Рубиным. Кажется, с Володей осенью 58-го, а с Виталием
- летом 59-го. Оба были тогда (как потом это назвали) демократы, то есть хотели
расширения человеческих прав и не замыкались ни в какие национальные проблемы.
Чистый случай, что я не пригласил Виталия на свой философский семинар и они не
встретились.
Володя был почти мальчик; Виталий - старше, ироничнее (хотя за
иронией его скрывался неисчерпаемый энтузиазм). Очень чувствовалась в нем
традиция семьи. Я еще застал в живых его отца и непременно сошелся бы с ним
поближе, если бы тот вскоре не умер. В старике было какое-то редкое сочетание
легкости и глубины. Философское образование, немыслимое в наше время,
проскальзывало, но не давило. Почти танцующее "ученое незнание". Мне кажется,
Виталий унаследовал от отца легкость характера, бодрость, быстроту ума - но в
Ароне Рубине было еще что-то...
Отношения с Виталием складывались просто и
естественно, без всяких домашних семинаров. Когда я поступил в сектор Востока
ФБОН (Фундаментальная библиотека общественных наук), мы очень скоро подружились.
Виталий был захвачен своей новой оценкой роли Конфуция, и я охотно слушал его
рассказы о конфликте конфуцианского гуманизма с принципом государственной пользы
в учениях школы Фа-цзя (легистов). Легизм превозносился в сталинские годы и
легко ассоциировался со сталинизмом, отчасти даже персонально (апологеты Фа-цзя
были нераскаявшиеся сталинисты). Я вполне сочувствовал пафосу Виталия и перенес
его в свою речь 3 декабря 1965 года, на которую рассердился
Семичастный.
Начав писать статьи по сравнительной культурологии, я непременно
показывал Виталию первые варианты своих работ. С его помощью и с помощью других
моих консультантов (А. Герасимова, А. Сыркина, М. Занда) я смог избежать
промахов, неизбежных при отрывочном востоковедческом образовании.
Но еще
раньше у нас с Виталием открылось новое общее поле деятельности: капустники.
Как-то вдруг возникло сознание, что зигзаги Никиты скорее расшатывают режим, чем
укрепляют его, и отдельные хамские выходки заслуживают только смеха. Заговорило
"армянское радио". Интеллигенция, смеясь, прощалась со своими страхами. С
какого-то капустника Виталии принес частушку:
Мы с Пал Палычем вдвоем
Обнаглели - и поем...
И мы с Виталием обнаглели. В 1961 году читался у нас доклад о Кубе. Там,
дескать, старое переплетается с новым. Например, по-прежнему устраиваются
конкурсы красоты, но при этом учитываются и производственные показатели. Мы
переглянулись с Виталием и секретарем комсомольской организации Игорем
Добронравовым и начали давиться от смеха. В тот же вечер решено было устроить
капустник "выборы мисс ФБОН" и по производственным показателям выбрать Б-ву
(пожилую и некрасивую, но очень деловую даму). Потом Б-ву пожалели,
производственные показатели были забыты и на первое место вылезла опасность
культа мисс ФБОН. Выбрать королеву просто, но попробуйте ее переизбрать, это
может оказаться и вовсе невозможным, как показывает пример недавнего прошлого...
(долгая пауза) в Португалии, Греции и других капиталистических странах. Королева
будет стареть, но повсюду ее портреты в блеске красоты, а юных соперниц ссылают
в книгохранилище на каторжные работы... Всего в своей предостерегающей речи уже
не помню, но смеха было много. Культ личности я описал довольно подробно.
Виталий, потерявший здоровье в проверочных лагерях после выхода из окружения,
играл роль капустного прокурора, наш общий друг Василий Николаевич Романов,
сидевший еще в 1934 - 1937 годах, тоже что-то острил... В конце концов
нескольких девушек признали одинаково хорошенькими и таким образом избрали
коллективное руководство. Публика наполовину состояла из читателей библиотеки:
наши шутки разошлись по нескольким институтам.
Следующий капустник был
посвящен культуркампфу Никиты против Эрнста Неизвестного (впоследствии
спроектировавшего памятник на Новодевичьем). Называлось это "Террор в ФБОН".
Свинарка Мария Заглада, судившая о живописи, была травестирована в Марию Зануду,
в маске поросенка хрюкавшую перед пустой рамой (абстрактная живопись).
Центральным номером были вызовы в кабинет следователя. Мне удалось убедить
молодого ученого с довольно простым лицом (сына чекиста) сыграть роль
следователя, а у него хватило чувства юмора согласиться. Роль свою он сыграл
превосходно, совсем как на Лубянке. Являлись мы к нему с парой белья под мышкой.
Моя жена говорила, что ей было совсем не смешно, а страшно, но хохот был
гомерический. Дня через два Никита выступил с разгромной речью против
абстракционизма. Молва, перепутав, посчитала наш капустник прямым ответом на его
речь. Но до такой наглости мы не доросли.
Когда "пошел Никита
юзом"3, я спросил
Виталия:
"Где будет какой-нибудь интересный доклад или дискуссия?" Он
ответил: "Сегодня в Институте истории - доклад Елены Михайловны Штаерман о
циклических теориях исторического процесса". Циклические так циклические. Мы
отпросились у заведующей отделом и пошли в буфет...
Пока Виталий стоял в
очереди за винегретом, я присел за столик и набросал на каталожной карточке
несколько мыслей по поводу циклических теорий. С этим идейным багажом мы поехали
в Институт истории и стали слушать. Елена Михайловна долго, часа полтора,
крутилась вокруг высказываний Маркса, Энгельса, Ленина. Кончила она примерно на
том, с чего начала:
что классики марксизма кое-что о циклических теориях
говорили, но ничего определенного из их высказываний не вытекло. А отойти от
цитат и прямо сказать, что она сама думает, докладчица не решилась.
Когда
Елена Михайловна кончила, председатель спросил: "Кто хочет выступить?" Все
молчали. Никто не решался ступить на не огороженное цитатами поле. Я поднял руку
- и мне сейчас же дали слово.
Опыт публичных выступлений у меня был только
один: капустный. И в Институте истории, после архиосторожного доклада, я
выступил так:
- По-моему, есть два типа циклических движений. Первый случай:
обезьяна накладывает друг на друга ящики, чтобы достать банан. Накладывает
неумело, ящики разваливаются, и приходится начинать заново. Это модель циклизма
на основе невыполненной исторической задачи. Второй случай - колебания моды.
Юбки укорачиваются до предела, а когда предел мини достигнут, начинается
движение в обратную сторону, до предела макси. Это модель циклизма на основе
выполненной исторической задачи.
Председатель, М. Я.
Гефтер, спросил: "Нельзя
ли поближе к истории?" - "Пожалуйста", - ответил я, и дал несколько заранее
припасенных примеров: из истории доколумбовой Америки, Французской революции,
древнего Китая и т. п. Когда я кончил и сходил с трибуны, Виталий сидел затылком
к кафедре. Потом он мне объяснил: я смотрел, не собираются ли тебя линчевать. Но
линчевать меня не стали. Только удивленный Гефтер спросил
во время перерыва Виталия: откуда Померанц знает про Цинь Ши-хуанди? Виталий
откровенно ответил: "Это я ему рассказал".
Так начались мои попытки
вклиниться в дискуссии, которые велись в институтах Академии наук, и превратить
их вялое течение во что-то вроде французской банкетной кампании 1847 года. Это
была проба, эксперимент. Либо начнется цепной процесс, либо мой расчет неверен.
Проверкой мог быть только опыт. Я приходил, садился, слушал. На что-то хотелось
возразить. Начнут в голове мелькать мысли, я их набрасываю на каталожные
карточки и прошу слова. Иногда выходило хорошо, иногда не очень, но своего я
добился. В ноябре 1965 года меня пригласили сделать двадцатиминутный доклад на
конференции "Личность и общество" в Институте философии.
Никакого сговора ни
с кем у меня не было. Я не знал, что будут говорить другие и кто будет в зале.
Но обстановка сама по себе сложилась такая, как надо. Лед растопил Виталий своей
речью о совести историка. Это была именно речь, а не научное сообщение. Он
говорил, что ему стыдно назвать свою профессию: историк; что слово история стало
синонимом лжи, бессовестной фальсификации, духовной продажности... Говорил
горячо. проводили его аплодисментами, и когда я начал с известных стихов Наума
Коржавина, зал сразу откликнулся (я это почувствовал)...
А потом, когда
кто-то попытался возражать с позиций всепобеждающего учения, Лена
Огородникова-Романова сравнила моих оппонентов с Шигалёвым: и они, дескать,
начинают с идеи свободы и приходят к рабству.
Любопытно, что все три острые
речи произнесли сотрудники ФБОН, библиографы, а не члены официального корпуса
советской науки. "Библиограф - профессия неудачника", - часто говорила Лена
Огородникова. Судя по ней - профессия человека, и не искавшего удачи. Она умерла
несколько лет спустя от инсульта, оставив несколько эссе, написанных в стол, и
только три опубликованные статьи (в сборнике "Август 1914-го" читают на
родине"). Я до сих пор помню некоторые ее реплики в коридорах ФБОН. Лена была
поэт реплики, то есть самого бескорыстного слова, брошенного, чтобы прозвучать и
исчезнуть. Так и вся ее жизнь.
В 1966 году наши надежды подогрела культурная
революция в Китае. Я еще раз использовал рубинскую концепцию раннего
конфуцианства в статье "Размышляю о Циньском огне", оставшейся ненапечатанной и
впоследствии включенной в мою книжку "Неопубликованное", Мюнхен, 1972. Какие-то
надежды подавала и хозяйственная реформа. Либо она должна была провалиться (что
и случилось), либо захватить и политику, и культуру. Что получится - было не
совсем ясно. Разочаровала меня только весна 1967 года. Очень сильным ударом было
чтение в апреле романа А. Солженицына "В круге первом". Многое в романе
захватывало, радовало, было то самое, что мне хотелось увидеть высказанным,
напечатанным. И в то же время... Именно чужое в своем было невыносимо. Началось
то направление оппозиционной мысли, которое сегодня господствует в эмиграции и
которое меня глубоко отталкивает...
Вторая травма была реакция Москвы на
шестидневную войну. Прага ликовала, в Варшаве интеллигенция завалила посольство
Израиля цветами. В Москве - вялое и скорее враждебное недоумение.
В 1956 году
я негодовал на Израиль за то, что он расколол мировое общественное мнение в дни
будапештского кризиса. Но в 1967 году не было рабочих советов в Венгрии, не было
союза Израиля с Англией и Францией, да и колониализма почти не было... На
Синайском полуострове столкнулись демократия и тоталитаризм, и демократия
победила. Это было ошеломительно, как победа греков под Марафоном. Но в Москве
(за исключением очень узкого круга) не было самого желания свободы, тоски по
свободе, радости за успех свободы. По этим впечатлениям легко было предсказать
события 1968 года: всеобщий порыв к свободе в Чехии, движение интеллигенции в
Польше, не поддержанное (тогда) народом - и отсутствие всякого движения в России
(несколько диссидентских ласточек не делают весны).
Виталий дольше сохранял
оптимизм. Помню, как он с Василием Николаевичем Романовым пытался использовать
профсоюзное собрание для выступления против директора, В. И. Шункова,
запретившего вечер Солженицына в нашей библиотеке. Председатель тогда бросил
свой колокольчик и таким образом призвал публику расходиться, поскольку повестка
дня была исчерпана. Я взял колокольчик и заявил, что собрание продолжается
(хотелось довести эксперимент до конца, до голосования резолюции). Кто просит
слова?
Заместительнице директора, И. Ходаш, пришлось произнести
демагогическую речь. Потом я поставил рубинско-романовский вотум недоверия на
голосование... Против дирекции голосовали трое - авторы предложения и я; с этих
пор нам не платили премиальных. Остальные голосовали по обычным советским
нормам.
Следующий раз Виталий вспыхнул, когда Лариса
Богораз и Павел Литвинов дали пресс-конференцию иностранным
корреспондентам. Помню, это и меня поразило. Но я никак не мог согласиться со
словами Павла, что "у щуки выпали зубы". А Виталий был совершенно захвачен. О
своих поездках к Павлу он рассказывал с неподдельным энтузиазмом. События в
Москве шли так, что для энтузиазма оставалось все меньше места, зато в Праге...
Иногда и мне казалось, что Прага вызовет цепной процесс в Восточной Европе, а
там - чем черт не шутит...
Но наступил август. Оставалось или отказаться от
оптимизма, или от своих корней в России. Я выбрал первое, Виталий - второе.
Думаю, что и в этом случае, как и в спорах о Конфуции и Чжуан-цзы, оба были
правы.
Тут самое трудное - понять самого себя. Период колебаний занял у меня
года два. Он отразился в "Неуловимом образе", в "Двух принцах" и в первых двух
частях "Снов земли". Победило желание - не суетиться, принять свою судьбу во
внешнем и двигаться по мере сил внутрь.
В этом решении сказалось много
обстоятельств. Я не мог представить себя в другом языковом облике. А если за
мною всюду потащится русский язык, то зачем, без крайней нужды, уезжать из
России? Писать пока не мешают. А печататься... Я уже привык, что книги
печатаются спустя четверть века. Это отчасти даже хорошо: отсеивается
литературная суета. Можно ли писать в гниющем обществе? Можно. Империя, ради
которой Сервантес потерял руку, развалилась, а "Дон Кихот" остался, и "Жизнь
есть сон", и Эль Греко, и Сурбаран... Всюду можно вживаться в жизнь до любой
посильной тебе духовной глубины. А уникальный исторический опыт утопии -
неотразимо привлекателен для историка...
Какую-то роль играли и личные связи,
и диалог со спорадически возникавшей аудиторией, и то, что у меня нет детей
(которых надо спасти). Все это важно для меня - и совершенно неважно для
другого. Виталия неудержимо потянуло туда, где его деятельный, рациональный и
гуманный оптимизм получил новый смысл. Я его вполне понимал. Огорчали меня
только накладные расходы выбора. Но никто не расходится с женщиной, не вспоминая
ее недостатков. Так и с доисторической родиной: с нею нельзя было расстаться, не
облив презрением...
Здесь, как и во многих других случаях, о которых и
сегодня (в 1982 году!) пишу, ни у какого личного решения нет монополии на
историческую и нравственную оправданность. Истина в каждом случае индивидуальна,
для каждого своя. Богу безразлично, в какой угол человек забьется. Важно, чтобы
это был его угол, чтобы человек нашел свой дом и в этом доме - тишину и покой
для движения вглубь. Дом Виталия нашелся в Израиле.
С точки зрения страны,
которую Виталий покинул, начавшаяся алия тоже имеет смысл. Распад системы
начался с распада оппозиции. Не сумев увлечь народы обшей борьбой за права
человека, оппозиция стала рассыпаться и наполовину рассыпалась на национальные
партии. В обществе, где одна официальная идеология, одна официальная партия и
только национальностей много, центробежные тенденции необходимо должны были
принять национальный характер. Национальности превращаются в партии - сионизм,
сепаратизм и проч. Только маленькое ядро остается верным космополитическим
принципам гуманности и прав личности. В новых условиях это ядро все больше
отступает на роль всесоюзного политического Красного креста и информационного
центра Международной амнистии. Я всем сердцем сочувствую его бескорыстному
служению, но не возлагаю на него политических надежд.
"Чувствовал ли Виталий
трагизм израильской судьбы? Сознавал ли он, что меняет положение узника на
положение бойца в осажденной навечно крепости, который может отбивать врагов,
делать вылазки, но не может снять осаду?
Одного он не знал бесспорно: что его
самого ждет придорожный столб в пустыне Негев и жизнь оборвется мгновенно - без
раздумий, сожалений, мук. Легко для него, невыносимо для близких (я испытал
нечто подобное и понимаю это). Смерть приходит как вор, и вот уже двух моих
товарищей, с которыми мы 3 декабря 1965 года встряхнули Институт философии, нет
в живых. И остаются ненапечатанные статьи, оборванные черновики. Может быть, все
мы - Божьи черновики, которые к исходу дня сметают и бросают в корзину. И редко
какой лист, написанный начисто, остается на столе.
На эти вопросы никогда не
будет ответа. Но каждый человек должен стать самим собой и пройти свой жизненный
путь по своей продуманной воле".
Текст, написанный в 1981 - 1982 годах,
заставил меня заскочить вперед, в глухие годы, когда внешнее движение почти
прекратилось и шли глубокие духовные сдвиги. Вернемся теперь назад, к началу
шестидесятых, в компанию Алика
Гинзбурга, в комнатку на шестом этаже, где стучала на машинке, перепечатывая
стихи, Наташа Горбаневская (в 1968-м - на Лобном месте), где почти каждый вечер
можно было встретить романтически красивого Юру Галанскова,
чем-то напоминавшего мне Ленского (через несколько лет он умрет в лагерной
больнице). Любви, надежды, тихой славы не долго тешил их обман...
В
"Синтаксисе" было что-то уникальное, неповторимо личное, невозможное без
авантюрного характера, беспечности и организаторского напора Гинзбурга,
действовавших в нем как-то бессознательно и непреодолимо. Этот авантюрный дух
создал "Синтаксис", и он же его провалил - из-за глупой шалости, из-за попытки
сдать за товарища экзамен. Алика поймали на подлоге (своя карточка была временно
подклеена в чужой документ). Ошеломленный Рустем - приятель Алика - составил
список: кто мог об этом знать? Вышло около 80 человек! Стукачи роились вокруг,
как комары в июне. Немедленно был произведен второй обыск, список изъят, и по
нему вызывали свидетелей. Словом, глупостей хватало. Но исправить их и
продолжать "Синтаксис" иначе, без Алика, никто бы не смог. И сам Алик, выйдя из
лагеря, не пытался этого сделать. Что-то изменилось в нем самом и во
времени.
Бывает, что яйца учат курицу, и выход трех номеров "Синтаксиса" меня
чему-то научил: ждать совпадения исторического мига с каким-то мигом в развитии
личности. А пока "завязать", сидеть тихо, присматриваться и думать. Я продолжал
ходить в гости к Людмиле Ильиничне, узнавал, как идет следствие, при случае
давал неумелые советы (те, кто их выслушивал, еще меньше моего понимали); сходил
и на Лубянку, когда меня туда вызвали, и хвалил творческую инициативу Гинзбурга
в отборе поэтических талантов (за этот отзыв меня лишили допуска к спецхрану), -
но ни к чему больше не тянуло.
Чтобы стать деятелем, мне всегда не хватало
завороженности одной какой-то идеей. Слишком захватывал процесс рождения новых
идей, и каждая попытка активности оказывалась действием для понимания (а не
пониманием для действия). У деятеля свой особый, деятельный ум - вроде
прожектора, направленного в одну точку: создать паровую машину, открыть путь в
Индию, захватить власть. Следующего вопроса: зачем? - деятель себе не ставит, то
есть не ставит его всерьез, так, как поставил бы его мыслитель. Деятелю
достаточно отговорки: для счастья человечества, для блага родины... Дальше
ставится точка. А для меня точка немедленно становится запятой, за которой 5000
как, 7000 что и 100 000 почему. И пауза между двумя порывами деятельности
разрастается, наполняется самостоятельным смыслом, и подлинным моим делом
становится новая рукопись.
После ареста Алика я мог бы себе найти другое
поприще. Например, толкаться на площади Маяковского, прислушиваться к спорам,
участвовать в них... Почему мне этого не захотелось?
Позже, когда начались
молчаливые манифестации у памятника Пушкину, я объяснял свое нежелание
участвовать тактически: рано нам бороться за улицу. Начинать надо с аудитории.
Однако за этим рациональным доводом стояло непосредственное чувство. В аудитории
я чувствовал себя сильным, на площади - слабым. Площадь - это народ. А с народом
я был одно только во время войны. Тогда я мог звать за собой любую группу
солдат. Во мне был разум войны: не медлить под огнем, вперед! Но потом между
интеллигенцией и народом легла пропасть. Работая в школе, я медленно наводил
мосты, передавая ребятам что-то из традиции русской литературы. Но как это
сделать на площади с первыми попавшимися?
Я мог бы разок сходить, послушать и
уйти - как в толпу у Мавзолея, когда выносили Сталина. Ничего не возразив
грузину, твердившему как попугай: "Если бы не Сталин, то победил бы кто?
Троцкий!.." Но не получилось и такое созерцательное присутствие.
Примерно в
ноябре 61-го мне позвонили на работу:
зайдите, мол, такого-то в гостиницу
"Урал". "Урал"?" - переспросил я. Не повторяйте, сказал неизвестный джентльмен.
Да, в гостиницу, в номер такой-то. Я мог бы и не.пойти. Это ведь не официальный
вызов, не повестка. Но было любопытно: что они обо мне знают? Стоит ли где-то
под потолком аппарат для прослушивания?
Разговор вышел из рук вон нелепым.
Джентльмен (немолодой, обрюзгший, из старых сталинских кадров) привык только к
двум формам беседы: с информатором или с подследственным; он не нашел ничего
остроумнее, как спросить меня для начала: "Что вы можете рассказать о
настроениях молодежи, в особенности еврейской молодежи?" Я с удивлением
уставился на него и ответил, что ничего (за кого он меня принимает?).
Потоптавшись вокруг да около, подполковник (или кто он там был?) наконец прямо
спросил, бываю ли я на площади Маяковского. Нет, мол. А почему? Там очень
интересно... Я подумал: если вам надо, чтобы я туда пошел, то мне этого заведомо
не надо, и ответил: "Жена у меня больная, некогда мне ходить на площадь. Я
недавно женился".
- На Вале? - лукаво спросил собеседник. Ради этого я и
пришел. Ни черта они не подслушивают. Даже не знают, на ком я женат. Валя была
сотрудница, избравшая меня своим конфидентом (у нее был роман с иностранцем, ее
вызывали, я провожал ее на Кузнецкий мост).
- Нет, на Зине! - ответил я еще
более лукаво.
- А кто она такая? - растерянно спросил джентльмен.
Я
благодушно ответил, что Зина поэт-переводчик, сейчас работает над переводом
Тагора для издательства "Художественная литература". Джентльмен что-то бормотал,
но нить разговора была потеряна, я распрощался и ушел, еще раз лукаво
улыбнувшись (мол, дурак ты, мой батенька).
Месяца через два или три я узнал
об аресте Осипова и почувствовал себя остолопом: можно было понять, что против
активистов площади Маяковского готовится что-то серьезное, и по крайней мере
попытаться сорвать провокацию. А я ничего серьезного не ждал. Я позабыл, что и в
царствие кроткое Елисавет всякое случается. Венценосцы, у которых семь пятниц на
неделе, приходят и уходят, а Тайная канцелярия остается, и палец ей в рот не
клади - откусят.
Поговорив с тупицей, я впал в эйфорию. Мое впечатление можно
было бы выразить стихом Маяковского: "Вымирающие сторожа аннулированного
учреждения". Я ошибся почти так же грубо, как Маяковский, говоря о церкви. Оба
учреждения подлежали аннулированию только в интеллигентских головах, а система
построена так, что туповатый сталинский кадр, мало на что годный (думаю,
Андропов отправил его на пенсию), - даже этот кадр мог наделать пакостей; и
наделал. В том числе таких пакостей, которые государству были ни к чему, из
личного желания навредить - если не мне, то кому-то около меня... Но об этом
ниже, а сейчас опять об Осипове.
Каждый раз, читая "Вече", я вспоминал тот
нелепый разговор и мою еще более нелепую беспечность и говорил себе: "Эх,
предупреди бы я Володю! Не писал бы он воззваний к соплеменникам".
Я даже
набросал открытое письмо: "Милостивый государь, Владимир Николаевич!, упрекая
редактора "Вече" за скверный политический жаргон:
"Вы хотите нравственного
возрождения русского народа, хотите очистить его душу от лжи и тлена. Как же
сделать это, продолжая играть краплеными картами? Каю можно протестовать против
определения национализма "По Ожегову" и в то же время "по Ожегову" (то есть по
Сталину) определять космополитизм? Сталинский ньюспик - единое целое. И нельзя
служить Богу на языке преисподней.
Я призываю Вас только к одному: будьте
честными. Вы ищете возрождения русского народа в православии? Значит, в
христианстве? Но христианство - вселенская, "космополитическая" вера... Мы,
может быть, не способны поднять вселенскую идею во всей ее полноте - по грехам
нашим. Но для Христа и для святых она не была ни головной, ни абстрактной, а
.совершенно живой... И христианство требует по крайней мере стремиться к этому.
Вера - обличение вещей невидимых, невоплощенных. В том числе вселенского
братства... То, что вы не можете приблизиться к Христовой любви ко всем людям -
это понятно и простительно. Почти никто не может. Но Вы можете не превращать
свою слабость в добродетель, не ставить патриотический долг выше долга
христианина... Иначе пастор Бонхофер, участвовавший в Сопротивлении, - изменник
родины, и Гитлер был совершенно прав, казнив его..."
Это письмо осталось
недописанным. Что-то запрещало мне полемизировать с Володей. Задним числом я
нахожу целых три причины. Во-первых, я не все понял в "Вече". Ведь не один
Осипов создал журнал: там целый круг. Что их связывает? Почему к мальчикам
пришел членкор Шафаревич? К двум-трем происшествиям этого нельзя свести. А раз
так, то не все ли равно кто редактор? Почему бы и не Осипов? До перекрестка мы
шли вместе, а потом разошлись...
Слабости позиций "Вече" бросались в глаза.
Но и это скорее задерживало: неужто Осипов не увидит, что сидит на двух стульях?
Пусть жизнь сама ему докажет. Идея антиправительственного единого русского
фронта родилась в лагере, там, где русским зэкам действительно противостоит
фронт антирусского национализма. Но по ею сторону колючей проволоки
националистам вполне можно действовать вместе с властью, как Глазунов
(поддерживая "Вече", но не теряя контакта с Фурцевой). Соблазн рептильности
постоянно искушал "национал-большевиков" и очень способствовал предательству
(когда редактор попытался занять более независимую позицию). В статье,
опубликованной "Континентом", "Русский патриот Владимир Осипов" Хейфец
рассказывает, что в лагере Осипов горько спрашивал себя, почему его дела никто
не продолжает. Почему Якир предал "Хронику", а она продолжалась? "Вече" же
больше нет?
Действительно, Осипов, как нравственная личность, цельнее Якира.
Но дело его оказалось ненужным. Рептилии (Шиманов, Карелин) выделились в сборник
"Многие лета". А независимые патриоты нашли своего вождя в Солженицыне.
Все
это так, но главная причина моего молчания - третья: я чувствовал свою вину
перед Володей. Я был виноват, что не подумал о нем в ноябре 61-го. Я не мог
теперь поднять на него руку.
Я не только не предотвратил несчастья. Я его
прямо навлек на двух женщин, одной из которых была Зина. В начале 1962 года
позвонила редакторша и спросила, почему Владыкин - директор издательства - вдруг
запретил давать ей работу. Лично Зину директор не знал и вообще в такие мелочи
не вмешивался. Рита Кафитина ничего не понимала. Никакого намека на
государственный смысл. Чистый произвол. И бедная женщина решилась вступить в
борьбу за разум и справедливость. Она была убеждена, что философскую лирику
Тагора никто, кроме Зины, не сумеет хорошо перевести... Кончилось тем, что после
запутанной истории Дон Кихота в юбке уволили. От нервного напряжения ее разбил
паралич. Через четыре месяца последствия удара смягчились, я помог ей устроиться
к нам в библиотеку на работу и еще около полугода делал за нее примерно половину
карточек. Рита гораздо лучше меня знала английский язык, но ее бедная голова
очень медленно приходила в норму. Ну, а издание было поручено некому Ибрагимову,
не знавшему и не чувствовавшему Тагора. Зину из этого дела успешно вытолкнули.
Она кричала по ночам, читая опубликованные переводы, - настолько они были плохи.
Заодно рухнула возможность одним махом войти в корифеи по переводу
религиозно-философской лирики. Отношения с издательством были испорчены,
создавать их заново не было ни сил, ни охоты. Так и не пришлось набрать нужное
число строк, чтобы попасть в союз писателей и на законных основаниях получать
путевки в Коктебель или Малеевку. Это, впрочем, судьба, только прорисованная
случаем. Но я некстати помог судьбе, и хорошо бы - ради долга, ради принципа...
нет - просто по глупости, по беспечности.
Много раз меня пронзало острое
чувство боли - за Володю, за Риту, за Зину. Но другим я от этого не стал.
Какая-то доля беспечности во мне очень крепко заложена. Я и улицу перебегаю
беспечно, и на велосипеде езжу беспечно, и чувствую себя плохо, когда теряю
беспечное доверие жизни. И на других людей, подводивших меня своей беспечностью,
я никогда не сердился. Но самое любопытное и необъяснимое: я не особенно
рассердился даже на джентльмена в штатском. Этот человек привык делать пакости -
а я почти что показал ему язык. Совершенно естественно и в духе его характера,
если он взял трубку и позвонил кому следует. Каждый в своем юморе, как писал Бен
Джонсон. Невозможно долго сердиться на собаку породы боксер, которая покусала
меня, когда я неосторожно зашел на чужой участок. Проходит время - и перестаешь
ее отличать от других собак.
Несколько лет спустя, - точнее в 1968 году, -
сходный случай произошел с Татьяной Михайловной Великановой. Ее вызвали как
свидетельницу по делу мужа, Константина Бабицкого (он был на Лобном месте).
Извиняясь за опоздание, Таня сказала, что задержалась в больнице - внезапно
заболел ее друг. Другу оставалось до военной пенсии еще два месяца. Его тут же
демобилизовали, и пришлось больному человеку тянуть лямку еще 10 лет. На Татьяну
Великанову это произвело такое впечатление, что она больше с этими людьми
никогда ни о чем разговаривать не могла (хотя вызывать ее вызывали: она стала
активной правозащитницей). И когда ее посадили, она молчала и на процессе
молчала; только после приговора (лагерь и ссылка) - два слова: "Комедия
окончена".
Не подумайте, что это женская "неадекватная реакция". Ничего
"неадекватного", неврастеничного в Татьяне Великановой не было. Просто
нравственная цельность и решимость. Я каждый раз поражался обаянию ее улыбки
(кажется, я писал об этом, когда готовился процесс; текст передала одна из
западных радиостанций, подлинника не сохранил, проверить не могу). Улыбка
счастливого человека. Счастливого - потому что нет никаких колебаний и
угрызений, спокойная и неколебимая верность себе. Потом Татьяна Великанова,
отбыв лагерь, приезжала из ссылки проститься с умирающей сестрой, заходила ко
мне, мы выпили за здоровье Горбачева (это было в начале 1987-го). Но
обязательства вести себя хорошо не написала - без всякой риторики, спокойно и
просто: не могу, и вернулась в ссылку. Через некоторое время отпустили так, без
бумажки. На похоронах Сахарова Великанова сказала, что Сахаров не был политиком.
Верно ли это про Сахарова - не знаю. Если политика - игра на выигрыш, желание
славы и т.п., то Сахаров политиком не был (так же, впрочем, как и Гракхи). Но
иногда такие люди (психологически не политики) играют огромную политическую
роль, и Сахаров стал своего рода зерцалом, этическим стандартом в политике
перестройки.
Я привожу пример Татьяны Великановой как доказательство моего
любимого тезиса: нравственность нельзя свести к заповедям, жизнь бесконечно
сложнее любых правил, и дело личности (если имеется налицо личность) - найти
свое собственное решение, прислушиваясь к своему собственному демону. Мой демон
требовал от меня довольно рискованных поступков, но не разрешал втягиваться без
остатка ни в какое дело, даже самое благородное, и настаивал на сохранении
внутренней независимости, в которой рождается свободная мысль. Я любовался
нравственной цельностью Татьяны Михайловны Великановой, Петра Григорьевича
Григоренко и других рыцарей правозащитного движения. С Петром Григорьевичем у
меня даже вышел случай подружиться, и я был очень рад нашей дружбе. Но у меня
другой нравственный стиль: сознания неразрешимости основных нравственных проблем
и невозможности их решения без какого-то ущерба.
Сергей Сергеевич Аверинцев
как-то написал в "Советской культуре": "Для здорового функционирования культуры
нужны люди, которые без остатка посвятили свою жизнь мысли как таковой...
Деятель проводит свою "линию" - мыслитель прослеживает своей мыслью все линии,
и, какими бы твердыми ни были его убеждения, он не может перестать видеть самую
неприемлемую для него систему не извне, а изнутри. Всё в мире действия - за
себя, за своих, за свое. Но есть другое призвание, как у Волошина, - быть
стрелкой весов, указующей разницу веса".
Не могу сказать, что посвятил себя
мысли "без остатка". С логической точки зрения, я вел себя непоследовательно и
то приближался к Аверинцеву, то к Григоренко. С обоими я охотно беседовал и
обоих понимал. Как-то случилось, в 1967-м, что мне на дом принесли подписной
лист протеста по делу
четырех (Гинзбург,
Галансков,
Добровольский, Лашкова); я сам подписал, подписала моя жена и две ее подруги
(одной это припомнили). Но когда Александра Николаевна Чиликина собралась ехать
дальше, в "Философскую энциклопедию", я сказал ей: "Не надо заваливать эту
малину!" Впоследствии Рената Гальцева говорила мне: "Не могу понять, почему нашу
редакцию обошли"... Я был убежден, что энциклопедию, где систематически
печатались статьи Аверинцева по философии религии, нелепо и глупо ставить под
удар ради двух-трех подписей; и стоически принимал нежелание самого Аверинцева
подписывать какие бы то ни было протесты. Эту индульгенцию я в своих "Письмах о
нравственном выборе" распространил на учителей и врачей, которых за подпись
выгоняли с работы, наказывая детей и больных.
У каждого своя дхарма. И
исторический процесс оставляет нам не только одну роль. Возможен и оправдан
"чистый", кабинетный мыслитель. Возможен и мой стиль. Так или иначе, мысль
должна сохранить свою свободу и незаинтересованность в результатах, иначе она
теряет свою многомерность. Мне особенно близко то, что "мыслитель прослеживает
своей мыслью все линии". Я действительно хотел понять и Владимира Осипова, и
Виталия Рубина, и Григоренко, и Аверинцева. Я склонен мыслить сразу несколькими
потоками, перетекающими друг в друга, как рукава одной реки, и часто
одновременно разрабатывал две-три альтернативных модели. Грубо говоря, это можно
назвать плюрализмом, и Солженицын имел основания причислить меня к плюралистам.
Следует только прибавить, что плюрализм - не бранное слово, а философский
принцип, существующий довольно долго, примерно две с половиной тысячи лет; а в
последние века - и социально-политический принцип, близкий по смыслу к таким
понятиям, как веротерпимость, диалогичность, демократия. В русскую жизнь он, к
сожалению, не внедрился; однако и отменить его не может даже самый великий
авторитет. Ибо все философские принципы коренятся в устройстве человеческого
ума; и один ум не вправе навязывать другому свой внутренний строй; а потому
философский спор, спор принципов, будет длиться до тех пор, пока существует
философия.
Впрочем, размышления опять увлекли меня очень далеко вперед.
Вернусь снова (кажется, в последний раз) к началу 60-х. Когда я просто был
никто. Так, как сказала Эмили Дикинсон: ты никто, и я никто; значит, нас двое...
Значит - просто жизнь. В этой жизни случались скверные анекдоты, глупости, за
которые приходилось расплачиваться. Но все это было ничтожно сравнительно с
огромной жизнью. Огромной жизнью рядового человека, который ходит на работу, как
все, и каждый будничный день снимает табель.
В 1960 году мне предложили
поступить в штат библиотеки (до этого иногда работал временным сотрудником). Я
сформулировал проблему в дзэнских терминах:
"Можно ли быть буддой, снимая
табель?" То есть сохраню ли я внутреннюю свободу, отказавшись от внешней свободы
люмпен-пролетария умственного труда? Сменив свободу Диогена на незаметную
свободу Канта? Заведующая отделом, Софья Иосифовна Кузнецова, мне понравилась.
Она подбирала способных людей и давала им полную волю - лишь бы работа не
стояла. Я сунул голову в хомут и проработал на одном месте 18 лет - до
пенсии.
Фундаментальная библиотека открыла мне много возможностей. Это было
окно в Европу (а заодно в Америку и Азию). Несколько лет я осваивал кучу
информации, а потом стал перестраивать ее по-своему и написал на четыре книги
(если все собрать и издать). Правда, выкраивая время на свое, приходилось
работать, как почтовой кляче, но радость жизни я не терял, жизнь углублялась и
собиралась в пучок за выходные дни - в лесу, летом на даче, осенью у
моря...
История предоставила мне отпуск. Эта фраза придумана не задним числом
- я сформулировал ее, когда "Новый мир" напечатал "Один день Ивана Денисовича".
Не имело смысла бороться с лидерством Хрущева в освободительном движении.
Аппарат бдительно охранял его и не допускал свободной конкуренции. Но само
руководство беспорядочно металось из стороны в сторону и успешно восстанавливало
против себя то либералов, то консерваторов. Один из анекдотов (в которых
выражается наше общественное сознание) сформулировал итоги правления Никиты
очень точно: Хрущев показал, что руководить страной может всякий дурак. А значит
- и вы, и я, и наш сосед Иван Иванович. Нельзя было придумать лучшей школы
демократии. Никакие усилия кучки интеллигентов не могли дать больше, чем выходки
этого человека, стучавшего башмаком по пюпитру Генеральной ассамблеи или
фыркавшего на "Обнаженную" Фалька. Сталин заставил трепетать перед властью,
Хрущев - смеяться над ней. Началась эпоха песен Галича и анекдотов армянского
радио.
Вся политическая поверхность, на которой происходили эти анекдоты,
стала мне казаться пустой и мелкой сравнительно с часами созерцания. Жизнь по
свету, вглядывание в луч. подымавшийся по веткам палангских сосен, проводы
зари... Словно сошла пелена с моих глаз, и я увидел литургию света. Осень и зима
тоже заново раскрылись предо мной, и весна в Рублевском лесу, и, наконец, бабье
лето в Пицунде...
Говорят, что дуракам счастье. Это верно, хотя совсем не
просто. Первый смысл: в счастье есть что-то от удачи, от глупого везения. Но
иная душа может и в неудачах найти себя, а быть собой - тоже счастье, великое (к
сожалению - редкое) счастье. "Господи, душа сбылась. Умысел твой самый тайный",
- писала невезучая Марина Цветаева. И на сто лет раньше нее - Тютчев:
Когда на то нет Божьего согласья,
Как ни страдай она любя,
Душа,
увы, не выстрадает счастья.
Но может выстрадать себя.
Я не хочу, чтобы моим молодым друзьям непрерывно везло. Дерево, выросшее
под ветром и дождем, лучше оранжерейной пальмы. В нем больше внутреннего
напряжения, жизни, красоты. Нельзя закалить клинок, не погружая его то в жар, то
в холод. Неважно, чего будет больше: горя или радости, страдания или
восторга.
Лишь бы сбывалась душа. Лишь бы мера страдания не превысила ее
меру, не сломила, не свела с ума. Иов вынес свой жребий. Дьявол, играя случаем,
бросал ему горе за горем - но в конце заговорил Бог. В жизни так не всегда, и
встреча с Богом уходит в посмертие. Но библейский Иов настрадался до ликования
здесь, на земле. Так именно кончается книга Иова, жившего на земле Уц. И именно
это, по-моему, задумано Богом (хотя не всегда выходит). Несбывшаяся душа хоть и
наталкивается на счастье, почти непременно упустит его или не заметит.
Выстрадавшая себя - находит, как быть счастливой нипочему и давать это счастье
всем, кто подберет. И вот здесь второй смысл поговорки: счастье невозможно без
простодушия, доходящего даже до глупости. Счастье дается только тем, кто не
перегружен целями, заботами, кто вышвырнул их вон и поплыл по реке жизни.
Мудрость здесь совпадает с глупостью. "Если не будете, как дети, не войдете в
царство".
Московское лето 1962 года выдалось холодное, мокрое, в сентябре по
вагону гулял ветер, Зина простыла - и вдруг рай, роща реликтовых сосен (еще не
огороженная), крест кипарисовых аллей вокруг заброшенного монастыря - и ни
одного дождя. Запах моря и сухой хвои. Тело становится упругим, словно боги
даровали мне вечную молодость, а вечером весь уходишь в зрение. Зина это делала
так полно, что я мешал ей, нечаянно подумав о чем-то светском, постороннем. По
канону заката сперва смотрим на фиолетовые холмы. Потом, сквозь горящие деревья,
проходим по другую сторону мыса и садимся на рыжую хвойную подушку - до глубокой
тьмы. Солнце торжественно погружается в море; полоса зари, как на японских
гравюрах, разгорается, потом гаснет. И раскрывается чаша звезд.
На лунный звон собрались тихо дали,
Прильнули горы спящие к воде,
И
кипарисы на молитву встали,
Держа на пальцах каждый по звезде.
Высокий
лес в серебряном уборе
Приподнялся на цыпочки и стих.
Все ждут, чтоб
засветившееся море
Большой рукой благословило их...
Это остановившееся бытие не нужно было перебивать. Отпал сам собой перекур. В
местном ларьке не оказалось "Беломора", я попробовал какую-то дрянь, закашлялся
- и вдруг почувствовал, что мне не очень хочется курить. Незачем это здесь.
Решил до Москвы папирос не покупать; а в Москве купил, положил в портсигар и
иногда, в компании, выкуривал полпапиросы. Потом и это бросил. Некурящий лишен
благородного предлога каждый час оставлять свое рабочее место, и время
становится очень плотным. Приходилось жалеть, что больше не курю. Но чувство
свободы от лишней потребности оказалось сильнее.
С этим чувством внутренней
свободы я вступил в общественную борьбу после отставки Никиты. Я вошел в нее
весело, как в новый капустник. И антисталинская речь так удалась мне именно
потому, что в ней не было скучной серьезности, что это была, в известном смысле,
игра, - пожалуй, не менее рискованная, чем игра бандерильеро с быком, - но игра,
на которую я смотрел, при всей захваченности, откуда-то изнутри, из точки покоя
и обдуманно соразмерял степень дерзости, балансируя на самой черте, за которой
неизбежно начинались репрессии, - но не переходя через черту. Возможность такого
балансирования мне подсказала статья "Социологические условия харизмы", где
описывалось, как новые африканские лидеры научились ругать колониальные власти,
не попадая в тюрьму (что делало их волшебниками в глазах малограмотных). А форму
подсказали похабные стишки, сочинявшиеся в свое время на пару Михалковым с
Сурковым (я их слушал из уст бывшего школьного товарища, впоследствии редактора
"Советской культуры", В. И. Орлова). Остроумие их (довольно примитивное) было в
том, что слово, относящееся к материально-телесному низу, подсказывалось рифмой,
но не произносилось. И только в конце целой серии куплетов, когда слушатель
перестал ждать матерщины - вы ее получаете с роскошной, полной рифмой...
Круг за кругом я обходил запретную зону, вспоминал Ивана
Калиту, Ашоку, Цинь Шихуанди - и вдруг произнес матерное слово "Сталин". И сразу
сменив язык, начал крыть Сталина строго по-марксистски, выбирая ругательства из
темпераментной статьи Ленина "Памяти графа Гейдена".
Аудиторию охватил
восторг. Философы в штатском вскакивали, пытались подойти к трибуне, но их
хватали за плечи и сажали на место. Несколько скомкав последние фразы (что культ
Сталина - месть истории за разрушение религиозной веры), я кончил. Оглянувшись,
увидел, что колокольчик уже в других руках. Арсений Владимирович Гулыга исчез из
президиума (кажется, что-то с кем-то улаживал). На несколько недель
интеллигенция окутала меня харизмой, как африканцы Кваме Нкруму или Джулиуса
Ньерере. Какой-то кандидат наук, оставшись со мной наедине, спросил, считаю ли я
себя пророком. Я перекосился и ответил:
нет, и вам советую думать своим умом.
Больше он ко мне не подходил. Африканцы белого цвета хотели пророка, вождя. А я
хотел другого - хотел их подтолкнуть к свободной речи, хотел подсказать, что
так, как я, могут все. Это оказалось преждевременным. Ораторами делаются -
только поэтами рождаются, - но не так быстро делаются. Особенно после нескольких
десятилетий рыбьего и рабьего молчания. Мой пример подтолкнул М. И. Ромма. Он
воспользовался случаем сказать что-то о Сталине и потом пригласил меня в гости и
целый вечер рассказывал о своей жизни в те годы (видимо, воспоминания его очень
томили). Но вскоре Ромм умер. Еще тогдашний редактор "Комсомольской правды"
предложил мне придумать какую-нибудь тему для круглого стола. Я придумал, и
круглый стол состоялся, но материалы не были напечатаны. А редактора скоро сняли
с работы. Любопытно, что непосредственно со мной он не решился говорить, агентом
связи служил корреспондент.
Впрочем, опять я забегаю вперед. Теперь не буду
больше дополнять текст воспоминаний, написанных в 1985 году. Беру его в кавычки
и ограничиваюсь сокращениями и самой незначительной стилистической
правкой.
"На следующий день была суббота (по-тогдашнему - укороченный рабочий
день). Аннотирование журналов можно было отложить на понедельник. Сидя за своим
столом в Белом зале у окна, я за четыре часа по памяти записал речь и отдал ее в
машбюро. Шестого текст был готов и пошел в самиздат (магнитофонные записи пошли
в ход раньше). 5 декабря состоялась первая демонстрация у памятника Пушкину;
Семичастный был убежден, что мы с Есениным-Вольпиным в сговоре. Некоторые люди,
слушавшие меня, действительно были у памятника, но я об этом не подозревал и
Вольпина в глаза не видел. (Всё стоящее в истории возникает стихийно, а то, что
требует конспирации и заговоров, - игра, которая дешевле свеч.)
Как текст
"Нравственный облик исторической личности" устарел. Строгий читатель заметит,
что критика Сталина с ленинских позиций не всегда убедительна. Это верно, у меня
сперва намечено было кончить в духе "Квадрильона", сравнивая Сталина со
Смердяковым, чертом и крошкой Цахесом, а Хрущева - с Фальстафом (после Кубы: вот
так я стал, вот так направил шпагу). Но Зина и сосед Юра Глазов, перед которыми
я репетировал, в один голос сказали, что за такое окончание меня за ноги стащат
с трибуны; ну а мне хотелось пройти по лезвию ножа, дать пример оппозиционного
выступления без репрессий, пример для подражания, а не для испугаПервое мне
удалось. Семичастный дважды звонил в Президиум Академии наук, но без успеха. Я
совершенно честно попытался выжать из марксистского языка все, что можно, для
критики Сталина. Это не было для меня ложью (почему бы не попробовать и такой
язык? Даже зная его ограниченные возможности?), и я с наслаждением хлестал по
щекам ленинскими словами о холуях и холопах, обожавших хозяина. Разумеется,
можно было показать и другое (Сталина как ученика Ленина), но в тот момент,
когда я говорил, это было ни к чему. Важно было в лицо назвать сталинистов
холуями, холопами, хамами. А потом либералы, опираясь на мой марксистский язык и
решения XX и XXII съездов, с чистой совестью меня отстояли. Но примера для
подражания не получилось. Роль оказалась неповторимой. В том числе и для меня
самого.
Недели три спустя академик Рыбаков решил использовать смену курса и
свести счеты с профессором Монгайтом, скептически отзывавшимся об его
археологическом национализме. Были заранее подготовлены разгромные выступления.
Их язык, их тон напоминали Лысенко. Председательствующий, М. Я. Гефтер, был захвачен
врасплох и прислал мне записку с просьбой выступить, перебить проработочную
машину. Я тут же набросал несколько тезисов и назвал концепцию Рыбакова
славянским фашизмом. Но следующие ораторы меня просто не заметили. Они
продолжали, по заранее подготовленным бумажкам, долбить Монгайта. Единственный
эффект был тот, что Гефтер,
сославшись на различие мнений, сумел отложить заседание, а в следующий раз
против Рыбакова была мобилизована профессура других институтов (Поршнев,
Токарев). Но это уже его, а не моя заслуга. Я не добился почти ничего. Моя
страсть натолкнулась на холод аудитории, разбилась об него. А на следующий день
- гипертонический криз: я и физически оказался слаб. Трудно начинать карьеру
оратора в 47 лет. Я на десять тысяч рванул как на пятьсот - и спекся. Надо было
беречь силы на случай действительно важного выступления и не затыкать каждую
дырку. А между тем дистанция вырисовывалась все более длинная. Года через два -
в 1967 году - я заподозрил, что Россия и свобода на моем веку не сойдутся.
Разочарование было очень горьким. Само собою сочинилось стихотворение в прозе:
"Гниющее крестьянство, спившийся пролетариат, до конца прогнившая бюрократия, -
и среди всего этого моря гнилья интеллигенция (тоже, говорят, гнилая) пускает
пузыри духа. Со временем эти пузыри твердеют, становятся литературными штампами,
и школьники твердят перед экзаменами души прекрасные порывы: "Товарищ, верь,
взойдет она. Звезда пленительного счастья..." Этот текст вскоре показался мне
очень резким, и я никогда не пытался обнародовать его; но привожу здесь - как
биографический факт. Так было, так я в какой-то миг говорил себе. Да и позже
бывали подобные минуты. Когда человека топят в болоте, он вправе ругаться. И кто
только в России так не ругался! Начиная с Пушкина:
"Черт догадал меня
родиться в России с душою и с талантом"...
Опыт следующего года вполне
уложился в схему. Писать, сидя дома, или подписать что-то - на это некоторые
были способны. Но выступить перед аудиторией и увлечь ее за собой - не то сил не
хватало, не то уменья. Скорее пойти к памятнику Пушкину и помолчать... Какое-то
повторение декабристов. Создание знака, символа, который будущее наполнит
каким-то своим, новым, неожиданным и, может быть, враждебным смыслом (например,
у того же памятника - демонстрация неофашистов).
Я помню, что первая
пресс-конференция диссидентов Павла Литвинова
и Ларисы Богораз
поразила меня больше, чем несколько месяцев спустя демонстрация на Лобном месте.
Выход на Лобное место принципиально единичный акт. А пресс-конференция - это
было начало свободного живого слова и выхода в свободный эфир...
Я убежден,
что без открытого свободного слова - живого слова - свободное общество никогда
не начнется. Расшевелить аудиторию непросто, и не имеет смысла биться головой об
стенку. Но я убежден, что в иных случаях аудитория готова была откликнуться: не
хватило призыва. В 1968 году волна протестов против неправого суда над Аликом
Гинзбургом поколебала мой скептицизм, и я решил опять попробовать возможность
еще одной речи. Шли слухи, что доклад Юрия Давыдова об отчуждении будет очень
смелым. Оставалось выступить в прениях - с середины, как в декабре 1965-го,
заговорив о политической злобе дня. Я набросал несколько тезисов на каталожной
карточке и ждал, что скажет Давыдов... Но увы! Он не сказал ничего
интересного:
видимо, передумал, бросил первоначальный смелый замысел.
Аудитория дремала. Я порвал каталожную карточку (что там было, сейчас не
вспомню). Без подготовленного общего настроения, за свои десять минут, все равно
ничего не добьюсь. Потом я узнал, что в кулуарах шел сбор подписей под одним из
протестов, и Ю. Давыдов его подписал. Но попытаться высказать свой протест
вслух, публично - на это он не решился. Загадку объяснили мне воспоминания П. Г. Григоренко. Рассказывая о своем выступлении на
партийной конференции в 1961 году, Петр Григорьевич пишет:
"Большая часть
делегатов прислала заявления в МК, в которых сообщают о своем неучастии в
голосовании и несогласии с принятым решением (осудить выступление П. Г.
Григоренко и лишить его. депутатского мандата. При голосовании одна треть
подняла руки за, а две трети не подняли ни за, ни против, ни воздержались. Как
Будда в нирване). Поразило меня, - продолжает Петр Григорьевич, - что люди не
боятся послать заявление-протест, но не решаются за это же самое проголосовать
открыто. В этом вся система. В бюрократические учреждения можно писать в
одиночку любые слезные жалобы. Вам, как правило, не ответят, но и не накажут,
если дальше надоедать не станете. За коллективные же действия, если они даже
выражаются в простом поднятии руки, если это неугодно начальству, жестоко
покарают".
Оставалась последняя надежда, что Чехословакия потащит за собой
Восточную Европу, а Восточная Европа - нас. Август 1968-го покончил и с этим
ожиданием. Значит - никаких реформ. Будем гнить, пока колеса начнут на ходу
отваливаться от автобусов или взрываться реакторы (хочется прибавить сейчас). На
ближайшие годы (а может, и десятилетия) только одна перспектива: нарастающее
отчуждение советских наций от замороженного русского центра, превращение наций в
партии, с прогрессивной ролью окраин и реакционной ролью России. Возможно, что
именно этот путь к чему-нибудь приведет (например, к распаду империи и к
освобождению русского сознания и русского бюджета от имперских забот). Но если и
приведет, то когда-нибудь, а пока что мне делать нечего. Я не способен сражаться
под национальным знаменем - и ради чего? Чтобы деспотизм одного цвета сменился
деспотизмом другого цвета? Свобода немыслима там, где нет общего стремления к
ней. А его нет. Есть, возникла уже традиция донкихотства. Но Дон Кихотом надо
родиться. А я им не родился. Я мог бы принять участие в каком-то коротком бурном
движении, но моя дхарма - не это. Я создан думать. И лучше своя плохая дхарма,
чем чужая хорошая...
С этих пор я считал себя в полной отставке от истории -
и в своей записной книжке написал (кажется, в 1970 году), что духовно выиграл:
политическая безнадежность освободила меня от политических задач. Успех движения
60-х годов втянул бы в проблемы времени, а сейчас я свободен от них, как
Августин - от задачи сохранения Рима, и целиком могу посвятить себя поискам
града Божьего.
Свобода от всякой практической цели сделала семидесятые годы
самыми плодотворными в моей жизни. Я писал "Сны земли", писал о Достоевском и
попытался довести до печатного станка теоретические наброски, начатые в 60-е
годы с целью создать альтернативу официальной концепции всемирной истории
(задача, которую параллельно со мной решал - на свой лад - Лев Николаевич
Гумилев).
Мне кажется, что мои наброски представляют известный интерес. Но
слишком серьезно я к ним не отношусь. Чем больше живу, тем сильнее чувствую
бездну, по самому краешку которой лепятся наши мысли. Как-то академика Тарле
попросили не ставить всем подряд пятерки, а оценивать знания по справедливости.
"По справедливости, - отвечал Тарле, - историю знает на пятерку только Господь
Бог. Я ее знаю, в лучшем случае, на четыре. А студенты, аспиранты..." Он
безнадежно махнул рукой.
Я думаю, даже оценка четыре, которую Тарле сам себе
поставил, сильно завышена. Все наши исторические концепции - фантазии
троечников, и это в самом-самом лучшем случае. Глобальная теория невозможна без
известной доли хлестаковщины, без легкости в мыслях необыкновенной. Знаю это по
себе и не осуждаю в других. Ни одна теория исторического процесса не может быть
теорией в том смысле, который это слово получило в точных науках, не годится в
качестве инструкции, руководства к действию. Только к прояснению интуиции,
рожденной из глубины сегодняшнего исторического опыта - и подсказывающей
один-два необходимых шага, но не больше. Надежное руководство к историческому
действию так же невозможно, как эликсир бессмертия и философский камень.
Меня
оторопь брала, когда Миша Бернштам, обожавший меня когда-то так, как потом
обожал Солженицына, с восторгом подхватывал мои текучие мысли, все время
менявшие направление, и превращал их в какие-то железобетонные конструкции,
повисавшие над пропастью. Кажется, Галич тогда еще не написал своего
стихотворения о человеке, который знает, как надо. Но я не раз испытывал тот же
страх.
Ад вымощен теориями, которые непобедимы, потому что они истинны, и все
руководства к действию давно взяты на учет преисподней. Мои теории - не
руководства к действию. И я надеюсь, что они никогда не победят.
Несколько
раз я собирался научить историю, как ей себя вести; и в конце концов она сама
меня научила: ждать, пока что-то созреет. Тогда можно помочь вытащить наружу то,
что уже есть. Что именно? Что Бог даст. Вовсе не обязательно то, что мне
хочется. Ну что ж, - можно отойти в сторону. Пусть акушерским ремеслом
занимаются другие.
Тенденции исторического развития я схватывал довольно
быстро: но их много, а я один и сразу все не могу вместить в свою голову. То
лезет в глаза затхлость и гниение, то начинает дуть ветер перемен и становится
интересно подумать: а что, если реформы пойдут всерьез? И после
пессимистического "Квадрильона" я разрабатывал оптимистические модели, и после
"Акафиста пошлости" представил себе на миг Москву, ставшую одной из
интеллектуальных и духовных столиц мира;
Россию, захваченную поисками синтеза
культур, стянутых в узел XX веком; и на этой основе - нечто вроде Евразийского
сообщества, свободную ассоциацию республик, связанных общей историей последних
десятилетий. Вероятно ли это? Не очень. Но на каждом повороте истории есть
неожиданные возможности. Одни вероятны, другие менее вероятны, третьи почти
невероятны, но какая возьмет верх - решает непостижимым образом игра высших,
низших и человеческих сил в непостижимом сочетании друг с другом. "Железная
мистерия" Даниила Андреева - только
метафора. Реальность еще сложнее и непостижимее. Нависшая катастрофа может
оказаться стимулом и вызвать творческий ответ - а может и не вызвать его и дать
человечеству предметный урок наподобие потопа. Предвидеть будущее могут только
гадалки. У некоторых из них, кажется, есть способность заглядывать в вечный план
бытия, где прошлое, настоящее и будущее мирно дремлют рядышком. У меня такой
способности нет, и в "Проблеме Воланда" я высказал о прошлом, а следовательно, и
о будущем все, что способен об этом сказать. То есть очень немногое".
Так я
писал в 1985 году, когда меня еще никто не печатал и даже упоминать мое имя было
запрещено:
"Скорее всего, история пойдет так, что штатного места для меня не
найдется, и эти странички вытащат из хлама и перечтут разве после того, как все
наше - рухнет, и отдельные кирпичики пойдут на какие-то непредвиденные хижины и
храмы. А может быть, и тогда этим никто не станет заниматься. Умом я принимаю и
такую возможность. Мысль должна быть высказана. А там история подхватит, что ей
нужно, и отбросит лишнее. Наше дело понять свою дхарму и сыграть свою (а не
чужую) роль..."
Теперь о том, что я в 1985 году не мог написать. Мне не
удалось совершенно уйти от истории. Я не читал газет, не слушал радио (Е. В.
Завадская сказала в эти годы: "Надо или жить, или читать газеты")... Но какая-то
гадость, носившаяся в воздухе, все равно доходила, заполняла гортань, и иногда
невыносимо хотелось откашляться. Так возник в свое время "Квадрильон" - отклик
на беседы Никиты Сергеевича с писателями и художниками, а в начале 80-х -
"Акафист пошлости". Время глухое, Сахаров в Горьком, все молчит, только камни
вопиют. Меня еще не предупреждали - значит, был резерв: авось не посадят, только
предупредят. Кому-то ведь надо вскрикнуть. И, отделав текст, я разрешил Марье
Васильевне Розановой опубликовать его. Потом "Акафист" передали по радио. Потом
меня вызвали на Большую Лубянку и предупредили о применении ст. 190 ч. 1.
Подписывая протокол, я набросал заявление, примерно такое: "Я не считаю свою
деятельность враждебной обществу, но слишком стар, чтобы продолжать борьбу, и
отказываюсь от политических заявлений. Однако я не буду препятствовать
публикации моей книги "Сны земли" и статей литературного, исторического и
философского характера. Печатанье таких статей в журналах "Синтаксис" и "Страна
и мир" я санкционирую".
Сотрудник, промывавший мне мозги, был недоволен
словом "санкционирую", но я решил исключить возможность дальнейших вызовов за
нарушение слова и не отступать от основной линии (живу здесь, печатаюсь там).
Сухое сообщение о беседе я послал в Мюнхен с уведомлением о вручении. Письмо
дошло (я написал там названия двух эссе, которые просил не печатать). Таким
образом, вместо мистического страха прикоснуться к табу вышло вроде правового
акта: вот это можно печатать, а этого нельзя. Новых вызовов действительно не
было. Но когда появилась наконец моя книга, то 15 мая 1985 года был произведен
обыск у друга нашей семьи Лимы Ефимовой. Было ясно, что у нее оседают экземпляры
машинописи, которые из нашего дома разбазариваются. Иностранные радиостанции
неточно сообщили, что обыск произведен у меня. Следующий обыск действительно мог
быть у меня, изъять тексты еще до машинописи. Я почувствовал себя как на фронте
и почти физически помолодел, писал "Записки гадкого утенка" главу за главой
(этот текст - расширенный вариант главы 13-й). Но кое-что не хотелось
записывать. И только сейчас собрался написать о встречах и разговорах с
несколькими людьми, очень непохожими друг на друга, но по тем или другим
причинам приблизившимися ко мне и ставшими для меня "диссидентами в частности",
со своими особыми лицами, в отличие от "диссидентов вообще".
С Валентином
Федоровичем Турчиным я познакомился вскоре после своей антисталинской речи.
"Литературная газета" проводила тогда "среды", и меня кто-то пригласил. Турчин
оказался моим соседом, провожал до дому и по дороге рассказал о своих планах.
Валя был убежден, что есть здоровая часть номенклатуры, с которой можно вместе
проводить реформы; но ее сковывает инерция страха. Надо убедить, что мы,
интеллектуалы, не собираемся никого вешать за ноги и, напротив, готовы даже
согласиться на однопартийную систему. План Турчина выглядит предвосхищением
курса Горбачева, и вполне возможно, что некоторые референты ЦК и другие
работники не очень высокого ранга ей сочувствовали. Он глухо упоминал, что вел
какие-то переговоры (не рассказывая, когда и с кем, чтобы не подвести людей).
Думаю, что с интеллектуалами-референтами он действительно находил общий язык; но
вряд ли этот язык понимал Суслов.
Другой частью программы Турчина,
непосредственно касавшейся меня, была подготовка общественного мнения. В этом я
обещал ему помочь.
Турчин 60-х и начала 70-х годов был одним из редких в
России умеренных, но настойчивых и твердых либералов. Многие его успехи в
пропаганде были основаны на обаянии таланта, открытой, общительной натуры и
остроумия (он участвовал в книгах "Физики шутят", во всякого рода вечерах,
сочинял пьесы для кукольного театра и т.п.). Никакого полемического захлеба,
никакого кипения ненависти. Он был недоволен моим "Эвклидовским разумом" и
сказал мне, что считает эту работу реакционной и антинаучной, но сказал таким
мягким тоном, что я просто принял это к сведению. В чем-то мы духовно
несовместимы, но продолжаем дружить. Казалось, Турчина невозможно вывести из
себя, даже на официальные мерзости он откликался сдержанно, не теряя власти над
собой. Но порядочный человек не может иногда не взорваться...
Наша
несравненная пресса вылила очередной ушат грязи на Сахарова. Турчин как раз в
это время сближался с Сахаровым и почувствовал, что не может не ответить. - Его
тут же выставили с работы (плевать, что ученый с мировым именем). Обстоятельства
стали сдвигать ко все более радикальным шагам. Вскоре Валя стал своим человеком
в доме Алика
Гинзбурга, руководившего фондом помощи заключенным, и председателем русской
секции Международной амнистии. В день рождения за ним заехали, отвезли в
Лефортово, постояли, ничего не говоря, перед воротами тюрьмы, а потом -
всего-навсего привезли к районному прокурору и "предупредили". Творческое
повторение истории с Галилеем, которому показали орудия пытки. Организм
теоретика не подготовлен к таким встряскам. Открылась язва желудка, и Турчин
решил уехать. Перед отъездом он говорил мне, что жалеет о своей горячности: жаль
навсегда покидать Россию. Но прошли годы, и он прижился в Америке. Недавно
приезжал погостить; возвращаться не думает.
Из этого примера видно, что у
Андропова была богатая полицейская фантазия. Он все время придумывал новые
страхи. Если вы втягиваетесь в бой, то перестаете бояться пуль и снарядов. Тогда
придумывают танки или еще что-то - и надо бороться с новым страхом. По моему
опыту, универсального бесстрашия не существует. Мужество военное, гражданское,
метафизическое - совершенно разные вещи. И мало кто умеет обобщить опыт
бесстрашия и переключать его с одной клеммы на другую. Герои Советского Союза
оказывались мокрыми курицами в литературной борьбе. И почти каждого человека
можно напугать (Оруэлл показывает это в романе "1984").
Я помню, какое
тягостное впечатление произвело на меня убийство Кости Богатырева, переводчика
Рильке, вызвавшего чем-то недовольство товарища волка - ка-жется, своими
контактами с иностранцами. Входить в подъезд и думать, что сейчас тебя бутылкой
по голове... Брр! (А. Д. Сахаров обработал
статистику несчастных случаев с диссидентами и выяснил, что вероятность
случайной гибели диссидента на порядок выше, чем у недиссидентов.)
То же
самое - психушки. Поэт и проповедник Сандр Рига (Александр Сергеевич Ротберг)
очень ярко описал, какой ужас в нем вызвала угроза психиатрической расправы (а
потом осуществление этой угрозы). К сожалению, журнал "Чаша" (1989, № 4)
издается только в 100 экземплярах; хотелось бы увидеть рассказ Ротберга в
газете. Тем более что преступники-врачи все на своих местах и могут мучить
других.
Наш народ - алкоголик страха. После тех цистерн, которые мы вылакали
при Сталине, достаточно загнать в психушку одного - и у миллиона душа уходит в
пятки. Такую же роль играют слухи о погромах. После каждого бесчинства "Памяти"
десятки тысяч интеллигентов срываются с места и бросаются в ОВИР. А не к
избирательным участкам, где они могли бы помешать номенклатурным
кандидатам.
Один из моих старых друзей, посаженный при Ежове и на показуху
выпущенный Берией, сохранил на всю жизнь привычку сидеть лицом к двери, как
заставляли в камере. Такие психические травмы, иногда незаметные, остались у
многих... Мой друг не участвовал в демократическом движении, потому что не был
уверен в себе. Я уважал его трезвую оценку своих сил. Вполне понимаю, какой
страх охватил бывших узников сталинских лагерей - Якира, Красина, Дудко, - когда
их снова пригласили на Лубянку. Нечто вроде удара по старой ране. Даже
бесстрашный А. Гинзбург в начале 60-х пережил минуту колебания, и его статейка
(дописанная редакцией) попала в "Вечерку". Он был очень молод, учился на опыте -
и выучился: с этих пор колебаний не было. От зрелого человека, от пастыря душ
можно ждать трезвого сознания своих слабостей. Или не пей вина, или умей платить
за перебитую посуду. К несчастью, сбивает человека тщеславие, желание сыграть
роль. Я не могу осуждать слабость (например, женщины, выдавшей архив Солженицына
и покончившей с собой). Но претит тщеславное нежелание сознаться в своей
слабости и склонность подписывать необеспеченные векселя.
Петра Якира очень
долго не хотели арестовывать. По чьему-то приказу его специально велели
задержать на несколько часов, чтобы не попал на Лобное место, под неизбежный
процесс и ссылку. Тех, кто способен стать подлинными вождями движения, сразу
изъяли, а Якира оставили и Красина оставили - пусть красуются на авансцене,
пусть побольше натворят и созреют для покаяния, когда прижмут к стенке.
Якира
вытолкнула в первый ряд фамилия отца. Сперва это ничем не грозило: собирал
престижные подписи против реабилитации Сталина, потом - против нарушений
законности в серии процессов, начатых делом Синявского и Даниэля. Потом стало
ясно, что зубы у щуки не выпали, и с помощью проверенных рычагов авангард
движения был отсечен от своей армии. Сочувствующие не перестали сочувствовать,
но монополия государства на все рабочие места поставила их перед выбором: или
гражданское молчание, или идти работать дворником. Анатолии Якобсон вынужден был
сперва оставить школу - его ученики были в отчаянии, а потом, втянувшись в
издание "Хроники", оказался перед выбором: лагерь или отъезд. У него не было
никаких склонностей к эмиграции, он предпочитал лагерь. Но сын поставил
ультиматум: если отец не воспользуется случаем, то он сам, достигнув совершенных
лет, будет добиваться отъезда. Мальчику в своем роде повезло: ему трижды
пришлось встречаться с людьми (взрослыми, ответственными за свои поступки),
которые говорили ему, что готовы задушить его и всех евреев собственными руками.
Для Анатолия это была очередная гримаса жизни, полной гримас; но для Сани - тем
детским впечатлением, которое все определяет. Под двойным нажимом Анатолий
уехал. В Израиле к нему были очень внимательны, напечатали работу о
революционном романтизме - опыт идеологии диссидента, основанный на учении
Толстого (недавно перепечатано в "Новом мире"), - но он так и не пустил новых
корней и во время одного из приступов депрессии покончил с собой.
Незримый
круг очертил людей, перешагнувших через страх, и отделил от всех остальных.
Внутри круга осталась добровольная штрафная рота, готовая лечь животами на
колючую проволоку. Издание "Хроники текущих событий" пришлось законспирировать,
иначе просто ничего бы не вышло, но попытка избежать подполья продолжалась.
Основные начинания диссидентов - инициативная группа по созданию общества прав
человека, "Группа Хельсинки" - были открытыми. Участники групп превращали себя в
живую мишень. Огонь по мишеням велся довольно скованно, мешала гласность,
созданная иностранными корреспондентами, но все равно быть живой мишенью
нелегко. Якир и Красин постоянно подогревали себя фронтовыми "сто грамм",
сознанием славы, которую видели в глазах поклонниц, международной известностью.
В камере, в одиночестве, все это исчезло. Выдерживали люди, не думавшие о том,
как они выглядят, и не нуждавшиеся в славе. Тщеславие сдавалось.
Одно,
впрочем, можно сказать в пользу Якира: он не пытался оправдываться и не
публиковал - как Дудко - писем и статей, возвеличивавших отступничество. Когда
старый знакомый попросил объяснить его поведение, бывший вождь коротко сказал:
"Я сука". Когда-нибудь, после мук искупления, ангел протянет ему эти грубые
слова, как луковку - злой барыне, и выведет из преисподней.
Удары КГБ
выводили из строя одного за другим, а взамен в "Группу Хельсинки" вступали
мнимые диссиденты, отказники, добивавшиеся разрешения уехать. Не помню, у кого я
познакомился с Юрой Мнюхом - у Турчина или Гинзбурга (какое-то время они жили
рядом на улице Волгина). Мнюх оказался моим соседом, домой шли вместе,
разговорились. Пару раз я к нему заходил. Один раз застал заседание "Группы
Хельсинки". В центре Юра, добросовестно, но без энтузиазма пытавшийся вникнуть в
текст, который они редактировали. Одесную Мальва Ланда, горячо отстаивавшая
каждое слово. КГБ не без остроумия обвинил ее в поджоге собственной квартиры.
Метафизически в этом что-то было. Из четырех стихий Мальве досталось больше
всего огня, немного воздуха и совсем мало воды и земли. Она горела правами
человека так же, как революционеры - своими программами. Зато Анатолий
Щаранский, сидевший ошую, даже не пытался сделать вид, что дискуссия его
занимает. Несколько раз диссиденты его просили быть переводчиком (он хорошо
говорил по- английски), а потом он решил, как и Юра, подразнить начальство -
пусть вышлют. Юру выпустили за бугор, а Щаранского посадили и хотели добиться
покаяния. Казалось бы, какое дело сионисту, что о нем будут думать и говорить в
России: лишь бы выпустили. Но неожиданно расчет провалился. Чувство собственного
достоинства оказалось сильнее страха (ему грозили расстрелом). Разозлившись,
гэбэшники влепили ему огромный срок за шпионаж. Шпионажем был список
евреев-отказников с указанием их бывшего места работы. По этому процессу мой
приятель Виталий Рубин заочно проходил в качестве резидента какой-то разведки.
Виталий (уже успевший уехать и не успевший разбиться насмерть в Негеве) писал
нашим общим друзьям:
"Сижу и думаю, где бы я сейчас
сидел..."
Антисталинская речь принесла мне еще одну дружбу, с семьей
Мюгге-Великановой. Началось это довольно смешно, неожиданным звонком в дверь.
Меня не было, открыла Зина. "Здравствуйте, - сказал человек. - Я ваш поклонник".
- "???" - "То есть вашего мужа", - поправился Сергей Мюгге. Он и его жена Ася
(Ксения Михайловна) Великанова жили совсем возле, в соседнем корпусе (вообще
почти все диссидентство размещалось между Ленинским проспектом и улицей Волгина.
"Узок был их круг"). Супруги были под стать друг другу по смелости и даже
некоторой авантюрности характеров. Несколько лет спустя с их фамилий начиналось
знаменитое дело о самиздате, по которому было привлечено несколько десятков
человек. Мои сочинения 60-х годов сразу попали на эту фабрику; кажется, через те
же руки они уходили и за границу (я сам тогда ничего не посылал и оставлял
публикацию стихии).
Сергей напечатал за границей книгу, в которой обрисовал
себя лучше, чем я могу это сделать. Мне остается рассказать об Асе, неожиданно
привязавшейся к Зине, к ее стихам, к ее елке. Ася напоминала музыку, в которой
пьяно чередуется с форте. После бурной активности ее тянуло к тишине, и
постепенно она стала своим человеком в нашем доме. Когда началось "Дело Мюгге,
Великановой и других", супругам дали
возможность уехать. Сергей этим воспользовался. Поменять лагерь на высылку - не
поруха чести. В лагере он уже посидел в сталинские годы за смелый язык. И Ася
собралась ехать с ним. В трудовой книжке ее сохранилась запись: уволилась в
связи с отъездом в Израиль. Вдруг, в последнюю минуту, она почувствовала, что
скорее расстанется с Сергеем, чем с Россией, с друзьями, с любимой сестрой
Таней. Вопреки ожиданиям, ее не посадили. А вскоре она тяжело заболела. Больных
раком, в случае достоверного диагноза, не арестовывали. Иногда оказывали
давление на врачей, чтобы похуже лечили (как это было с Кистяковским,
переводчиком Толкиена), но давали умереть дома. Ася, к огорчению властей, не
умирала. Сергей обжился в Канаде и посылал деньги на сына, а заодно, вместе с
алиментами, в фонд помощи заключенным. Одно из его писем было использовано в
журнале "Крокодил" как документ, адресованный Тане Великановой (вот какими
деньгами ее купили). Знакомым бросалось в глаза, что речь в письме идет о Коле,
сыне Аси и Сергея, а вовсе не Тани и Кости; но публика съела эту информацию, не
поморщившись.
Ася была диссиденткой во всем. Даже лечилась она и лечила
других, пренебрегая официальной медициной. Добившись успеха в экспериментах на
себе, она тут же начинала лечить нас и всех остальных, кто этого хотел. С
остальными иногда тоже получалось. Ася до последних дней, уже с трудом двигаясь,
кому-то помогала. И эта помощь другим больше всего помогла ей самой. Сердце ее
никогда не оставалось праздным. Огромную роль в Асином самолечении играл
характер, какая-то неистощимая любовь к жизни и душевная щедрость. Она
продержалась лет десять, несколько раз добиваясь явных ремиссий. Больной ездила
в леса за какими-то травами или за бересклетом, заблудилась, угодила в речку,
вымокла, высохла, умудрилась не схватить воспаления легких... Таких приключений
у нее были десятки. С метастазами в позвоночнике ездила на свидание в лагерь и в
ссылку к Тане, возила к ней внуков - но не только это: с теми же метастазами,
делавшими позвонки очень хрупкими, каталась на велосипеде. Кое-какие поручения
по фонду помощи она выполняла без всякого страха. Но об одном деле рассказывала
мне два раза с откровенным неудовольствием. Ей завезли, без всякого
предупреждения, 400 экземпляров "Гулага". К счастью, обошлось, и все четыреста
книг благополучно были растащены в кошелках, накрытые картошкой и прочей
дребеденью. Ася не скрывала, что масштабы операции ее несколько напугали.
Я
обязан Асе знакомством со своего рода музыкальным самиздатом - с творчеством
Петра Петровича Старчика. Первую свою песню
(на слова китайского поэта-изгнанника) он сочинил в казанской психушке, а попал
туда потому, что после августа 68-го сочинил листовку и разбрасывал ее с
эскалаторов метро. Голос у Петра Петровича небогатый, но в музыке, которую он
сочинял, много выстраданного. Меня особенно поразил цикл, который я окрестил
"Плач по России", - собрание песен на тюремные стихи А. Солодовникова,
"Погорельщину" Клюева, "Памяти матери" Твардовского и т.п. Благодаря Старчику я
основательно познакомился с Клюевым (раньше я его не знал) и нахожу, что стих
Клюева крепче есенинского. А стихи Солодовникова вошли в мою работу "Поэзия
несуществующего направления" (сейчас я назвал бы ее иначе: поэзия духовного
опыта).
В конце 70-х Старчика опять посадили в психушку - по совершенно
дикому поводу: несанкционированный домашний вечер памяти Марины Цветаевой. Этот
случай подсказал мне тему доклада "Точка безумия в жизни героя Достоевского", а
также несколько страничек публицистики, которые передала "Немецкая волна".
Впрочем, Петю скоро выпустили, взяв слово, что у себя дома он не будет
устраивать публичные концерты. Нелепая казнь, а потом такая же нелепая милость
сильно прибавили ему популярности, и десятки людей приглашали его теперь к себе
в гости. Потом (еще в период застоя) разрешены были и выступления с эстрады.
Любопытный пример того, какими условными и неустойчивыми критериями
руководствовалась тогдашняя юридическая практика.
В доме Мюгге-Великановой я
познакомился и с Петром Григорьевичем Григоренко. Он задумал основать общество
по защите прав человека и собрал неформальный "круглый стол", чтобы лучше
обсудить эту проблему (впоследствии я узнал, что таких военных советов было по
крайней мере два, но я присутствовал на одном). Меня пригласили в качестве
философа. Все это очень непохоже на обычные диссидентские решения, принимавшиеся
в узком кругу, и замечательно характерно для Григоренко. Он мог планировать
самые дерзкие операции, но обсуждал все детали спокойно и трезво, в лучших
традициях русского генералитета.
Идея лиги (или общества) защиты прав
человека приходила мне в голову еще в лагере в 1952 году. Но и в 1972-м час для
этого общества еще не настал. Я сказал, что вокруг инициаторов будет создан
барьер страха, и сколько было смельчаков, столько примерно и останется. Либо,
если у начальства хватит остроумия, в общество сразу же запишется тысяча
сексотов, они изберут свое правление, Григоренко исключат и примут резолюцию
протеста против нарушения прав человека израильской военщиной. Второй способ
остался на будущее, но первый действительно был применен. Лицо Петра
Григорьевича сперва кажется суровым и вдруг становится трепетно ранимым. Меня
поразило выражение страдания, с которым он меня слушал. Бывают такие
мужественно-трепетные лица. Потом он ответил, что я недооцениваю возможности
развития: в Чехословакии даже самиздата не было, а как полыхнуло! Точно не помню
свой ответ. Скорее всего я повторил то, что писал в эссе "Человек ниоткуда".
Чешская интеллигенция неотделима от чешского народа, и народ видит в ней своего
вождя; русская интеллигенция варится в собственном соку и только в редких
случаях находит контакт с народом. Сейчас этого контакта нет, и власти могут
делать все, что им угодно.
Завязался разговор об интеллигенции. Я попал на
своего конька и рассказал о разных подходах к этому понятию. Тут меня поддержал
студент, только что исключенный из комсомола и института за подпись под
воззванием в защиту крымских татар (его приход и рассказ перебили начало наших
прений). Мне было очень жаль умного мальчика, которого через несколько дней
сдадут в солдаты, и я робко заметил, что лучше бы не привлекать к таким подписям
студентов, очень они уязвимы. Петр Григорьевич тихо ответил: "Мы не можем без
молодежи". И снова я увидел, что он сердцем чувствовал то же, что я, и даже
сильнее, но ум военачальника диктовал, что не бывает войны без жертв.
Студент
рассказал, как его исключали. Товарищи откровенно ему высказали в коридоре, что
им плевать на все идеи, а потом дружно, без всяких моральных колебаний, подняли
руки за предложенную резолюцию. Никто не захотел портить себе жизнь. Мне
казалось очевидным, что эти студенты и проект Петра Григорьевича несовместимы.
Но человек действия, верный своему характеру, не может не действовать, даже если
действие граничит с абсурдом. И хотя современники пожимают плечами, потом
оказывается, что нелепое декабристское каре зачемто было нужно и нужен был Джон
Браун, не дождавшийся, пока президентом станет Авраам Линкольн.
Мне казалось,
что надо следовать приказу партизанского штаба (в "Разгроме" Фадеева):
"сохранять боевые единицы", сохранять самиздат. Красный Крест - и не
предпринимать наступательных операций. Диссиденты вели бой, как на Керченском
полуострове в 1942-м: все силы на переднем крае и никаких резервов.
Был ли у
них другой выбор? Не знаю. В конечном счете - нет. Если бы они продержались до
афганской войны, то все равно пришлось бы "выйти на площадь". А до этого?
Выдвигать на первое место одного, ему одному давать пресс-конференции, пока не
посадят? Потом выступает следующий и т.д. Но у № 2 или № 3 нет имени, никто его
не услышит. "Инициативная группа" или "Группа Хельсинки" - это было имя, это был
рычаг, за который могла схватиться мировая пресса.
В эти годы армянское радио
спросили, кто такие диссиденты. "Кто такие диссиденты, не знаем. - ответил
воображаемый диктор. - Есть до-сиденты, сиденты и пост-сиденты". До-сиденты и
пост-сиденты издавали "Хронику", а сиденты за нее сидели. И все-таки это не было
совершенно замкнутым кругом. Приезжали ходоки, приносили жалобы на местные
беззакония. Свято место не оставалось пусто. Возникали какие-то зародыши
"неформальных", как сейчас говорят, отношений.
Таким образом, спор мой с
Петром Григорьевичем можно было продолжать до бесконечности. Хотя длился он один
вечер. И остался в памяти не столько предмет. сколько стиль спора: Петр
Григорьевич ни разу не рассердился. Он даже не сдерживал себя. Он просто не
злился. Я доказывал нежизнеспособность его любимого детища, а он внимательно
слушал и вдумывался. Конечно, это норма (в том смысле, в котором норма есть
идеал). Но больше я с такой нормой не сталкивался.
Вскоре Петра Григорьевича
засадили во вторую психушку. Вернувшись, он почти сразу позвал меня в гости. Я
рад был начать разговор с признания, что полюбил его с одной встречи. Он ответил
мне примерно тем же. Но мне не с чего было сердиться, позвали дать экспертизу, и
я ее дал. Так что заслуга целиком его, не моя. И в некоторых других случаях я
чувствовал его нравственное превосходство. Например, когда в комнату входил и
вмешивался в разговор пасынок. Этот сын Зинаиды Михайловны до 6 лет ходил с
вываливающимся языком и только в 12 впервые сказал "мама". Я застал его читающим
книги, сравнивавшим Сталина с Иваном Грозным. Правда, не очень кстати. Но по
словам покойного профессора Эфроимсона такие
дети умирают до 16 лет. Что Алик выжил и научился читать - это чудо, это
свидетельство умной любви, окружавшей его. Примерно так М. М. Бахтин относился к
своей жене, впавшей в старческое слабоумие. Сохранить любовь к жене, однако,
легче, чем полюбить дефективного пасынка.
Пригласил меня Петр Григорьевич
из-за статьи "По поводу диалога", дважды зарубленной в двух редакциях 60-х
годов. Подводя итог эпохе, я собрал всю свою ненапечатанную публицистику и,
ничего не меняя, включил в книгу вместе с эссе (которыми дорожил) как документ
для историков. Статья была попыткой убедить атеистов на их собственном языке,
что не надо закрывать церкви. Для пущей убедительности я пошел на некоторые
уступки, за которые мне досталось в "Образованщине". И вдруг этот устаревший текст,
первоначально рассчитанный на комитет по делам религии, нашел своего настоящего
читателя, ради которого хотелось написать все заново и получше. Петра
Григорьевича захватила мысль, что праздник - не просто отдых. Он стал приводить
свои собственные, взятые из жизни примеры, что разрушение структуры праздника, в
центре которого было богослужение, приводит к нравственному упадку народа. И
полился поток воспоминаний. Какой особый вкус был у яблока, которое впервые
можно было сорвать на Спаса. И о сельском священнике, бывшем миссионере, видимо,
очень незаурядном человеке. И как после богослужения начинался второй, веселый
праздник. Девушки собирались в круг и допоздна пели песни. На одном краю села
хор и на другом, перекликаясь друг с другом. А сейчас - он побывал в родном селе
- нет песен. Все сидят у своих телевизоров. "Скучно живем", - сказал ему
односельчанин, с которым Григоренко мальчиком когда-то играл.
Я еще лучше
понял в этом разговоре, что церковь была неповторимым центром деревенской
культуры - храмом, и оперой, и картинной галереей. "А потом взрывали церкви?" -
переспросил я Петра Григорьевича (он был сапером и по приказу командующего
Белорусским военным округом взорвал три храма). "Да, взрывал", - грустно
подтвердил Григоренко. Его новой верой стала революция. Церковь была против
революции. Церковь смешалась в его сознании с дроздовцами, расстрелявшими
учителя истории, полного георгиевского кавалера, избранного председателем
городского совета. Этот мужественный человек, случайно уцелевший после общего
расстрела (видимо, пуля, скользнув по черепу, только оглушила), надел форму со
всеми крестами и пошел жаловаться к полковнику Дроздовскому на действия его
подчиненных. Тут георгиевского кавалера и добили.
Петр Григорьевич был
замечательный рассказчик. Теперь его воспоминания опубликованы, и читатель сам
сможет об этом судить. Меньше всего удались диссиденты, они все немного на одно
лицо. Остальное превосходно - одна из лучших мемуарных книг, которые я прочел.
Детство, гражданская война (глазами мальчика, брат которого - красный партизан),
комсомольский пыл и обаяние сталинской простоты, ужасы застенков 30-х годов (по
рассказам брата, в судьбу которого Петр Григорьевич вмешался и сумел сделать
невозможное:
вызволил несколько десятков человек), Халхин-Гол с нестандартным
Жуковым, диктатор Дальнего Востока Опанасенко, нестандартный Мехлис,
нестандартные действия дивизии Григоренко в Карпатах... В устных рассказах Петр
Григорьевич набрасывал только черты забытого времени, о себе самом стеснялся
говорить. И только в книге я увидел рыжего мальчика, брившего потом волосы
наголо, чтобы не дразнили, но сохранившего на всю жизнь солидарность с рыжими, с
теми, кого дразнят, кого бьют. Впрочем, может быть, он родился рыцарем? Так, как
рождаются поэтом?
"Я сидел в коридоре у окна, находящегося на высоте полутора
этажей... Слева от меня, почти около самого здания, въезд и вход во двор
реального училища. И вот через этот вход вливается во двор шайка реалистов
младших классов, предводительствуемая старшеклассником Шавкой Сластеновым
(накануне показавшим дроздовцам, куда бежали члены Совета. - Г.П.). Над ними
развевался белый флаг с надписью: "Бей жидов - спасай Россию!" Это же они и орут
во всю глотку. И нужно же произойти такому! Откуда-то им навстречу - первоклашка
- еврейский мальчик. Да еще маленький, щуплый, болезненного вида. Шайка
мгновенно его окружает: "Молись своему жидовскому Богу! Сейчас мы будем спасать
Россию от тебя". Образуют живой круг вокруг него, гогочут и бросают его с одной
стороны круга на другую. Он плачет и падает на песчаную дорожку.
Все зло, что
у меня накопилось за прошедшие сутки (когда на глазах у всех убили учителя
Новицкого. - Г.П) подкатило к горлу. Я открыл окно и прыгнул с высоты
полутора этажей. Упал я почти рядом с шайкой. После, уже взрослый, я ездил
специально посмотреть на это место и пришел к выводу, что теперь прыгнуть с этой
высоты не смог бы. А тогда прыгнул. И сразу же начал наносить удары, крича: "Ах
вы, белая сволочь!" Один против всех. А потом за эту донкихотскую драку был
исключен из школы как хулиган.
Так, с вступления в город офицерского полка
Дроздовского, шедшего походной колонной с румынского фронта на Дон, расстреливая
по дороге все Советы, началась в Ногайске гражданская война. А кончилась -
красным террором, расстрелами заложников, если в селе находилось при обыске
оружие. И Григоренко задает вопрос, на который история до сих пор не дала
ответа:
"В Ново-Спасовке был расстрелян едва ли не каждый второй мужчина...
но вот феномен. Мы все это слышали, знали. Прошло два года, и уже забыли.
Расстрелы белыми первых Советов помним, рассказы о зверствах белых у нас в
памяти, а недавний красный террор начисто забыли, хотя ЧК у нас в селе
расстреляла семь ни в чем не повинных людей-заложников, в то время как белые не
расстреляли ни одного человека. Несколько наших односельчан побывали в плену у
белых и отведали шомполов, но головы принесли домой в целости. И они тоже
помнили, зверства белых и охотнее рассказывали о белых шомполах, чем о недавних
чекистских расстрелах.
В общем, расхождений с властью у меня не было. Власть
была наша родная, и я был предан ей всей душой..." "Село наше, как и все
соседние украинские и русские села, было "красное". Соотношение такое. У
красных, к которым до самого конца гражданской войны причислялась армия Махно,
из нашего села служили 149 человек. У белых - двое. "Белыми" в наших краях были
болгарские села и немецкие колонии". Таковы факты, собранные Григоренко. А
почему народ красным все прощал, а белым не прощал ничего - остается открытым
вопросом. Вопросом мучительным, который Петр Григорьевич унес с собой в
могилу.
Этот деятельный человек очень напряженно мыслил. Однажды (видимо, в
связи с разговорами о сущности религиозного чувства) Петр Григорьевич попросил
меня даже прочитать о Достоевском. Как правило, я читал у диссидентов то, что
недавно было написано. Например, у Юрия Орлова недели за две до его ареста -
"Дети и детское в мире Достоевского". Помню сверляще внимательные глаза хозяина
дома и общее впечатление от его вопросов, заставлявших уточнить мысль (о зле в
ребенке - о детстве зла - и т.п.). Но по какой-то причине у Петра Григорьевича
прочел "Эвклидовский и неэвклидовский разум"; видимо, чтобы разрушить какие-то
стереотипы рационализма. Основные идеи этого довольно сложного текста он понял,
опираясь только на природный ум и чутье. Он не был эрудитом в философии и
богословии. Но в нем шел тот поворот к вере, который захватил все 70-е годы, и
кое-какие философские ходы он угадывал с полуслова.
Примерно таким он был,
когда мы с ним простились. Он уезжал с уверенностью, что непременно вернется,
если выживет. Я не решался его разочаровывать. Уезжал он в Штаты на полгода,
чтобы сделать операцию и повидать (может быть, перед смертью) младшего сына. И
очень строго соблюдал условие: никаких пресс-конференций. Но все равно его
лишили гражданства... Этого человека, который был, наряду с Сахаровым, совестью
России...
Остается рассказать о журнале "Поиски".
Пригласил меня туда Глеб Павловский. Но было бы смешно писать о
Глебе и его друге Валере - мне. Пусть они обо мне напишут, когда я умру. А мой
долг - перед Раисой Борисовной Лерт. И на этом я закончу тему "коммунистической
фракции" диссидентства (как шутя называли Костерина и Григоренко). Силы Раисы
Борисовны Лерт были невелики, и она с П. М. Егидесом (примерно моих лет) сразу
объединилась с молодыми христианами. Общим знаменателем было признание кризиса,
открытость, поиски новых идей. Бывшие коммунисты, двигавшиеся назад, к
социал-демократии, из которой большевизм когда-то вырвался, не очень легко
находили общий язык с демократами христианскими. Лев Николаевич Гумилев назвал
бы редакцию "Поисков" химерическим комплексом. Но трудное сосуществование иногда
бывает плодотворным (самый крупный пример - сотрудничество иудеев и эллинов в
раннем христианстве). "Поиски" - пример маленький, но
тоже хороший. Между Раисой Борисовной и Валерой Абрамкиным шли споры, но они
любили друг друга, и Раиса Борисовна была в отчаянье, что посадили (при разгроме
журнала) его, а ее оставили умирать дома. Она буквально просилась в тюрьму - без
успеха. Властям это было политически невыгодно.
Раиса Борисовна так и
осталась атеисткой. То есть какого-то уровня глубины она не чувствовала, а
придумывать не хотела. Но поэзию она чувствовала превосходно, и ее сферой духа
были стихи. Чувство ритма сказывалось и в ее публицистике. Некоторые ее статьи я
читал с восхищением. Особенно мне понравился разбор книги Штеменко о Сталине (я
упоминал об этом в "Акафисте пошлости"). Нравился и весь облик этой маленькой
старушки, весившей всего 36 кг, но неукротимой в поисках нового понимания
социальных проблем. Из-за чувства верности "Поискам" я отказался передать
Синявским свою книгу "Сны земли". В 1978-м, после статьи Вадима Борисова в
"Вестнике РХД" № 125, возводившей обвинения (в духе "Русофобии") против моего
неопубликованного текста, я рванулся напечатать то, что действительно писал,
хотя бы в 30 экземплярах (тираж "Поисков"), и считал морально невозможным
забрать текст у разгромленной фирмы. В конце концов, "Сны" были с грехом пополам
(и огромным опозданием) опубликованы, под наблюдением моих друзей, в заграничных
"Поисках", издаваемых во Франции Егидесом.
Не помню, чем Раиса Борисовна
задела Солженицына. Но он ассоциировал ее имя с чекистскими зверствами в Киеве.
Я решил интервьюировать потерпевшую и выяснил, что зверства она видела, но не
те. В 1919 году ей было 12 лет. Когда Киев взял Врангель, город отдали войскам
пограбить. Офицеры грабили вежливо ("Заверните мне серебро"). А район, где жила
Лерт. достался казакам. Миниатюрная девочка, казавшаяся моложе своих лет, легко
спряталась, старшая сестра успела убежать, зато в соседнем доме они
потешились:
привязали родителей к креслам и на их глазах насиловали
девочек-гимназисток. Почти как в Сумгаите. Только не резали бритвами, не гоняли
голых по улице и не жгли на площади - этого бы Врангель не позволил. Можно
понять, почему Рая стала пламенной комсомолкой. Примерно так же, как мой тесть,
А. А. Миркин, оказавшийся свидетелем, как победоносная турецкая армия и местные
азербайджанцы резали армян в Баку в октябре 1918 года. Возмущение злом, творимым
одной партией, во имя одного принципа, толкает людей в объятия другого принципа,
другой партии (обещающей покончить со злом № 1 с помощью зла № 2, № 3 и т.д. до
бесконечности). Я готов понять и тех, и других, но я не с теми и не с другими. Я
убежден, что стиль полемики, стиль конфликта важнее предмета конфликта. И важно
не то, кто получит больше выгод, Литва или Россия. Азербайджан или Россия, а
чтобы люди в споре не потеряли человеческое лицо. С этой точки зрения плюрализм
"Поисков" казался мне плодотворнее, чем убежденность "Вестника РХД" в своей
единственной истине. Хотя истинность этой истины я не
оспариваю...
Коммунистическая фракция демократического движения отошла в
прошлое. Она была своего рода персональной унией между революцией и ее
отрицанием. Если б таких людей, как Григоренко, Костерин, Лерт, было больше,
если бы Сталин не перебил Рютиных, Слепковых и пр. и пр., эти люди, оставшиеся
людьми, в конце концов отошли бы от утопии, в которую влезли, с бесконечно
меньшими жертвами, чем это реально получилось после сталинского
террора...
Лев Толстой в "Воскресении" сталкивает Катюшу Маслову с двумя
разновидностями революционеров: по сердцу и по теории. Я застал последних
могикан социализма сердца; они добросовестно изучали теорию и принимали ее, но
глядели как-то поверх теоретической схемы. На уровне сердца между Раисой
Борисовной и Валерой не было противоречий, и после всех споров они находили
какое-то общее решение. Я думаю, что вообще не надо смешивать социализма как
порыва к справедливости с теорией Маркса. Теория производительных сил, классовой
борьбы и т.п. заняла свое место в истории науки XIX века, а порыв к
справедливости никуда не делся и не может деться и будет принимать все новые
формы.
Психологически диссиденты были прямыми потомками революционера, за
которого Катюша Маслова вышла замуж. Но они родились в другое время - не в канун
революции, а после ее горького похмелья. И их вдохновила другая идея - борьбы со
злом без создания нового зла, без насилия. Не знаю, удалось ли это когда-либо
полностью. Сатьяграха в Индии заставила уйти англичан - и ничего не смогла
сделать против взрыва погромных страстей в собственном народе. Сатьяграха
победила в Чехословакии, а в Румынии или в Китае была подавлена, и спор решило
оружие. Какую роль играли диссиденты в нашей истории, не знаю. История еще
только творится, трудно сказать, во что воплотится диссидентский дух. Физически
диссидентство было прижато к стене, раздавлено, распято. Но дух?
Тело Джона Брауна лежит в земле.
Дух Джона Брауна шагает по
земле...
Если бы мне поручили выразить философию движения, к которому я примыкал как
попутчик, то я сказал бы примерно так: личность выше класса, выше партии, выше
государства, выше народа, выше догматов веры. Над личностью только Бог; но и Бог
- личность. Одна сильно развитая личность может - как Сахаров - уравновесить
глупость и грех целого народного собрания, целого народа...
Правые диссиденты
с этим, наверное, не согласны. Но я убежден, что спасение России (и всего
человечества) не в толпе народа, идущей за пророком, а в каждой личности, в ее
внутреннем развитии и в защите ее прав, в координированном росте свободы и
ответственности. Начало этому процессу выхода из безличности положили
диссиденты.
Глава "Через
страх. Крыло первое".
Публикуется по книге: Г. Померанц, "Записки гадкого утенка". - М.: Московский
рабочий, 1998. - 399 с.
Примечания:
1. Некоторые читатели в Грозном сочли слово "резали" клеветой.
Массовой резни действительно не было. Резали от случая к случаю. Впоследствии
московская газета "Континент" (9 марта 1991 года) и журнал "Столица"
опубликовали материалы, частично подтвердившие мою информацию. Но вся
совокупность фактов не опубликована до сих пор. Наша история полна дыр.
Вернуться
2. ОАС - организация колонов в Алжире, боровшаяся с ФНО
его же террористическими средствами. Иргун цвай Леуми - военная организация в
период борьбы с англичанами и войны с арабами в Палестине. Несет ответственность
за террористические акты.
Вернуться
3. Итак, пошел Никита юзом.
Зато цветет, нам всем в пример,
Герой Советского Союза
Гамаль Абдель на всех насер.
Вернуться
Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!
|
|
