Сейчас на сайте

<<<  На страницу раздела ВАЛЕРИЙ ФЕДОРОВИЧ АБРАМКИН

В ПОИСКАХ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ИЗМЕРЕНИЙ

Разговор с правозащитником - не только о правах

Валерий Абрамкин отвечает на вопросы нашего корреспондента

— Валерий, о вас мне рассказала книжка «С чужого голоса», выпущенная в 1982 году издательством «Московский рабочий» тиражом 75000 экземпляров,— сборник доносов на демократическое движение 70—80 годов.

«В. Ф. Абрамкин, 1946 года рождения, по профессии инженер-технолог. По отзывам сослуживцев — способный человек, но с непомерной амбицией. В середине 70-х годов стал активно заниматься антиобщественной деятельностью. В 1978 году принял участие в нелегальном изготовлении и распространении журнала «Поиски»...»

Это из статьи Т. Гладкова «Куда заводят «Поиски»?», которая стала гвоздем главы первой: «Под личиной борцов за права человека». Сорок страничек о ваших друзьях — соредакторах журнала (Владимире Гершуни, Юрии Гримме, Петре Егидесе, Раисе Лерт, Глебе Павловском и Викторе Сокирко), об авторах «Поисков», сегодня известных по центральной прессе СССР. Вы один из инициаторов самодеятельного песенного движения, участвовали в создании и выпуске журнала «Поиски».¹ В 1979 году были арестованы и осуждены за свои убеждения. Но и из мест заключения умудрились передавать на волю статьи возмутительного содержания. Как «не вставший на путь исправления», незадолго до освобождения из лагеря, по сфабрикованному обвинению получили второй трехлетний срок. Статья та же, 190-1 УК РСФСР, которая скоро исчезнет из Уголовного кодекса: за клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй. Не прошло и десяти лет, как правозащитные идеи захватили и перевернули советское общество. Итак, вы боролись — и вы победили?

— Сразу уточню: мне никогда не приходило в голову считать себя борцом за права человека или просто борцом (тем более, скрываться под «личиной»), а если и доводилось участвовать в каких-либо акциях протеста (например, в тюрьме), то принуждали к этому обстоятельства, но не внутренняя необходимость...

Об «идеях, захвативших общество» и о влиянии демократического движения 60—80-х на перестройку. Я думаю, никакой прямой связи или преемственности между этими явлениями нет. Непрямую, косвенную связанность можно представить следующим образом. Есть Дерево — ствол и множество расходящихся от него ветвей. Общественное движение прошлого двадцатилетия — одна ветвь, сегодняшнее — другая. Она только пробилась из ствола, а куда и как будет разворачиваться — непонятно. Событийный «покров» — внешний вид этих ветвей — не дает ясного представления об их дальнейшей судьбе. Возможно, ветвь 60—80-х исчерпала себя, а, может быть, через какое-то время она пробудится, пойдет в рост или даже даст начало второму стволу нашего дерева... Мы оказались как бы во временном разрыве. Вчерашнее, вместо того, чтобы остаться в сегодняшнем одним из уже задуманных продолжений, выступает границей закончившейся эпохи, обнаруживая ее начало и конец, ее целостность, отделенность и масштаб. Новая эпоха требует других сил, иных способов жизни и форм деятельности, других качеств от людей и своего «языка». И в то же время это иное, другое, новое, свое должно основываться на некоем более глубинном общем, т. е. общем для целого ряда прошедших эпох или, если использовать все тот же образ дерева, исходить из ствола...

— Но именно инакомыслящие пустили в оборот идеи демократизации, гласности, правового государства, свободного рынка...

— Этот список легко продолжить. Разоблачение преступлений сталинизма, критика застойных явлений, национальные, религиозные, экологические проблемы. Многие (но далеко не все) темы и сюжеты как будто перекочевали из старого самиздата на страницы сегодняшней центральной прессы. Большинство литературных произведений, имен, ставших событиями культурной жизни в последние три года, задолго до эпохи гласности были хорошо нам известны по самиздату... Казалось бы уместным поставить здесь победную точку, завершив тему известным афоризмом: ересь вчера гонимых стала мудростью сегодняшних реформаторов! Но реальная жизнь выстраивает вместо точки знак вопроса.

Можно ли утверждать, что перечисленные идеи, действительно «захватили общество»? Мне кажется, что они захватили только полосы центральных газет. Нелепо считать, что Азербайджан или Средняя Азия, например, «захвачены» идеей правового государства, а население наших провинциальных городов одержимо идеей свободного рынка — при пустеющих полках магазинов и кооперативах, дерущих три шкуры.

Что это за идеи? Мы не сможем ответить на этот вопрос, и - ситуация будет оставаться неясной и угрожающей, пока вместо попытки понять, какие идеи могут быть приняты обществом как свои, мы будем биться над вопросом, какие идеи должны захватить общество.²

Вообще увлеченность должным, моделями, в соответствии с которыми следует перестраиваться обществу,— старая болезнь российской интеллигенции. Следствие этой болезни (а правозащитники ее не избежали) — общественная глухота к идеям, наработанным демократическим движением в 60—80-е годы. Нельзя сказать, чтоб никакой общественной реакции на демократическое движение не было, но с идеями или концепциями правозащитников эта реакция мало связана.

— Значит ли это, что вы разочаровались в идеях, за которые шла борьба в 70-х годах в правозащитном движении?

— Правозащитная концепция — открытость, легальность, идея правового государства, соблюдение прав человека — в той эпохе (или «ветви») определяла не программу социальных преобразований, а формы деятельности, наиболее соответствующие духу правозащитного движения. Мне кажется, суть его не в политическом результате, не в борьбе за идеи и концепции, а в нравственном долге противостоять открыто лжи, насилию, общественной неправде.³ Имелась ли объективная необходимость в таком открытом противостоянии? Чтобы ответить на этот вопрос, надо преодолеть невнятность вошедшего в обиход определения той эпохи — «застой». Как будто можно было «постоять», потоптаться на месте, пока не будет дана команда двинуться дальше! За возможность двинуться дальше, избежать поворота к неосталинизму приходилось платить полной мерой. Жизнями, судьбами людей — героическими, трагическими, странными, страшными, мучительными судьбами... У Бориса Чичибабина, поэта, хорошо известного читателю тогдашнего самиздата, есть такие строчки:

Будьте вечно такие, как есть,—
не борцы, не пророки,
просто люди, за совесть и честь
отсидевшие сроки....

«За совесть и честь» — не лозунг, не констатация факта, не претензия на будущее признание заслуг,— сверхзадача. Разочароваться можно в результате, в идеях, в себе самом, но не в такой сверхзадаче.

Точно также и «отсиженный срок» — не индульгенция, не право на место в «списке борцов и пророков». Сводить все к такому списку — нелепо и недостойно. Общественное движение (его можно назвать демократическим), которое реально противостояло попыткам консервативных сил загнать страну в русло «сталинизма с человеческим лицом», состояло не только из «отсидевших срок» и правозащитников. Был мощный поток обращений, заявлений к руководству страны с протестами против начавшейся реабилитации Сталина, судебных и внесудебных расправ над инакомыслящими и т. п. в 65— 68 годах, был «Новый мир» Твардовского, художники нонконформисты, поэты, прозаики, публицисты, которые не шли на сделки с совестью ради заработка и литературного успеха, была «вторая культура», самиздат, выживший в условиях преследований за счет мужества и бескорыстия своих читателей-издателей-распространителей, неформалы (упомянутое вами в начале беседы КСП, «коммунары»...), национальные, религиозные, профсоюзные, пацифистские, экологические движения... Все эти открытые-полуоткрытые-закрытые «потоки» составляют новый культурный пласт, о котором сегодняшний читатель имеет весьма смутное представление. Общественное движение 60—60-х годов представляет не только исторический интерес, за ним тот духовный опыт, без усвоения которого многие беды и неясности сегодняшнего дня останутся неразрешимыми. Сейчас нам приходится двигаться наощупь, заново постигая уже открытое и выстраданное. И вот это действительно достойно разочарования и сожаления. Что касается разочарования в перечисленных вами идеях, я и тогда — в 70-х — не был ими очарован. Сами по себе демократия, признание неотъемлемых прав человека — всего лишь форма. Самостоятельную силу все эти вещи приобретают при наполнении своим (для данной культуры), а не заемным содержанием. Гласность, политические, экономические, религиозные свободы необходимы как условие выхода из застойности, но направление и темп движения «на просторе» определяются вовсе другими силами. Какими? Ответ на этот вопрос и прежде разделял демократическое движение на различные направления и группы, каждая из которых настаивала на своей «самодельной правде» (термин Владимира Соловьева). Застревание на своей «самодельной правде», стремление навязать ее обществу — случай для нас не уникальный. Уникальны попытки застревание преодолеть. Одной из таких попыток был упомянутый вами журнал «Поиски» (полное его название — «Поиски взаимопонимания»), который выходил в конце 70-х. Это критический для демократического движения период cуществования, когда явно обнаружилась разрушительная роль взаимонепонимания, ограниченность (в масштабе и формах деятельности) и недостаточность простой совместности, составляющих его «потоков». Совместность могла какое-то время держаться на необходимости противостоять внешнему давлению, репрессиям властей, но такая необходимость привела, в конце концов, к зависимости от внешних обстоятельств. Понятно, что все мы, живущие на этой земле, не можем стать свободными врозь. Но призывы к «консолидации», взаимопониманию сами по себе не делают совместность в действии плодотворной, основательной. Нужна действенная технология преодоления недостаточности «частных правд», их несовместимости Друг с другом и традиционной культурой. Выработка такой технологии и была самым трудным делом и главным результатом «Поисков». К сожалению, журналу удалось только наметить направление движения к «общей правде». Усиление репрессий против инакомыслящих в конце 70-х — начале 80-х годов сократило и без того скромные возможности для открытого, свободного диалога. В результате репрессий прекратили свое существование многие правозащитные группы и неподцензурные издания, в том числе и журнал «Поиски». Это было мрачное время для людей, имевших отношение к демократическому движению. Казалось, все общество пребывает в оцепенении и никаких надежд на предотвращение надвигающейся для нашей страны катастрофы не осталось...

— Но в самом начале беседы вы упомянули о своем участии в акциях протеста в тюрьме. Это, видимо, тоже имеет отношение к правозащитной деятельности. Удавалось ли вам добиваться успеха?

— Всякое бывало... Но тут дело не только в успехе или неудаче. Правозащитная деятельность на воле проходила в несколько искусственных условиях, где в формировании ситуации участвовали две силы — правозащитники и власть. Какое-то влияние оказывал Запад. В тюрьме вокруг меня были не единомышленники, а самые обычные люди, которым и дела нет до каких-то концепций и идей. И цена любой идеи тут выявляется довольно точно. Для конкретности один сюжет из моего первого тюремного года.

Бутырки. Июнь 80-го. Камеры переполнены, у нас на десяти квадратных метрах—восемь человек. А тут — жара! Даже ночью, как в парной. Но среднюю раму из окна выставлять не разрешают. Для администрации — лишняя морока: где-то надо эти рамы складывать, а осенью опять вставляй, да и не перепутай куда какую.

В некоторых камерах заключенные не выдерживали — выбивали стекла. Их наказывали лишением передачи, карцером. Я предложил своим сокамерникам добиваться своих прав законным путем. Договорились с заключенными других камер нашего корпуса и в один день подали заявление на имя начальника тюрьмы. Упомянули про нарушения установленных законом санитарных норм, про жару. Просили выставить рамы.

Ситуация для начальства неординарная: за один день добрая сотня заявлений. По закону, надо отвечать в три дня. Но реакции никакой. На четвертый день такой же поток заявлений прокурору города. Жалуемся уже на начальника тюрьмы: не дает ответа в установленный законом срок. Об отправке такого заявления должны — таков порядок — сообщать через сутки каждому из нас. Сообщили только мне. Это показалось особенно обидным моим сокамерникам. Получилось, что их — уголовников, в отличие от меня — политического — и за людей не считают. Тут было решено не ждать ответа от прокуратуры, а объявить совместную голодовку. В голодовке приняли участие далеко не все — это не заявления писать,— но несколько камер нас поддержали. «Разобрались» с нами в тот же день. Самых строптивых отправили в карцер или в спокойные камеры другого корпуса, а я оказался в одиночке коридора смертников, отрезанного наглухо от остальной тюрьмы. Изолировали меня не только от воли, но и от других заключенных. А там уже о совместных акциях не могло быть и речи.

— А рамы?

— Как ни странно, дошло и до рам. Их не выставили, как мы требовали, но переделали так, чтоб можно было самим открывать, а когда холодно — закрывать. Формально закончилась «акция» поражением: на письма нам не ответили, голодовку сорвали... А неформально — чем не успех? Хоть чуть-чуть, но условия в тюрьме улучшились. И не на одно лето, а на годы вперед.

С тех пор, как уродливый мир наших пенитенциарных учреждений перестал быть запретной темой, мне все чаще кажется, что внутри СССР расположена другая страна, и по отношению к ней мы все — иностранцы. Может быть, сравнение с этой «страной» продвинет нас в понимании того, что мы такое и как нам жить нельзя?

Только что рассмотренный нами сюжет имел свое продолжение, которое относится к вашему вопросу. Уже в «коридоре смертников» со мной беседовал прокурор по надзору по заявлению о рамах. Он признал некоторые нарушения со стороны администрации, назвал их несущественными, а в конце уже за рамками официального разговора сказал: «Да к чему вообще вам были все эти заявления? Записались бы на прием к начальнику тюрьмы, он человек неглупый, договорились бы с ним без всяких уголовников».

И вот что получается, даже для человека, который занимается надзором за соблюдением законности совершенно очевидна бесполезность, неэффективность нашего права. Он прекрасно понимает, что все проблемы легче решаются в частном порядке. А не хочешь идти к начальнику тюрьмы — бей стекла!

По этой истории (она типична не только для тюрьмы) хорошо видно, что функционеры государственной машины просто не умеют толком обращаться с механизмом власти, который находится у них в руках. И возникают вопросы, ответить на которые не так-то просто. В чем причина неэффективности нашей власти (неэффективности — не в смысле подавления людей — здесь-то она эффективна — а в смысле стабильности общества и государства, оптимального управления)? В том, что у власти оказываются люди, неспособные справиться с «механизмом?»

Или в том, что сам «механизм» чужероден и для тех, кто управляет, и для тех, кем управляют?

— Так что же такое Архипелаг ГУЛАГ с точки зрения правозащитника?

— На сегодняшний день — это мир, где право как таковое — бессмысленно и бесполезно. Из одной тюрьмы или колонии в другую попадешь как в чужое государство. Если и есть нечто общее, оно определяется не законодательством, а привычными для местной субкультуры формами жизни.

В лагерном жаргоне есть такое словечко — «беспредел». Его обычно переводят как произвол, беззаконие, насилие. Но более точное представление о беспределе дает формула из тюремной «науки»: «ты — никто, и звать тебя — никак, будешь делать не то, что ты хочешь, а то, что мы хочим»... И даже там, где беспредела нет, «порядок» в колонии или в тюрьме определяется своим «законом», традициями, жестокими ритуалами, бессмысленными нормами. Право, формальное законодательство здесь ничего не решает, разве что задает некоторые граничные условия, да определяет ту показательную картинку, на создание которой уходит много сил у администрации.

Законодательство может быть каким угодно, оно может быть выстроено исходя из самых гуманных и добрых представлений. Но если оно не учитывает социальные архетипы поведения в этом мире, те негласные задачи, которые ставятся перед системой ИТУ (обязательное выполнение производственного плана, обеспечение показателей и т. п.), — это будет бумажное, мифическое право.

— Может быть, все дело в низком профессиональном уровне работников ИТУ, в том, что они сами не выполняют законы?

— По моему личному опыту, законодательство более строго выполняется в колониях, где существуют самые дикие и жестокие условия жизни, где оно используется лишь для того, чтобы подавлять личность заключенного, жестко контролировать ситуацию в зоне. Кроме того, любая администрация воспринимается заключенными как заведомо враждебная сила. Здесь поляризация на «общество» и «власть», на «мы» и «они» достигает своей крайней точки, в которой невозможно даже мирное сосуществование: идет война, верх берет то та, то другая сила. Бывают временные затишья. Но все, что исходит от администрации, исходит от «врага». Заключенные, которые являются «активом» администрации, считаются (и являются) безусловными предателями как для той, так и для другой стороны. И чаще всего среди этих «активистов» действительно оказываются люди самых низких моральных качеств. А на официальном языке они именуются «лицами, твердо вставшими на путь исправления»! Мне приходилось встречать заключенных с десятком судимостей. Каждый раз они выходили на волю (часто досрочно), совершали новое преступление и попадали в лагерь, чтобы опять «твердо встать на путь исправления». Интересно, что среди заключенных бытует миф о секретной инструкции, предписывающей в случае войны расстреливать всех «активистов» и осведомителей, как потенциальных предателей.

Мне часто приходилось общаться с работниками пенитенциара. Это — разные люди: добрые, злые, законники, беспределыцики, равнодушные и сочувствующие заключенным. Чисто по-человечески мне было интересно, как они сами видят свою работу, мотивы их действий.

Для иллюстрации еще одна картинка: ШИЗО (т. е. штрафной изолятор для злостных нарушителей режима содержания. Я, например, туда попадал, за «беспорядок в тумбочке», то есть за превышение количества книг, которые положено иметь осужденному). Клетушка в 6 квадратных метров. Обитые железом стены. Вечный полумрак. Окно наглухо «зашторено» рядом решеток и стальным листом с дырочками. Тусклая электрическая лампа за решеткой. В камере — 8 человек. Открывается дверь, заносят девятого. Он в полубессознательном состоянии от потери крови: за два часа трижды вскрывал себе вены, пытаясь добиться отправки в тюремную больницу.

У нас он вскрывался еще пару раз. В бритве, припрятанной на всякий случай в камере, ему не отказывали. Таков неписаный закон: в праве на смерть человеку отказать нельзя. Его выносили. Пока врач накладывал очередной шов, вызванный сюда же замначальника колонии кричал так, чтоб слышно было во всех камерах: «Сдохнешь! Все равно мы тебя никуда не отправим». Придя в себя, этот «девятый» попытался распороть себе живот и диафрагму — местные врачи накладывать внутренний шов не решились бы. Но неудачно, диафрагма осталась незадетой. Живот зашили, надели наручники и бросили в одиночку.

Через неделю меня вызывают на беседу к тому самому заму. Разговорчивый, приветливый человек. Любит поболтать на свободные темы, поиграть в либерала. Жестокость и бессмысленность пенитенциарной системы прекрасно понимает. Сокрушается по поводу того, что людей здесь окончательно губят. Рассказывает про сына. И тогда я спрашиваю: «Неужели вам того мальчика, которого вы заставили себя калечить, не жалко. Он же ровесник вашему сыну». «Жалко»,— говорит зам,— но мне и других жалко. Тех, которые уступи я в этот раз, тоже резаться будут». И он не врет. Действительно будут, раз был прецедент и появилась надежда «переменить судьбу», выбраться отсюда хоть куда, пусть в тюрьму, но другую. А зам добавляет: «Думаешь, я уйду — иначе будет? Или зверь, что был тут до меня, лучше?» И я знаю: действительно не лучше. Такая вот непростая ситуация, из которой логически нам не вырваться...

Хотя бывали и другие. В одной из колоний, где я сидел, работал один (единственный) удивительный начальник отряда. Заключенные говорили о нем: «Справедливый мужик! И накажет, так за дело. Главное, поговорит, подойдет по-человечески». А законником он не был и рационально «проблем» не решал. Там, где не слишком заметно было, в нарушение режима давал людям жить по-человечески. Особенный человек. С точными и для заключенных понятиями о справедливости.

— Но что-то же нужно делать! ГУЛАГ расплескивается по всей стране, выходит из берегов... Получается, что на выходе из пенитенциара общество получает еще большего преступника, чем имело на входе.

— Любые проводимые в жизнь преобразования — и это общий закон — должны основываться на точном знании объекта. А не исходить из неких общих представлений и соображений, что демократизация, гласность, большие свободы могут сами по себе восстановить разрушенную жизненную ткань.

В действующем законодательстве перед исправительно-трудовыми учреждениями поставлены цели искоренения, преступности, ликвидации ее социальных корней, исправление и перевоспитание осужденных в духе точного исполнения законов, честного отношения к труду, уважения к правилам социалистического общежития, а также предупреждения совершения новых преступлений как осужденными, так и другими лицами. И все эти цели, кроме первой, перенесены в Проект нового уголовного законодательства. Согласитеcь, однако, что добиться этих целей можно разными способами — в том числе, сломав человека физически и духовно, доведя его до скотского состояния. С таким «исправленным» особых проблем не будет, и в смысле точного исполнения законов, правил, и в смысле готовности делать, чего прикажут: точить ли болты, убивать тех, кто еще не исправился... Для «других», которые глухо упоминаются в последней из этих целей, главным побуждающим мотивом к «точности», «честности», «уважению», «несовершению» должен, по-видимому, стать страх, перспектива угодить на острова ГУЛАГа. Но если говорить о реальных целях, которые могут быть поставлены перед любым пенитенциарным учреждением, даже в идеальном случае, то главное — это не сделать человека, попавшего туда, хуже. То есть создать человеческие условия исполнения приговора, условия, в которых возможно сохранить здоровье и личность осужденного. Он должен быть защищен и от произвола администрации, и от беспредела блатных. Это первое необходимое условия для возможной корректировки личности преступника, восстановления в нем нормальной системы ценностей—единственно надежной основы для социальности человека.

Кажется, что этой цели отвечает огромное количество предложений по гуманизации пенитенциарной системы, которые появились в последнее время в печати: уменьшение сроков наказания, улучшение быта, питания, медобслуживания, расширение возможностей для образования, работа по специальности, создание службы психологической помощи, введение действенного общественного контроля.

Увы, осуществление любого из этих гуманных предложений может привести к прямо противоположным результатам. Как мне кажется, любое преобразование должно опираться на звание системы реальных социальных взаимодействий в конкретном пенитенциарном заведении. К примеру, наилучшие бытовые условия созданы в колониях для малолетних преступников, где, как всем известно, чудовищное положение в смысле зашиты и сохранения личности детей.

Предварительные исследования социальных взаимодействий в среде заключенных, проведенные общественной группой «Тюрьма и воля», позволили сформулировать рабочую гипотезу о наличии кроме административной, еще двух неформальных социальных структур: криминальной, блатной и нормальной. Оказывается, что и в неволе человек стремится к созданию эквивалентов нормальной жизни. Это так называемые семьи, землячества и т. п. Семья в зоне — это несколько человек, которые ведут общее хозяйство, защищают, оберегают друг друга. И только эти, естественно возникшие группы, пытаются противостоять блатному и административному беспределу. На это стремление человека — и в условиях неволи построить свою жизнь как нормальную — необходимо опереться. Для таких первичных групп с помощью законодательства, организационных мер нужно создать режим наибольшего благоприятствования. А что касается криминальных структур, которые в настоящее время гораздо сильнее, чем административная, определяют жизнь заключенных, то и на них можно воздействовать.

Существует, например, определенный порядок: за каждым столом заключенные рассаживаются в соответствии с тем положением, которое они занимают в лагерной иерархии. Самый авторитетный первым наливает себе баланду из общего котла. И ему, естественно, достается все самое лучшее. Следующий по рангу ведет себя также. В результате, последнему остается одна вода. Можно ли изменить этот дикий порядок? Этот вопрос встал передо мной, когда я сам попал за такой стол.

Понятно, что заводить дискуссию о справедливости бесцельно. И набить морду этому «авторитету» не только рискованно, но и бессмысленно, В разговоре я сделал вид, что не замечаю его жлобства, и сказал, что он, в отличие от других «авторитетных», человек справедливый, «настоящий вор», который прежде всего заботится о том, чтобы простой работяга не остался голодным. Как человеку, претендующему на роль справедливого лидера, ему мои слова были приятны. Он начал делать все, чтобы им соответствовать. Постепенно порядок за нашим столом, характерный для криминальной структуры, стал соответствовать семейному.

То есть и в такой сложной ситуации успеха можно добиться, воздействуя на неформального лидера, стараясь нормализовать его систему ценностей.

— Хочешь что-то изменить — воздействуй на того, кто разливает суп,— стоило ли ради этого знания провести шесть лет в неволе?

— Отвечу картинкой: мое первое тюремное впечатление. Камера предварительного заключения. Открывается дверь.

На пороге — «мент». Стоит и смотрит на меня. Молчит. И я молчу. И вдруг: «Что, парень, за правду сидишь?» Честно говоря, я растерялся,— что ответить? Просто повторил за ним: «За правду». «Есть хочешь?» — «Нет,— говорю — не хочу. Только из дому». «Ну, ничего,— говорит — сейчас что-нибудь сообразим». Минут через десять — я уже задремал,— дверь открывается и входит тот же «мент» с кружкой густо заваренного чая, куском хлеба, сахаром. Поставил все на нары. Мне показалось, он что-то еще хотел спросил, да в коридоре послышались шаги... Дернувшись к двери, он уже на пороге обернулся: «Ну, ничего, парень, держись. Все будет хорошо».

Такое вот начало. Потом, уже в тюрьме, эту краткую формулу «состава преступления» мне повторяли неоднократно и те, с кем я сидел, и те, которые меня охраняли. Интересно, что когда пытаешься объяснить подробнее, за что посадили, никто всерьез не принимает слова о журнале, о правозащитной деятельности, о действиях в рамках закона и т. п. Все это считается понятной осторожностью. И я убедился, что бессмысленно пускаться в подробные объяснения. С точки зрения людей, меня окружавших, сидеть за идею правового государства, например, просто смешно, это было бы какой-то блажью, бредом. А за правду — это понятно. За правду можно и пострадать.

И постепенно стало очевидным: вся так сложно выстроенная концептуальная основа правозащитного движения для обыкновенных людей, с которыми я провел шесть лет в неволе, никакой ценности не представляет. Но почему-то им было необходимо убедиться в реальном существовании человека, который платит своим благополучием и своей жизнью за правду. Именно это давало им надежду на осмысленность и основательность жизни.

Я уходил в тюрьму с ощущением, что почти все наше общество пребывает в духовном оцепенении, равнодушии, а в «мертвом доме», среди ужасов и дикости, в людях, меня окружавших, открыл стремление к правде, добру, справедливости...

Может быть, здесь и надежда на то, что нам удастся выжить?

Примечания:

1. О "Поисках" см. также "О Ларисе Богораз" ,"Об Альманахе-77", письма к Павловскому, диалог Игрунова и Павловского в Одессе, а также Этапы истории инакомыслия, главу из мемуаров Г. Померанца "Корзина цветов нобелевскому лауреату" и в книге Л. Алексеевой "История инакомыслия в СССР" часть "Хельсинкский период": "В 1979 г. появился литературно-публицистический толстый (200-300 страниц в выпуске) самиздатский журнал "Поиски" с подзаголовком "Свободный московский журнал" и с именами членов редколлегии на титульном листе: Валерий Абрамкин, Петр Абовин-Егидес, Раиса Лерт, Павел Прыжов (псевдоним, позднее раскрытый — Глеб Павловский). В следующих выпусках "Поисков" дополнительно были объявлены члены редколлегии Владимир Гершуни, Юрий Гримм, Виктор Сокирко и Виктор Сорокин". Далее >>
О Викторе Сокирко см. также "О Викторе Сокирко" и письмо к Виктору Сокирко.
Вернуться

2. См. также размышления Валерия Абрамкина на эти темы в материалах "круглого стола" с Вячеславом Игруновым, Борисом и Галиной Ракитскими в 1988 г. и продолжение темы в разговоре с Людмилой Алексеевой в 2002 г.
Вернуться

3. О Демократическом Движении и теме "открытости" см. также в разделе Демократическое Движение, Речь В.В. Игрунова на Международной научной конференции, 1992 г.
Вернуться

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!