Письма 1981 года

81.01.08 ИЗ ПИСЬМА К М.Я. ГЕФТЕРУ

<О продолжении "Поисков" и о диалоге>

Полный текст см. здесь.

Весной мы говорили, что сборник мыслится как настоящее продолжение «Поисков» и может стать более подлинными «Поисками», чем сами «Поиски». Поэтому говорилось о толчке, импульсе и о формах продолжения. Тогда, весной, мой собеседник был заинтересован, летом он целиком был сосредоточен на том, как он будет собирать сборник, продолжать «Поиски», «Альтернативу» и т.д. Разговор не получился.

Вас может огорчить, что я «зациклился» на своих претензиях, но эти претензии неотъемлемы от вопроса «как».

Итак, продолжение. Но и начало. Начало кристаллизации стороны, которая отсутствует.

Вторая сторона – выработка условий компромисса. Этот последний кардинальнейшим своим условием имеет обоюдостороннее стремление к себе. Добровольное стремление. Это, тем не менее, не противоречит ранее высказанному мною мнению, что компромисс может быть только вынужденным. Действительно, сейчас, как и в 72, я полагаю, что ни на какое внутреннее осознание необходимости компромисса сторона «Государство» не способна. Однако тогда я неправильно полагал, что мы можем навязать свое участие. Вынужденность должна исходить только извне, но ни в коем случае не от «договаривающихся сторон». Компромисс этот – не соглашение, признающее равновесие обоюдных интересов, а договор о двусторонней защите общих интересов. Условия должны быть не таковы, чтобы ограничивать собственные притязания ради ослабления междуусобной борьбы, но таковы, чтобы каждая из сторон помимо ограничений получила нечто желаемое, но невозможное вне сотрудничества. Вот эти-то условия и могут обусловить добровольность компромисса – альтернативы энтропии.

Компромисс возможен не иначе, чем через диалог. Свободный диалог. Свободный – понятие в этом контексте двустороннее: неограниченный, открытый и ненавязанный. В первом заинтересованы мы, во втором – они. Но, как ни странно, обеспечение обеих заинтересованностей лежит через ограничение, наше, разумеется. Это означает отказ от широкого, громогласного обсуждения. Для них – неконтролируемое распространение информации, нарушение этикета, исключающее диалог. Лишь конфиденциальный диалог может быть свободным (в их понимании, да и в нашем: массовое давление и беспристрастная мысль несовместны). До тех пор, пока идея компромисса будет пропагандироваться путем бескомпромиссной гласности, она будет бессмыслицей. Диалог можно навязать слабой стороне. Найдется ли человек, считающий советское государство слабой стороной? Следовательно, если мы хотим не говорить о компромиссе, а делать его, мы должны ограничить наши публикации.

Однако это стеснит свободный характер компромисса с другой стороны. Да. Но чтобы сохранить открытость мысли, необходимо отказаться от бесструктурного обмена. Необходимо создать структуру, играющую двоякую роль: а) защита нашей стороны от посягательств государства, б) создание условий для распространения информации, как в прямом, так и в обратном направлении. Такая структура может представлять собой формальную или неформальную организацию. Я же думаю, что скорее – сочетание того и другого. Например, позитивная работа может быть частично организована даже формально. Безусловно – формальная организация должна контролировать выход информации вовне, некий пресс-центр, внешняя цензура. Однако, позитивная работа, структура, вот что противопоставляет нас идее Сопротивления, связь с которым для нас живительна. Значит – неформальная структура. Но структура обязательна. Вне структурной связи с нами Сопротивление ничем не ограничено: свободно и свободно. Это-то и дополнительный источник силы, и одна из предпосылок компромисса, и условие воспроизводства. Мы не можем быть заинтересованы в сведении всего Движения в структуру. Это путь к окостенению, мертвечине.

Что касается структуры, то я предлагал нашему приятелю форму, которую я условно называю Институт общественной мысли. Если он Вам рассказывал – хорошо, нет – при встрече. Наша беда в том, что нас не поддержали в 77 г. с «Группой содействия», что мы не смогли объединить усилия «Поиски» – «Альманах-77», ибо теперь, в моровой полосе, создавать структуру почти невозможно. Но другого выхода я не вижу.

Об ограничениях.

- Сборник может быть распространяем только в машинописном варианте.

- Размножение сборника – прерогатива только его составителей.

- Распространение исключительно контролируется (как наша библиотека 67-74 гг.). Это замедлит распространение, однако сохранит работоспособность замысла.

- Аннотации и рецензии могут публиковаться только с согласия составителей.

- Ответы, критика, продолжение – только в толстых сборниках, аналогичных импульсному (условно дальше «Импульс»). Размножение и распространение на тех же основаниях.

- Максимальный отказ от имен.

- Создание специального фонда: архив (архивы), централизованная конспиративная печать, деньги.

81.01.17 ИЗ ПИСЬМА К Г.О. ПАВЛОВСКОМУ
<О нравственности в политике>

…Конечно же, нравственность относительна. Для вышедших из марксизма это непреложная истина и между нами тут нечего спорить. Однако мне кажется, что вы, начиная даже с мучительного ищущего Сокирко, представляете эту относительность настолько же абсолютною, насколько идеологи "нравственного возрождения" абсолютной считают саму нравственность. Решительно не соглашался с этой абсолютизацией-упрощением Буржуадемова и решительно не соглашаюсь с М.Я. У меня создается впечатление, что подобные попытки нужны для оправдания нравственной толерантности. Нравственная толерантность, по-моему, лежит и в основе отрицания нравственных норм в политической деятельности. Политика безнравственна по природе, а потому незачем принуждать к нравственности в политике, ибо… Я это воспринимаю только так: политикой нам приходится заниматься, хоть для самосохранения (взять хоть твои "маневры"), так оставьте же свои соображения о нравственности для других дел! Может, это и не так, но неясность изложения накладывается здесь на поведение, повседневное, на основании которого всегда и решаешь, что же лежит за словами. А здесь вывод только один.
При таком подходе к нравственности, я не допускаю и мысли о возможности вовлекаться в политику, а у нас - это, как известно, даже мышление сообща…

81.01.18 ИЗ ПИСЬМА К М.Я. ГЕФТЕРУ
<Об обратной нравственной перспективе и о Демократическом Движении>.

(См. также письмо 9 июня 1981 г., письма 1984 года, например, 9 июля и 14 - 21 июля - прим. ред.) 

Полный текст письма читайте здесь.

Расстояние рождает перспективу. Не только оптическую, но и нравственную. И это естественно. С какой, скажите, стати, мне требовать от Ивана Ивановича или Василь-Петровича того же, чего я непременно жду от сына или, положим, друга? Однако в Движении мне сплошь и рядом приходится наблюдать странное явление обратной перспективы. Если уж сын, или там близкий друг, то не то, чтоб все позволено, но нельзя уж так сразу… А если без тебя как-нибудь обойтись можно, то тебе не простится ничего. Не то что предательство или там нечистоплотность, но и ошибка, и слабость такая, как гордость, гонор и т.п. Иной не спустит даже сплетен о тебе и клеветы. Жена Цезаря должна быть вне подозрений.
Но особенно больно наблюдать это среди своих близких, а с каких только сторон не приходят подобные огорчения! Недавно, совсем по другому поводу, я хотел писать об обратной нравственной перспективе. И что же? Мне говорят: ведь люди обычно так поступают. Дескать, можно ли требовать от них большего? Обычные люди пусть и поступают, но те, которые создали "нравственное движение", те, которые вышли на площадь 25 августа, и те, кто ими восхищен, - все они обязаны поступать иначе. Не все выдерживают испытания собственных требований. Чтобы выжить с неколебимыми, они идут на обратную перспективу (бессознательно или самоосмысленно). Простить их можно. По-человечески. Но цена нравственных демаршей, естественно, заметно снижается. Ведь можно по-человечески простить и солдат, стреляющих в Афганистане.
…
Да, нас мало, но чем меньше нас, тем ближе нравственно мы должны быть, требовательнее, а не терпимее. Так, Только так, а не наоборот. Я предпочту гибель дела участию в нем безнравственных. …
Такая жесткость для меня изначальна. Когда я начал осознавать себя, а случилось это лет в 15, то этика оказалась основой моего бытия (что было неожиданно; могло быть что-либо совершенно другое: любовь к истине или к науке, познанию, например). А к семнадцати годам моя этика привела меня к альтернативе: подлость или политическая деятельность. Эта последняя была мне неприятна, и я долго колебался, но когда решился, в уставе нашей революционной группы (забавно: принят 5-го марта 66 г.) было такое:
Группа разбита на глубоко законспирированные (и друг от друга) десятки. Все решения принимаются только единогласно. Все члены десяток - личные друзья (в молодости это кажется возможным).
Организация просуществовала день в день три месяца и была распущена. Но работа не прекратилась: остались "личные друзья". Как раз половина состава - шесть человек. Когда мы стали постарше, многое изменилось. Во-первых, приказало долго жить единогласие. В начале мы стремились к коммунизму (партия - прообраз государства), а какой уж там коммунизм при насилии (пусть хоть громадного большинства), ну и без дружбы, разумеется. Поэтому в устав и были занесены легкие, даже необходимые расколы и перетасовки. Тогда казалось, что источник ненасилия - единомыслие. Увы! Это последнее оказалось недостижимым, а в реализованных случаях - отвратительно скучным и рвотно противным. И мы научились дружить в несогласии! Это было феноменом, настолько выходящим из марксистских представлений, что мы не сразу осознали это, а осознав, не могли оценить.
С возрастом дружить становится тяжелее. Это я знал с детства и, когда пошел третий десяток, загоревал об ушедшей дружбе, и несостоявшейся вечной. Но жить надо было. И в требования мои уже не входила непременность дружбы. Но от одного я так и не смог отказаться: этика.
68-ой - переломный для меня (с 21 августа!) Во многих смыслах. Во-первых, я узнал о Движении. Во-вторых, потоком хлынул Самиздат. (А женитьба?) Но главное - я оставил прежние связи, и новые вынудили принять новую концепцию. Среди друзей оказались и крайне-правые монархисты, и всякие социалисты (все - пока не из Движения). Да и в Самиздате, кроме близкого Померанца, обнаружил очень-очень симпатичных Григоренко и Марченко, Богораз и Жореса Медведева. В то время я уже знал, что свести всех к "правильным" взглядам нельзя, а тут понял, что и не надо! Так что же "мы", и что нас объединяет? Нравственность! Нормы нравственности! Мне плевать какой веры ты придерживаешься, пусть ты правоверный советчик или оголтелый антисоветчик, но если твоя этика внушает уважение, то я хочу и буду иметь с тобой дело.
Я много раз впоследствии говорил, что в Движении есть лишь один критерий - этический облик человека. Этого мало. Но и более чем много. Общество, движение, группа, испытанные на этот критерий, жизнеспособны. Они могут терять единство, но не жизнь.
Динамизм первоначального Движения объясняется во многом предшествием мощных нравственных фильтров. Эти фильтры были "пробиты" героями, и в бреши поплыла муть. А вот изнутри мало кто заботился (и заботится) о таком подходе. Больше думают - "наш", "не наш". Гершуни - явно аморален. Но ведь зато заклятый враг Соввласти! Я прочел в 69 лишь одну лагерную бумажонку Петрова-Агатова - и он мне опротивел, а его распечатывали, посылали на Запад, принимали самого чуть ли не в каждом доме. Я в 69 был зол не менее агатовского. Я старался не выходить на улицы, потому что из каждого окна, трамвая, прохожего перло советским. Но, видно, у меня была злость, у него - злоба. Это то, что позднее вычитал у Померанца: остервеневшая добродетель.
Во всех случаях, когда я насиловал свое нравственное неприятие, я допускал страшные ошибки. Напротив, когда я следовал своему нравственному чувству, я мог идти на любой риск. И ни разу оно меня не подвело!

1981? ИЗ НЕОТПРАВЛЕННОГО ПИСЬМА К Г.О. ПАВЛОВСКОМУ

<О биологической цивилизации>¹.

Полный текст письма см. здесь

"Поликультурность, возможно полицивилизационность будущего Земли, мне кажется предрешенной. Но именно эта мозаичная структура, включающая не только разные культуры, но предположительно разные цивилизации и биологические виды ... нуждается для своего равновесия в каком-то глобальном механизме. Механизме, регулирующем условия компромисса: между культурами (видами?), с одной стороны, и между ветвями Homo (человечеством) и всей биосферой Земли, с другой".

…Мы так часто употребляем термин "альтернатива", что тянет к формулировкам: наше время - время выбора альтернатив… и тут я застопорился.
Не будем трогать иных реальных или предполагаемых участников "группы диалога", остановимся на пятирице: для Померанца, наверное, проблемы вообще не стоят в столь резкой форме - "альтернатива", во всяком случае я ничего об этом не знаю и хотел бы, чтобы все что можно ты мне сообщил. Для Сокирки альтернатива - это навязший в зубах принцип свободы предпринимательства - не будем говоритьь о его конструктивности или эвристической ценности, достаточно того, что уровень его представлений не выходит за границы инструментального компромисса: как? А не зачем? Похоже, вопрос "зачем?" он для себя решил. Для М.Я. альтернатива - выбор между социальными принципами бытия, хотя он единственный, в ком я вижу не только понимание того, что пересмотром общественных структур не кончится, но и готовность ввергаться в области самые разнообразные (при этом он проявляет и гибкость, интуицию чрезвычайные), тем не менее, сам он сосредоточен на механизмах общественных. Не усмотри в этой оценке критического оттенка, который можно уловить в моем подходе к В.С., напротив, М.Я. единственный, с кем мы можем и должны вести обсуждение во всем объеме: если Сокирко сегодня, на ранних этапах, мне кажется чуть ли не обузой, то без М.Я. мы, конечно, потеряем много и очень много, в первую очередь обстоятельность - и это чрезвычайная удача, что он находится в оппозиции к нам в вопросе инструментального компромисса. Просто я чувствую, что инициатива в стимулирующих проектах должна исходить не от него.
Что касается тебя, то как ни странно, о тебе я знаю куда меньше, чем о других. Для меня очевидно, что и ты сосредоточен только на общественных аспектах проблемы. В отличие от М.Я. ты никогда не проявлял интереса к глубинным проблемам. Но ведь совсем недавно и в вопросах общественных проблем ты был не то чтоб наивным, скорее глухим. Вряд ли ты безропотно согласишься с моей оценкой, но поверь - поразившая меня перемена радикальна. Именно эта радикальность и побуждает меня предложить тебе разговор об альтернативах.
Великая проблема нашего времени сводится к выбору одного из двух генеральных направлений развития: либо человечество выберет и для будущего путь технологического прогресса, либо, отказавшись от него, изберет для себя цивилизацию биологическую.
… Альтернативы нашего времени, в сущности, сводятся к двум основным наборам возможностей: эволюция нашей технологической цивилизации или отказ от нее. В полемическом задоре я часто огрубляю: катастрофа или биологическая цивилизация. Однако в таком огрублении мало правды и оно губительно, ибо уводит из реальности в мир схем и метафор:
Существование биологической (нетехнологической) предполагает радикальное сокращение населения и восстановление первобытных экосистем (разумеется, в том виде, который еще возможен) на практически всей территории Земли. Однако при достижении такого состояния - а это непреложное требование - становится возможно существование индустриальной цивилизации, находящейся в экологическом равновесии с биосистемами планеты. В этих же условиях исчерпание ресурсов станет сугубо второстепенной проблемой, ибо их источниками могут стать возобновимые запасы. Во всяком случае, небиологические ограничения отмеряют для микромасштабной индустриальной цивилизации тысячелетия - так, по крайней мере, кажется с первого взгляда. Таким образом, конечными возможностями (столь туманно видимыми теперь) выбор далеко не разрешается и предпочтения отнюдь не однозначны. (Малыш утверждает, что еда готова).
Тут стоило бы остановиться, чтобы условиться, что есть технологическая и биологическая цивилизации. С первого взгляда, все кажется очевидным, но если вдумываться в слова, которыми пользуешься, то останавливаешься в растерянности. Почему технологическая, а не промышленная, индустриальная? В допромышленный, но технологический период, человек создал Сахару и пустыни Ближнего Востока - где некогда Господь Бог создал человека (земной рай, Эдем), там нынче безводная пустыня и на месте висячих садов Семирамиды бродят верблюды. Допромышленные технологические цивилизации создали столь исключительные условия для существования человека, что именно после неолитической революции началась демографическая катастрофа.
Разумеется, отнюдь не обязательно, чтобы технологическая цивилизация будущего сохранила все тенденции нынешней …, возможны и определенные отказы, запреты, но прогресс неизбежен, более того, только дальнейший прогресс в супериндустрию дает надежды на длительное экологическое равновесие.
Когда я говорю "биологическая" или "нетехнологическая", я весьма смутно представляю себе, что это такое. Сказать "неиндустриальная" нельзя по вышеуказанным причинам - регресс технологии - не решение, а усугубление проблемы, солженицынский вариант - не более, чем тупик, это уже было. Но значит ли, что говоря о биологической цивилизации (а мое сердце скорей склоняется к ней), я предлагаю донеолитическую идиллию? Так и хочется ответить "нет" - во всяком случае, любой здоровый человек фыркнет, не сдержавшись, даже если он очень вежлив. Однако я не тороплюсь. Прежде всего до неолита человек не обладал громадным объемом знаний, которые есть сегодня. Конечно, он утерял многое. Но разве можно наверняка сказать, каков баланс?
Но теперь я хочу вернуться к возможностям человека биологического вида Homo Sapiens. Все чаще приходится слышать о поразительных способностях, скрытых в нас: сегодня не ограничиваемся "моржами" - ходим в трусах и босиком по снегу, бегаем по углям, выдерживаем самосвалы, катаемся по стеклам… Откуда в нас все это? Хирург предлагает операцию - костоправ собирает десятки костных осколков, и обходится без остеосинтетика. Врач ставит диагноз и отказывается лечить - бабка несет заведомую чушь, но излечивает травами и нашептыванием. На грани потери сознания сижу в кресле дантиста и предпочел бы убедительному жужжанию бормашины вкрадчивый шепот деревенской старухи. Да мало ли примеров? Доступно ли восстановление утерянного знания в условиях научно-индустриального общества? Старчик как-то рассказывал о Данииле Андрееве, который пишет, что увидеть русалку или лешего можно только живя простой деревенской жизнью. Чушь? Разумеется. Я не сомневаюсь, что мне не удалось скрыть от Пети снисходительную (глубоко внутреннюю) улыбку. Однако: мой приятель-врач, исключительно современный, достаточно научно-теоретический человек говорит, что все эти парапсихологические способности, которыми нынче так усердно занимаются, вероятно, реликты нашего дотехнологического прошлого. Мы говорим о необходимом единстве человека с его внетелесными составляющими: воздухом, водой, лесом, землей, - для нормального биологического бытия, - и вот тогда-то он и сказал, что возможно некогда каждый человек был экстрасенсом, что все необычные ныне способности были утеряны нами, когда мы разорвали повседневную, повсечасную, непрерывную связь со всем в мире. И тут я возвращаюсь к своей излюбленной теме: не потому ли мы испытываем такое неизъяснимое удовольствие, просыпаясь утром вдали от городского (и деревенского) шума, вдыхая пронизанный солнцем и прохладой воздух, не потому ли в тяжелые минуты нас тянет к одиночеству, к безмолвному берегу реки или в лес, наполненный такими влекущими, будоражащими и одновременно умиротворяющими звуками? Быть может это только отрыжка моего детства, но, Глеб, не просто красивости! И я задаю себе вопрос: каковы же возможности - биологические, психические возможности вида Homo Sapiens?
Пока мы не знаем, на что способен человек, биологический вид мы не можем строить догадки о том, что такое нетехнологическая цивилизация. Мы можем лишь предполагать, какие стороны нашего промышленно-технологического бытия вредоносны или нецелесообразны. Какие необязательны и излишни. Но есть вещи, от которых сегодня немыслимо отказаться: история, например. Правда, китайцы сумели сохранить свою историю в предании точнее, чем это делают иные летописи. Но ведь и в Китае параллелен культуре предания и другой культурный слой - слой мифологии. Возможно двухслойность цивилизации разумна и оправдана, но она, как и отсутствие культуры предания в Европе (и во всех других странах?) вселяет сомнение относительно простоты и естественности неписаной теории. Джайны считали своим долгом щеголять нагишом, но вся земля - Индия, да и много других причин для сохранения технологии. Я думаю, что если отказаться от технологии как основы обеспечения существования, если возвести этот отказ в основополагающий принцип, то это и будет основой биологической цивилизации. Технология должна играть роль не компенсатора биологической недостаточности, но лишь некоего посредника в надбиологической жизни человека.
Все это очень неясно и, вероятно, противоречиво, не говоря (лишний раз) об эфемерности, фантастичности построений. Кроме того - как можно представить, чтобы все (нынешнее!) человечество решилось раз и навсегда встать на путь постепенной биологизации бытия? Для многих жизнь индейца - не более, чем перевод продуктов на удобрения. Лучше короткая и яркая жизнь, пусть даже завершающаяся мучительной смертью, чем нудное и однообразное нескончаемое существование. Сторонники научного прогресса и технического могущества всегда окажутся сильнее сторонников неандертальского идиотизма, и если вдруг окажется, что успешная технологическая цивилизация возможна только как глобальная, перспективы биологической цивилизации станут более, чем сомнительными. Однако если технологической (или технологическим) цивилизации (-иям), удастся предотвратить губительную экспансию, останутся возможности для перемежающихся цивилизаций разных основ.
… Продолжая, я могу себе вполне представить взаимодополнительность разных обществ, их симбиоз - не только в социальном смысле (помнишь наши беседы о поликультурной глобальной цивилизации 72-73 гг.?), но и в смысле биологическом, ибо теперь еще в большей степени, чем во время работы над "Homo Sapiens?" сознаю, что конечным итогом подобной эволюции будет адаптивная иррадиация вида. Еще недавно я полагал, что ограничения, накладываемые экологическим кризисом на индустриальный прогресс, являются препятствием для раздельной эволюции: теперь же, когда катастрофа мне кажется неизбежной, я лишь осознаю, что изменится только набор возможностей, но сохранятся тенденции психологической (а значит и языковой, и этнической) дифференциации, влекущие за собой дифференциацию образов жизней, систем ценностей, культур. Поликультурность, возможно, полицивилизационность будущего Земли, мне кажется предрешенной. Но именно эта мозаичная структура, включающая не только разные культуры, но предположительно разные цивилизации и биологические виды (через несколько десятков поколений, если мои гипотезы не безосновательны) нуждается для своего равновесия в каком-то глобальном механизме. Механизме, регулирующем условия компромисса: между культурами (видами?), с одной стороны, и между ветвями Homo (человечеством) и всей биосферой Земли, с другой. Это все то же параллельное развитие противоположных процессов дифференциации и глобализации, о котором мы говорили десять лет назад на улице Амундсена, дом 1.
… На мой взгляд, мы сегодня можем говорить о необходимости биологической цивилизации, несмотря на очевидную абсурдность этого требования - только экстремизм способен выбить людей из состояния самодовольства и самоуверенности. Кроме того, ориентированность на технологическое будущее не допускает того шока, который необходим для головокружительных пересмотров, необходимых для выживания человека. Сохранение технологической ориентированности сделает ядерную катастрофу неизбежной (ну, предположим, это неочевидно, как говорил Петя Бутов), а после ядерной катастрофы всеобщего характера население Земли составит 200-300 млн. чел (уже не помню, как я это высчитывал). Это, конечно, намного больше, чем в эпоху, давшую нам Сократа и Зороастра, Конфуция и Лао-Цзы, Джину и Будду, но, главное, намного больше, чем в силах будет прокормит Земля (достаточно долго) в состоянии глубокого упадка. Поэтому сегодня ориентированность на радикальный отказ спасительней, чем на кажущийся более приемлемым паллиатив ограничений. Пресловутый отказ не означает немедленного оздоровления экосферы, он не означает, что гибель миллиардов людей окажется ненужной - нет, но он означает, что эволюция (или катастрофа) может происходить на фоне относительно устойчивого экологического состояния, на фоне относительной сохранности ценностей, накопленных тысячелетиями, он означает, что можно будет сохранить условия для будущего возрождения как человека, так и его технологической цивилизации.

81.05.05 ИЗ ПИСЬМА К М.Я ГЕФТЕРУ
<Размышления о судьбе глобальной цивилизации>

Полный текст письма см. здесь.

Существовали цивилизации, не знавшие колеса, и что же? – дороги к развитию были открыты. У этих цивилизаций были свои достижения и свои пути. Но изобретатель колеса покорил мир. Колесо, так сказать, прокатилось по всем сторонам света.

Есть и менее универсальные, но все же фундаментальные изобретения.

Какой-то умник на Ближнем Востоке изобрел слоговое письмо, и оно определило типологию великих алфавитных цивилизаций. В Китае такого умника не нашлось вовремя, и Дальний Восток стал прибежищем синтетического восприятия. Впрочем, двадцатый век показал, насколько ошеломительной оказалась трансплантация там аналитической культуры мышления; однако, оказавшись возможной, благодаря давлению пушек, она так и не смогла вытеснить туземного взгляда на мир. Теперь все отчетливей несводимость Востока к Западу, и в этом немалая роль тысячелетних традиций письма.

Мне, конечно, возразят, что предшествовавшее типологическое различие само предопределило выбор письма – вот ведь Египет не сумел использовать собственное синайское письмо. Однако и тут слоговому алфавиту предшествовали тысячелетние традиции иероглифики. Кроме того, я не видел никакой типологической разницы, вплоть до одинакового смешения причинно-следственных отношений, в мифологии Китая, Индии или германцев. Я, разумеется, не великий специалист, но опираясь на доступную мне информацию, могу говорить о нарастании типологических различий. Я думаю, что в III тысячелетии китайцы легко приняли бы слоговое письмо, однако, уже в начале н.э. это было вряд ли возможно. И как целостен иероглиф, так целостен взгляд китайца на мир, как оголен и бессмысленен отдельный звук, так и велика готовность европейца к членению общего, к разрыву любых и всяческих связей.

В этом контексте я и могу сказать, что азбука необходима была Европе, как иероглиф Китаю. Колесо – основа нынешней глобальной цивилизации – тоже необходимо. Но во всех случаях есть альтернативные пути. Мы только не знаем, к чему они приведут. Так и «необходимые» люди – необходимы, ибо люди и есть источник идей и изобретений. Александр Великий был необходим нынешнему миру, но еще более необходим миру не случившемуся. Не случившемуся, ввиду смерти его несостоявшегося творца. Недавно опубликованную у нас шутку Тойнби я и воспринимаю как шутку, однако это та шутка, в которой изрядная доля правды. Александру вполне под силу было продолжить миссию персов – а каким мог стать мир после длительного единства и взаимовлияния, можно лишь гадать. Александр Македонский умер, и шанс более не представился никому. Разве пересеклись все пути? Мир стал таким, какой он сейчас – вот и все.

Отличие нынешней ситуации от сложившейся двадцать три века назад лишь в том, что в числе альтернатив – гибель глобальной цивилизации, а может быть – цивилизации вообще. Но мне это отличие представляется принципиальным. Если тогда жизнь великого завоевателя и творца была наилучшей альтернативой, то смерть его, все же, не была непоправимой катастрофой. А кто знает, от скольких «необходимых» людей зависит сегодня выбор альтернатив – при этом не лучшая может оказаться гибельной. Вот поэтому я не знаю, какая цена может показаться слишком большой, когда речь идет о поиске каждого, заинтересованного в жизни, обеспокоенного, пламенного. Я не вижу ничего, что оправдывает пренебрежение, и напротив – вряд ли я остановился бы перед чем-нибудь, ради объединения. Однако объединение – не синоним понятия «ходить хвостиком», объединение – это не квази-единство любой ценой, это – внутреннее тяготение друг к другу. Когда отдаешь все силы единству, а встречаешь предательство, разве захочешь быть вместе? Однако стоящих людей я ценю превыше всего. А что еще есть?

81. 06.7/8 ИЗ ПИСЬМА К М.Я ГЕФТЕРУ

<О добре и зле>.

(см. также фрагмент из интервью 1992 г. "Нравственность и политика" - прим. ред.)

"Политика - борьба, активное добро - добро фанатиков с пеной на губах. Нравственная политика - такое же зло, как и иное… Но я ведь и не выбираю Добро. Все дело в иерархии зол. Я человек - и я грешен. И чтобы жить, я должен творить зло".
"Я выбираю не геенну огненную, но я отказываюсь от билета в рай. Черт с ней, с нирваной, пусть мне достается сансара, но однако же здесь, в мире, обреченном на зло, я должен, я обязан исполнить свой долг".

…Я думаю, что мы отвыкли - или никогда не умели? - мириться с чужой оценкой. Мы привыкли не исправлять, но скрывать. У нас нет мужества признавать свои дефекты, нам легче дается грим. Но в праве ли мы забывать об этой своей несовершенности? Я думаю - нет. Возможно я делаю излишний упор на это, как обычно, перегибаю палку - но ведь так сложилась жизнь, может быть - история, что мы почти лишены стимулов к совершенствованию. Мы могущественны и рвемся к самоутверждению. Наш комплекс неполноценности толкает нас к самореализации, к поспешности, к властвованию. Чужие укоры возбуждают ненависть, злобу, обостряют страсти. И у нас почти всегда хватает сил (и лазеек, каналов, торных путей!) преодолеть критику, насмешку, скепсис, сопротивление. И в нашем самоуспокаивании, вытеснении, в нашем самоутверждении зреет ужасный мир. Так что же есть, кроме отчаянного критицизма? Этой затравленной ярости, в которой проблески надежды?
Пусть меня не обвинят в слепоте, огульности - есть люди хорошие, есть люди смиренные, есть люди добродетельные. Отсюда индуизм, дзэн, христианство. Я не о тех, в ком смирение паче гордости, - нет, о тех, кто и в самом деле ищет пороки в себе самом и жаждет очищения. Но я не могу не видеть порочности этого круга: терпимость и всепрощение, отказ от сопротивления активному злу активным, энергичным действием ведут к общей деградации - хищники плодятся так, что пожрав травоядных, грызут друг друга. Что им до подвижнического примера! И личное совершенствование, по-видимому, от отчаяния - не индивидуального, частного, но от глубокого всечеловеческого поражения активного добра. Бесперспективность активности, кажется с неизбежностью превращающейся во зло, уже тысячелетия назад толкнули человека к альтернативе недеяния, личного совершенствования. Но и это последнее потерпело поражение!
Да, чтобы остаться незапятнанным, надо заниматься самосовершенствованием, а не лезть в политику. Надо искоренять зло в себе, а не исправлять мир. Зло непобедимо, и прав Померанц, когда пишет об осквернении добра в борьбе со злом. Политика - борьба, активное добро - добро фанатиков с пеной на губах. Нравственная политика - такое же зло, как и иное. И в этом Вы правы - Вы сомневаетесь. Но я ведь и не выбираю Добро. Все дело в иерархии зол. Я человек - и я грешен. И чтобы жить, я должен творить зло.² И если я уйду от мира, уйду в пустынь добродетельности, то не торжествующему ли, не безудержному ли злу я уступлю место?
Сила примера удивительна. Разве не Христос, не Будда более других принесли в мир добра? Но разве они спасли мир? Разве мир не стоит на грани гибели? И сегодня мало быть распятым. Мир привык к мученикам. Мир устал от мучеников, как устал от праведников. Он равнодушен к ним. Слюни восторга - это пятиминутная дань благодарности за ущекотанные нервы. А дальше… Дальше начинается жизнь.
Есть много путей в мире. Можно расталкивать локтями и давить ногами в поисках места под солнцем. Можно просто жить, без претензий, тихо, скромно, по-доброму, не слишком задумываясь - ибо только не задумываясь, можешь жить в иллюзии добра, негреховности. Впрочем, может быть и не иллюзия, а сама негреховность, которая встречается среди простых людей, чаще старушек, та негреховность, которая приносит светлую радость, но которая, увы!, так мало решает… Это самый благородный и самый благодарный путь, доступный - опять увы! - немногим. И вряд ли доступный обреченным думать.
Можно стать поборником добра. Воином благодетели. В моих глазах мало отличаются ретивые христиане, истовые аскеты, сыроеды и вегетарианцы от революционеров и бунтарей. Будда не желал быть простым крестьянином (или простым кшатрием), Будда желал быть просветленным. В этой гордыне, в самоуверенности проповедников, в этой замашке на совершенство столько же хвастовства и неправды, сколько в обещаниях всеобщей справедливости и вечного счастья.
Я не хочу быть совершенным, я хочу быть просто человеком. Я хочу просто следовать пути, который достался мне в мире. Потому мне нравится Лао-Цзы, который никого не желал учить, никому не желал проповедовать и подавать пример. Лао-Цзы, который с готовность ответил, но который не унижал себя до наставлений, который не оскорблял себя афишируемым благочестием. Я хочу лишь честно исполнить долг, и если долг понуждает меня творить зло, то я не устранюсь от него, ибо устранение - тоже зло. Вот почему я обязательно вернусь к Бхагаватгите.
Лет десять, быть может больше, назад я определил себе так: каждая эпоха, каждое время по иному требуют быть человеком. Сегодня мы не знаем, как. И все, что могу я, - учиться им быть. Не совершенным. Не Христом. Не архатом. Человеком.
И потому - я выбираю зло.
Я хотел было кончить на этом эффектном, патетическом и эпатирующем восклицании, но мне самому претит поза эпатажа, ибо как не тяжело сдвинуться с веками - куда там! тысячелетиями! - устоявшихся догм, нарочитый экстремизм противопоставления тоже ложь. Глупо сказать "зло" и заткнуться. Я не собираюсь продаваться дьяволу. Я не желаю пить на брудершафт с Сатаной. Я прекрасно понимаю, что наклонная плоскость принимаемого зла ведет в пучину ада не менее успешно, чем тернистый путь добрых намерений. Я выбираю не геенну огненную, но я отказываюсь от билета в рай. Черт с ней, с нирваной, пусть мне достается сансара, но однако же здесь, в мире, обреченном на зло, я должен, я обязан исполнить свой долг.
Часто говорят: кто будет определять? Вот и здесь: кто определит допустимость зла? Да отстаньте вы от меня, каждый раз хочется крикнуть мне, я не Господь Бог, я не знаю, я знаю лишь, что император Яо был мудрым человеком.
Не нравится.
Я бы мог ответить тем, чем отвечал в Движении: совесть, - однако это шарлатанство, и мне сразу скажут: моя совесть - твоя совесть… Да ведь и движенцы, сталкиваясь с необычным, спрашивают: а определять кто будет? Совесть, видите ли, сама собой не напрашивается.
Вот потому я и говорю - не знаю. Известно - нет ничего страшнее знания. Но кто сказал, что незнание лучше? Все дело в борьбе. Знание отвергает борьбу, борьбу-соревнование. Знание требует сокрушения тьмы, уничтожения неверных. Незнание творит зло, как и знание. Но незнание всегда интересуется результатом. Не конечным! Нет! Ежеминутным, ежесекундным. Незнание - сама обостренность, трепетное внимание, само дыхание. Незнание творит зло. Но оно дает шанс спохватиться. Знание творит добро. Безостановочно и целеустремленно. Вам не страшно угодить под бульдозер добра и знания?
Наверное Вам - страшно. Вот поэтому Вы и спешите не исключить никого. Это не моя идея. Напрасно Вы приписываете ее мне. Это Ваша идея, и я ее принимаю - разве только я не представляю, как ее реализовать. Я говорил лишь о том, что нельзя исключить этих вот или тех. Вы довели это до философского обобщения. Я же, скорее, практик . Меня интересует, нет, не интересует, волнует, трясет бурлящая стихия диалога … И мне нет нужды бросаться в нее - она клокочет во мне, беспрерывно, всечасно.
Вот эта стихия слепого поиска, выбора своего добра и своего зла, вот это незнание, страх - более - ужас ошибок - вот что понуждает меня не только мучительно страдать, но и изливать свою ярость на других. Мы отвергли недеяние и вступили на скользкую и зыбкую почву. Мы все на ледяной корке - неверный шаг любого из нас может увлечь в пучину всех - виновных и невиновных, робких и смелых, ловких и неуклюжих. Мы все повязаны одной нитью - так как же нам отказаться от ожесточенного спора, от взаимных укоров? Что из того, что время от времени раздаются неверные выкрики? Кричите, аукнетесь!
Мало кто поверит в искренность этой просьбы. Да, правда, мне, как и другим, больно слышать упреки. Незаслуженные - втройне. Как и другие, я буду отбиваться от них. Злость, возмущение, гнев. Ну и что же, что? Я готов в пароксизмах ярости карабкаться на стены - я научился и прощать. Пусть я буду несправедлив в своем гневе, но ведь гнев ускоряет прозрение - пусть простят меня за минутный аффект, если не прав - повинюсь и исправлюсь.

81.06.09 ИЗ ПИСЬМА К М.Я. ГЕФТЕРУ
<О Демократическом Движении. Открытость и  конспирация>. Потерянное письмо.

(См. также "восстановленное" письмо от 26 июня 1981г., письмо от 18 января 1981 г. - прим. ред.)

Полный текст письма см. здесь.

"До Движения мы были обреченными: все делаемое нами должно было быть уничтожено, должно было сгнить, истлеть, кануть в Лету. Но Движение взорвало мир, перевернуло его с ног на голову, вдохнуло в нас жизнь, и новые перспективы - его дар".

Когда-то, во времена незапамятные, когда я следил за Движением больше по бумажкам, я впадал в состояние ступора, пытаясь осмыслить демонстративно-открытый фактор протеста, мне все казалось, что дело не в протесте, а в осмыслении, которое не может быть ни чересчур открытым, ни чересчур массовым. Пресимпатичнейший Григоренко вызывал не то недоумение, не то раздражение, когда простовато сводил к недостатку гражданского мужества отказ от публичности, от подписи.
Бешенство, вызываемое заклинаниями Солженицына, уже другого рода. Григоренко добр и наивен, похоже он сам оторопел от неожиданного успеха, но Солженицын - Солженицын получше нас, юнцов, знал, что такое экономить каждый миллиметр бумаги, заталкивая строку за строкой, пряча эти клочки во всяком удобном месте. Солженицын знал, что такое прислушиваться к шагам за стеной, к голосам на улице, к скрипу тормозов и шуршанию шин. Солженицын был лжецом и лицемером, гадкой кликушей, когда порицал скрывших свое имя. Такие, как Солженицын, такие, как я, не могли и конечно не стали ни зачинателями движения, ни его пружиной: слишком очевидными для нас были мощь государства и его бездонная свирепость, его дикая ненависть к мысли, к жизни, к свежему воздуху. Солженицын на своей шкуре испытал, я из книг, рассказов знал и видел эту тупую, но энергичную, наделенную животной страстью машину, которая из случайного страха готова сокрушить все - человека, человечество, самое жизнь. До Движения мы были обреченными: все делаемое нами должно было быть уничтожено, должно было сгнить, истлеть, кануть в Лету. Но Движение взорвало мир, перевернуло его с ног на голову, вдохнуло в нас жизнь, и новые перспективы - его дар.
И Солженицын реализовался. Однако, одним махом перескочив в другое измерение, он забыл все - и дрожь, и бессонные ночи, и сожженные черновики. Нет, страх и жажда мести остались, но ожидание скорой расплаты заставила его толкать других туда, куда давеча он и нос боялся сунуть - вы одни виноваты: не последовав моему рецепту, вы упустили возможность в считанные недели обновить Россию, образованцы!
У нас было все сложнее. Мы как были мальчиками, ничего не значившими, таки и остались ими. Мир, открывшийся нашим глазам, был вскоре показан другими - мы ничего не сделали, чтобы встать в ряд с Марченко и Буковским, Евгенией Гинзбург и Солженицыным. У нас были чуткие сердца, но мы были юны - такие слабые ростки, которым еще не пришло время пробиться к свету. Быть может это и определило наш путь.
Солженицын вдруг вырос в могучее дерево, и ветры, обрушившиеся на него, застревали в кроне. Мы же были хилы и ждали смерча - странно, что он все медлил. В 68 мы предупреждали чехов: не торопитесь взять все сразу, не выносите на верх все, что у вас есть - чем больше вскроете вы сегодня, тем больше изомнут завтра советские танки.
Но прав был Павловский - или это опять не он? - что глупый с точки зрения здравого смысла порыв инакомыслящих один только и был способен открыть пределы гибкости и неуверенности Системы. Что бы ни говорили самые авторитетные Основатели, я никогда не поверю в их прозорливость - такой удивительный путь, как Движение, мог быть только плодом наивности, неведения, с позволения - ошибки. Ничто до 65 не говорило в пользу возможности Сопротивления. Только стихийное и широкое движение начала 60-х годов могло спонтанно дать такую удачную форму.
Мы же не смогли ни понять ее сразу, ни принять до конца. Вплоть до прекращения ДД, в 72 г я противопоставлял себя и нас ему. Мы стояли не только в изумлении перед чудом, сколько в ожидании конца. Оцепенение было столь сильным, что я четыре года, с весны 68, писал свое предупреждение. Так и не успел. Неотесанное, сырое, оно появилось, когда адресат уже приказал долго жить.
Мне думалось, что наследники ДД станут близкими к тому пути, который виделся мне. Отнюдь не случайно с 73 года я говорил "мы".
Все оказалось обратным. Да, перелом наступил. Вместо наивного ожидания, протеста и разочарования начался поиск. Я бы сказал так - отрезвление и прозрение. Было разное видение, разные цели и ценности, но было и нечто общее, нечто существенное: осознание глубокой пропасти. И этот духовный перелом был не только внутренним. Он принес с собой внешние - тогда казалось чисто внешние изменения.
Еще в 74 я встречал сопротивление. Галя Габай спрашивала:
- Как я понимаю, ваш "словарь-справочник" должен иметь характер исследования. Так как же вы допускаете мысль об анонимности? - Объясняю, что материал необъятен, что возможно мы будем помещать не только по нескольку статей по одному пункту, но и контрстатьи, появляющиеся позже, поэтому имеет смысл издавать справочник выпусками. Если же мы объявим реакцию, то вне всяких сомнений работа немедленно прекратится. Мы заинтересованы не в демонстрации смелости, а в работе.
- Нет, нет и еще раз нет! Анонимность может принести только несчастья.
- Не удивительно продолжение этой позиции:
- В этой стране можно получить только классическое образование: Пушкин, Гоголь… Потом можно только уехать или умереть…
Это крайняя позиция. Уже тогда она перестала быть доминирующей. Толя Марченко, правда, пожимал плечами: человек, пишущий о внутренней свободе, подписывается псевдонимом…, - но Л.И. [Лариса Иосифовна Богораз - Е.Ш.] уже говорила: "нет, я понимаю". Хотя и с ней мы еще спорили: нет, я не призываю лицедействовать, напротив, постоянное подчеркивание собственной независимости, смелости - лицедейство, ибо оно толкает на путь, который не является естественным. Выступления по любому поводу, громогласное и полное высказывание своих подлинных позиций, подписи - все это ожесточает противника, навязывает борьбу, лишает возможности работать. Мы уже знаем границы собственного мужества и собственной выдержки - это не значит - доказали раз и навсегда, но это значит - хватит заниматься беспрерывным доказыванием, пора использовать те приобретения, которые мы завоевали.
И все же, сдвиг был. Несмотря на крикливые обличения Солженицына, перестал быть зазорным псевдоним, "Память" вышла без объявления редакции. Манеры Якира перестали казаться естественными. Тогда мне казалось - перелом. Надо было на два года сесть, чтобы, выйдя, поразиться: надлом.
Да, конспирация была. Но была конспирация преимущественно внутренняя. За псевдонимом прятались не столько от ГБ, сколько от товарища. Недоверие, расчетливость, сужение круга, приглушенные голоса. Вот еще один эпизод. Приезжаю в Москву. Вечерний чай. Звонок отрывает хозяйку. Минут через 10:
- Звонила только что женщина, которая занимается Черноволом. Она только что разговаривала по телефону с адвокатом…
- А кто им занимается?
Сразу настороженность. Осеклась. Показалось, что вздрогнула.
- А тебе зачем?
Так и не сказала, а мне стало тоскливо и больно: ГБ может знать, мы, друзья, - нет. Ведь конспирация нужна, не чтоб прятаться друг от друга, а чтоб спокойней общаться.
И такое я начал встречать на каждом шагу. Дивные и чудные исключения, вроде Великановой, были так редки! Среди них - Абрамкин. Я полюбил Москву, познакомившись с ним. Жаль, что мы не работали вместе.
Ситуация стала напоминать мезозой. Защищаясь от хищников, мы наращиваем тонны брони, но она не помогает - только в динамике спасение. Напротив, внутренняя конспирация - та мутная вода, в которой процветают бездари и интриганы.
- Как ты можешь сводить людей, восклицает приятель, - знакомства - это же валюта!
Я писал о таких в 72, и как обидно, как обидно, доверившись чужой характеристике, так позорно влипнуть! Передать дело долгих лет, дело, цены которому нет, в руки такому бонапартику. Порвав годами складывающуюся структуру, он утвердил одиночные знакомства, рассыпал, рассеял людей, взяв себе по частичке их сил, и угробил библиотеку. Но зато, - говорит его друг, - доцент N знает, что он - ведущий диссидент.
Что же, такое бывает. Такое - неизбежно. Но странно видеть другое: Л.И. говорит: ну что же, ошиблись, начинайте заново - у вас одни методы, у него - другие; ничего страшного, то, что вы говорите, напоминает выяснение семейных отношений, оставьте это, просто работайте порознь.
Да, я склочник, я не хочу видеть, как, несмотря на вопиющую безнравственность, люди замечают "различие методов", как продолжают работать с теми, кто должен быть отринут. Естественно, что для защиты от таких прибегают к тотальной конспирации. Вы уже не можете знать, над чем работают М.М. или N.N. Вы уже не знаете, где найти партнера. Вы кусаете локти, узнав, что в Ленинграде арестован X, обыскан Y: они делали вашу работу - иди знай, не закончили бы вы ее, работая сообща.
- Да, у Гершуни есть недостаток - для него все средства хороши, чтобы навредить большевикам, но он очень хороший человек.
Нравственность - дело вкуса, хотите дружите, хотите нет.
Я не принимаю такой толерантности. Это ложно понятая идея защиты всех, идея права на существование любого. Движение пошло по этому пути и вот тупик - бронтозавр.
Я слишком молод, чтобы одинозавриться. Доверие - краеугольный камень моего подхода. Доверие возможно между разными - между противниками тоже. Дело только в этике. Мы, внутри, должны знать все. Только знание чужой работы и чужих проблем - источник плодотворного сотрудничества, поиска, диалога.
Вот поэтому я не принимаю Глеба. Сейчас он возмущен: ты ложно меня понял, ведь я… Что ж, может быть он поступал и так, и этак, может быть у него возникали проблемы и те, и другие. Но ведь я об этом не знаю! Я обречен судить по результатам. Другое - редакционная тайна! Так чего же ожидать?
В 72 году я отбрил Славика³, предложившего "меняться" знакомыми - знакомства не валюта (ах, не знал я тогда, что услышу подобное сравнение!). Но вот у Глеба до сих пор осталась идея "координаторов культуры", выставленная в противовес моим кругам общения. Говорит: вы поссорились (с приятелем, о котором выше), но зачем же должно страдать дело!
Да что же это за мистическое дело, отдельное от делателя, от грязных рук? Дело "координатора культуры"? …
Неотступно преследует сравнение: наше государство изолирует людей друг от друга, слишком много скрывает, чтобы мистифицировать всех. Структура, подобная этой, неизбежно становится добычей мистификаторов и интриганов. Государством она продумана ради власти. Власть - итог структуры, созданной диссидентами в совсем других целях. И каждый стремится урвать.
9.06.81

81.06.26 ИЗ ПИСЬМА К М.Я. ГЕФТЕРУ
<О Демократическом Движении. Открытость и  конспирация>. "Восстановленное" письмо.

(См. также письмо от 18 января 1981 г., "потерянное" письмо от 9 июня 1981г. - прим. ред.)

Полный текст письма см. здесь

Постоянно сталкиваясь с общественным движением, развиваясь в этом столкновении, я наблюдал и его эволюцию. Если я встретился с Движением, будучи сектантом, превознося конспирацию, то, учась у него, я перешел в другую крайность, встав в оппозицию, наконец, развившейся конспиративности.

В 68-ом я жестоко ошибался, протестуя против открытости, против пропаганды (крайней, временами обидной) открытости. Но без святой веры в открытость, без заблуждения и даже фанатизма эта открытость если и была бы возможной, то вряд ли бы смогла принять такой всеобъемлющий характер. А именно открытость, пусть опрометчивая, чрезмерная, но широкая и полная, выявила гибкость сдерживающих нас рамок, только благодаря эксперименту Движения – как это для меня сформулировал Глеб – мы узнали пределы гибкости (терпимости, слабости?) Системы.

Но и эта громадная заслуга Движения оказалась не самой главной. После предварительного этапа кристаллизации, начиная с 68, Движение, благодаря относительно свободной циркуляции самиздата, совершило головокружительный интеллектуальный скачок, результаты которого сказались на духовном потенциале всего общества. Ничего подобного мы, конспираторы, со всем своим пониманием существа Системы, со всеми своими тщательно разработанными мерами самозащиты, не могли сделать, да и не сделали и ничтожной доли того, что с таким блеском осуществили наивные, близорукие самосажатели. Структура, каналы информации – вот главное достижение открытости, без которого любое знание мертво, без которого даже самый могучий ум обречен – самое большее – на секту и, в конечном итоге, на бесплодие и гибель.

Я выучился этому в Движении. Но учась, я приветствовал черты конспиративности, проявившиеся в «Хронике», в «Памяти», наконец. Учась, я пропагандировал конспирацию, систему самозащиты, обеспечивающую работу – не борьбу. И мне кажется, я достиг кое-чего. Но как печально выглядит теперь желанный плод!

Конспирация – это защита. Как мне казалось, внешняя, призванная охранять структурные связи от посягательств КГБ. Благодаря конспирации мы могли бы работать, не превращая каждый наш шаг в повод для противостояния, борьбы, гибели. Именно такой подход избавил бы нас от необходимости вовлекаться в неестественные формы деятельности; избегая поз, мы могли бы интенсивно работать, экономя время. Но Движение пошло по другому пути.

Инакомыслие – многомыслие, разномыслие. Терпимость, сформулированная Движением, сыграла громадную роль, обучив нас жить и работать друг с другом,– и этот урок сыграл, видимо, весомую роль в формировании концепции компромисса, во всяком случае в той его форме, которую отстаиваете Вы. Однако постепенно терпимость превратилась в форму этикета, стала фальшивой. Широкая терпимость, терпимость без ограничений, без критериев привела к наводнению Движения всякими проходимцами и людьми, страдающими комплексом неполноценности, обиженными, обозленными, нуждающимися в помощи, калеками. Естественно, что, объединяясь, работая со всеми, движенцы со своей открытостью неизбежно столкнулись с растеканием информации. Когда эта информация оставалась в кругу героев, все было благополучно, но экспансия инакомыслия захлестнула людей с совершенно различными нравственными принципами и без таковых – попадая в критическую ситуацию, они вели себя сообразно собственным интересам, а эти последние далеко не всегда – ох, как далеко не всегда!– совпадали с интересами той самой сердцевины, которая была и вдохновителем, и тягловой силой Движения.

Необходимость работы, вызревшая к 68, и возможность работы, благодаря итогам 68, толкали отделиться от бездельников и трепачей, честолюбцев, мерзавцев и трусов – и вот, поскольку в явной форме сделать это не позволяла идеология инакомыслия-терпимости, вырабатывается уродливейшая форма – внутренняя конспирация. Я помню, как сам сформулировал принцип «все, что не может не знать тот или иной член группы, он не должен знать». К счастью, жизнь определяется не теорией, а работой, отношениями, человеческой благостью – и ни одного дня этот принцип не проводился мною в жизнь. Первоначально я огорчался своей слабости, болтливости, но потом не только перестал, но и начал активно сопротивляться этому принципу,– даже не успев осознать почему. Движение же начало применять его, даже не формулируя. В итоге сложилась парадоксальная ситуация, когда участники Движения стали знать друг о друге, о работе друзей меньше, чем госбезопасность. Ради самосохранения стали сдерживать выход информации, стали не допускать знакомств, в разговорах появились недомолвки, эвфемизмы, а некоторые проявления «благоразумно поражали своей прямолинейностью, даже грубостью и оскорбительностью. Если разношерстность вызывала разлад, раскол, распад, то теперь положение осложнилось взаимным недоверием, подозрительностью – отсюда склоки, дрязги, сплетни, наговоры. При открытости резкость могла быть неприятной, при конспирировании она превращается в грязь. Мне, может, больней других переносить это, потому что я сам резок и вызываю на резкость.

Эти явления разрушили существеннейшее достижение Движения – структуру. Не принеся решительно никакой выгоды, такой результат вызвал только раздоры – распавшаяся структура стала уязвимой для ГБ и при этом – неработоспособной. Я думаю, этим в первую очередь определяется стремительное хирение Движения после арестов 77-го. Идти дальше по этому пути – смерти подобно.

Что же необходимо? Вы формулируете так: все – за стол переговоров. В таком упрощенном виде эта формула может иметь пропагандистскую ценность, однако вводит в заблуждение. Все? Нет, не все. Только те, кто признает этикет переговоров. Разумеется, нас интересует конечный итог, когда желательны все. Но прежде всего такой форум должен быть добровольным 0 далеко не все стремятся к столу, а заниматься призывами – дело пустое, надо работать; следовательно, переговоры должны начинаться не с уговоров, а с обмена мнениями немногих – другие присоединятся, если будет разумный эффект. Во-вторых, мы не можем начинать разговаривать с теми, кто не примет некоторых предварительных условий – мы должны представлять, что неприятие фундаментальных положений может погубить дело: разве можно, к примеру, не помнить о корыстолюбии? При этом, разумеется, дело не в словесном принятии условий – готовность к диалогу проверяется сотрудничеством, временем.

В-третьих, диалогу большому должен предшествовать внутренний диалог. Компромисс вообще понятие многостороннее – это компромисс человечества с природой, это компромисс миров, по Вашей формулировке, это социально-психологический компромисс внутри миров, это, может быть, больше – компромисс между ветвями человечества, не в смысле различия миров, но в смысле биологическом, если, конечно, грядущие события не разрушат основу такого развития. Так вот и диалог в соответствии с этим многоступенчат, и начинать надо снизу – с диалога между нами, сторонниками компромисса.

Восхождение к Большому диалогу сложно, но главный ограничитель и ориентир – время. При идеальном течении диалога время его сопоставимо со временем, отпущенным до Конца Света. Следовательно, основное, императивное условие – создание структуры диалога, максимально экономящей время. Бронтозавр Движения с его внутренней конспирацией слишком неповоротлив и слишком консервативен, чтобы пережить свой мезозой. Доверие – вот краеугольный камень переговоров, диалога, компромисса. Структура диалога должна быть избавлена от внутренних таможен.

Пожелание, увы! трудновыполнимое. Во-первых, Сопротивление, особенно битых и мятых жизнью его участников и идеологов, нам вряд ли удастся убедить – взгляды диктуются не столько разумом, сколько характером, а он имеет свойство портиться со временем. Во-вторых, диалог предполагает не только максимальную экспансию, но и защиту, скрытость для соответствующего этапа. Как нам достичь этого? Многослойностью, но как обеспечить горизонтальное доверие, если будут межслоевые перепонки?

Эту проблему, конечно, надо еще решить, выход не только не очевиден, но и неясен вовсе, однако совершенно очевидно, что горизонтальное доверие – условие, без которого успех невозможен.

Так как вряд ли из Сопротивления мы сумеем многих убедить в разумности такого подхода, то выход один – начинать сызнова, с нуля, и исходный пункт – общение.

81.06.17 ИЗ ПИЬМА К ВИКТОРУ СОКИРКО
<О компромиссе>⁴

Полный текст письма см.здесь.

"Компромисс - это компромисс между возможностями и правом, потребностями и разумом, могуществом и самой жизнью, ибо всесилие человека, это всесилие смерти".

…Как я мог предположить, хотя это предположение было робким, Вы понимаете компромисс не вполне так, как я. Это достаточно естественно, но дело в том, что расхождение носит принципиальный, я бы сказал критический, характер. Вы понимаете компромисс, как полуправду, как допустимую полуложь, без которой желаемый идеал обречен остаться маниловской мечтой. Вы ссылаетесь при этом на историю, на примеры политических партий, и Вы правы, ставя под сомнение - если только отбросить уверенность сомнения - реализуемость безупречного, чистого компромисса, компромисса без задней мысли. Но дело в том, что мы стоим перед лицом пусть необходимого, но сугубо политического компромисса, обеспечивающего нам, позвольте сказать - инакомыслящим, и свободу, и поле деятельности. Нет, наш компромисс иного рода!
К идее компромисса я пришел впервые в 68 г., когда передо мною разверзлась вся бездна несовместимости, когда я пережил страшный и окончательный переворот, открывший мне катастрофическую нереализуемость самых неизбежных, самых фундаментальных преобразований. И тогда компромисс стал выходом для меня, выходом в долгую подспудную работу, под защиту недосказанности и тайны. И этим духом пропитана моя работа, начатая тогда, но законченная лишь в 72 г. Но уже в 72 году я начал понимать компромисс иначе, произошел перелом, отшвырнувший прочь идею частного компромисса - а именно таким является компромисс политический.
По Вашему письму я понял, как хорошо вы помните патетический бубнеж Движения - мы не занимаемся политикой. Я противопоставлял себя ДД, ибо был политиком. Я почти с надрывом утверждал это, и, когда мои московские друзья восклицали "я не хочу думать о последствиях - о последствиях пусть думают политики", я должен был говорить - а тогда это было - плевать себе в лицо - так вот, я, я политик, и я обязан думать о последствиях. Отказ от политики означал для меня неполноценность, недостаточность, нежелание ответственности.
Но думать о последствиях - это значит учитывать все. Все не учесть - не мудрено и ошибиться, но никакого права не имеем мы отказываться от постоянной оценки, самооценки, сомнения. Так вот и вышло, что мои интересы не сосредоточились на критике сталинизма или на протесте против репрессий, а растеклись на проблемы всего нашего шарика, такого маленького и такого хрупкого.
Наблюдая за становлением глобальной цивилизации, трудно не обратить внимания на процессы дезинтеграции, так парадоксально, на первый взгляд, вламывающиеся в стройный поток гуманистической унификации. Поначалу меня озадачивал факт национализма во второй половине XX века, и непонимание, и нарастающая волна многостороннего озлобления. Однако довольно скоро я пришел к выводу, что складывающаяся цивилизация несет в себе зерна многоосновности. Т.е., если в прошлом любая цивилизация была обязана своим возникновением ассимиляции культурных традиций, смешению, ведущему к вырастанию цельного ядра, то нынешняя цивилизация, сливая воедино достояние всех культур мира, не только разрушает рамки между людьми и народами, но и заново создает их. Эти рамки не отделяют, как прежде, народ от народа, но создают не одно человечество, а человечество, разделенное на серию культур, сосуществующих и во времени, и в пространстве, непрерывно взаимодействующих, но неслиянных. Складывающаяся глобальная цивилизация не только создает возможность для таких культур, но и по структуре своей требует их существования. Но в механизме цивилизации еще нет структур сосуществования. Культуры, равно неизбежные, оказываются не только принципиально различными, несовместимыми, но и враждебными!
Этого мало. На фоне изложенных принципов в 72 г. я неожиданно для себя обнаружил признаки процесса - тогда для меня страшного и отталкивающего - адаптивной иррадиации вида H. sapiens. Вот когда проблема компромисса перестала быть для меня поиском пути к выживанию, перестала быть путем борьбы за торжество "нового", "лучшего", путем борьбы за победу. Не "лучшее", но разное! Компромисс - это не особая форма конспирации, это не полуложь, это сама правда, это искомая формула сосуществования. Компромисс нужен не для хитроумного вытеснения, но для разделения.
С тех пор мои взгляды весьма усложнились, т.к. я понял, что существуют ограничения, накладываемые ресурсами планеты на описанный процесс. И тогда стало очевидным, что искомый компромисс - извечно присущий жизни императив. Человечество посягнуло на него - но вот на краю гибели. Компромисс - это компромисс между возможностями и правом, потребностями и разумом, могуществом и самой жизнью, ибо всесилие человека, это всесилие смерти.
Вот почему я не приемлю понимания компромисса как временной уступки, вызванной недостаточностью (да попросту гигантским неравенством) сил. Компромисс, ответственность должны быть оценены как кардинальнейшие основы бытия; так, только так, если мы не хотим бессмысленной и чудовищной катастрофы. И этот дух компромисса должен пронизывать каждый наш шаг, а не быть абстрактным философским идеалом, так сказать, категорией.
Вот в этом наше с Вами существеннейшее расхождение. Я думаю оно преодолимо, даже более того, мне кажется сближение здесь неизбежным.
Что же до другой мысли, которой я хочу коснуться, то она упирается во фразу "Вы неосторожно примерили маску…", и здесь я должен признать, что не смог выразить мысли, поэтому хотя и расхождение явно, но это еще не спор, ибо по крайней мере одна из позиций не выявлена четко. К сожалению и Ваша позиция мне не очень ясна - здесь очень нужен был бы текст под рукой, - ни моего, ни Вашего нет. Поэтому - сначала.

<О Демократическом Движении и компромиссе.> "…позиции шестидесятых годов недостаточны, но не ложны, ибо только они смогли разорвать порочную цепь кружковщины, конспирации, сектантства".>

Я выбрал пример игры, сцены, где совместная работа и взаимная ответственность. Но сцену и в самом деле можно бросить, если игра фальшива, - лучше сойти, чем морочить публику, уподобляясь твеновским проходимцам. Пример неудачный и неубедительный, но Бог мой - я люблю примеры! - и простите мне, если перед пространным изложением я опять прибегу к аналогии.
Представьте себе, что не зная сил своих, а паче того нрава стихии, отправились в морскую прогулку. Пусть не Вам первому пришла в голову эта шальная идея, но Вы с энтузиазмом подхватили ее и увлекли других. И вот Вы в открытом море, и в море - шторм. Поздно каяться, поздно винить себя и других - от энергии Вашей и всех, кто в лодке, зависит Ваша жизнь. Что толку ломать руки? Забиваться под лавку? Нужно грести и черпать воду.
Вы скажете, что ж, если лодка тонет, если шансов нет? Но Вам не выйти, Вам не избавиться от долга перед товарищами - не дурно ли, отлынивая от отчаянного труда, беречь силы, взваливая свою ношу на других? Не дурно ли, взяв последний спасательный пояс, предоставить друзьям самим выкарабкиваться из беды? Глупо не уцелеть. Но глупость иногда свята: что проку в жертве Корчака, если дети его не пережили дня? Ведь скольким детям он мог быть еще полезен!
Всякое сравнение хромо. И Вы станете оспаривать правомочность моего сравнения, так давайте же вернемся к жизни, от сомнительных моделей к реальным ситуациям.
Вы пишите, что уступив во второстепенном, Вы остались верны главному. Что же это главное? Вероятно выход из тупика, избежание катастрофы, мыслимое только через соединение добрых воль разномыслящих, разнодеющих, противников и врагов. При недоверии, подозрении, озлоблении это, разумеется, невозможно, отсюда и призыв "Приглашения" к поискам взаимопонимания.
В стране, в которой мы живем, в стране, без активного участия которой искомое разрешение - абсурд, в стране, которая сама чуть ли не полная модель всеобщих проблем, - в этой стране любой поиск - крамола. Там, где более всего поиск насущен, царит мгла молчания. И что же удивительного в поиске-сопротивлении? То, что прорыв произошел, но бедствие - счастье.
Привычка молчать не способствует красноречию, бездействие не лучший учитель осмотрительности - разве этого мало, чтобы объяснить перехлесты? Солженицын и Буковский - этапы. Этапы поиска и обучения. Пройдя их и научившись, можем ли мы осуждать их?
Да, взявшись за одно, мы делаем другое, но виновны ли мы в том, что приступив к делу с завязанными глазами, с колодками на руках и ногах, с кляпом во рту, выплюнув который, мы излили накопившуюся слюну?
И если наконец, еще не поняв, что должно, мы поняли, что недопустимо, вправе ли мы осудить поиск с его ошибками и промахами? Мы избрали иной путь, но этот путь начинается не во вчерашнем дне, а в сегодняшнем, в конце пути, пройденном нами вчера с Солженицыным, с Буковским, с западной интеллигенцией, если хотите - с Картером. Только не надо забывать, что не мы следовали за ними, но чаще - они за нами, и если сеть взаимовлияний слишком сложна и мы запутались в ней, то это достойно огорчения, может быть сожаления, но не обиды и тем более не осуждения.
… Известно - логика объясняет все. Разум всему подводит оправдание. Вся соль в посылках, в выборе исходного взгляда. И здесь разум бессилен: мы помимо воли отдаем предпочтение прекрасному - или удобному, безопасному, выгодному, наконец. Логика нужна для теорем. А что делать с логикой, если аксиомы различны? Обсуждать имеет смысл, если исходный толчок общ. И в этом отношении Ваша позиция нанесла сильный удар идее компромисса: неубедительно, когда мировая выгода в одной упряжке с личным благополучием. Вдобавок не убедительно, когда при этом наносится удар тем, кто самоотверженно утверждал право поиска.
Еще раз - пусть мы ошибались, но выкристаллизовалась ли бы сама идея компромисса, как это было у меня в юности, но в жизни, в бурлящем водовороте страстей и противоборств, - если бы не было опыта Движения, в котором одинаково терпимы были все крайности и перехлесты? (И в этом смысле Буковский и Солженицын не этапы - формы, грани, неизбежно обреченные на постоянное возрождение и обновление). Я, к примеру, был нетерпим к апелляциям к Западу, но с каким удовольствием я воспринял обращение инициативной группы в ООН! Мои взгляды ближе к взглядам Солженицына, но мои друзья из "демократов" - впрочем, теперь все смешалось, - сам он был неприемлем для меня своей резкой прямолинейностью, нетерпимостью, политиканством. Я, лично я, не могу не благодарить Движение, почти все время воспринимаемое мною как оппонент, даже как антагонист, за чудесный дар - воспитание терпимости.
Жертвенность, самоотречение, открытость теперь очень многим кажутся неприемлемыми, ошибочными, уже давно слышатся голоса, осуждающие "самосажательство", но нельзя принять слов обвинения: да, позиции шестидесятых годов недостаточны, но не ложны, ибо только они смогли разорвать порочную цепь кружковщины, конспирации, сектантства. Только они смогли раздвинуть наш горизонт. Мы должны идти дальше, да, но не отвергая их, но продолжая, дополняя - откажись мы от Самиздата, и снова исчезнут в трясине разъединенности и глухоты, мы снова отупеем от информационного голода. Откажись мы от открытых выступлений - неизбежная деградация в секту будет нашим уделом. Понижение голоса - путь умирания. Вот поэтому я и говорю о неизбежности общественного движения крайностей, экстремизма Буковского: без них движение невозможно, а мы сможем продемонстрировать лишь жалкие и бесплодные потуги отщепенцев, презираемых власть имущими и отвергнутыми юношами с пламенным взором.
Вот поэтому защита завоеваний Движения - наше общее дело, и тех, кто продолжает бороться, вопреки неудачам, и тех, кто принял отказ от борьбы ради сотрудничества. Компромисс - состояние между крайностями. Уберите крайность "Хроники", и завтра крайностью будете Вы, а реставрация конформизма окажется неубедительной. Вот почему я против казенной лжи, вот почему я называю это предательством, ибо малая (как Вы считаете) ложь сия стала тяжелым ударом. Вот почему этого не следовало делать.
…
И я согласен с женой. Компромисс может быть достигнут только на пути честного сотрудничества: мы можем от много отказаться, мы можем не афишировать наши взгляды, мы можем их скрывать, мы можем придавать нашим высказываниям обтекаемую форму, не унижающую достоинство партнера, но мы не должны лгать! Мы должны избегать ситуаций, в которых надо говорить неприемлемые для партнера вещи громогласно, но попав в них, надо не лгать - случаи бывают разные, но принимая удар на себя, можно молчать, можно говорить горькую и болезненную правду, можно попытаться снять ситуацию, но нельзя ускользать ложью. Жена права: ложь разрушит доверие, крохи взаимопонимания, достигнутые пусть неловкой, но правдой.

17.06.81
В.

81.08.18 ИЗ ПИСЬМА К М.Я. ГЕФТЕРУ
<О Демократическом Движении. О структуре и бесструктурности>

Мы так часто говорили: "все мы разные, нас объединяет лишь принудительная общность ситуации", - что это стало расхожим штампом, аксиомой, останавливающей мысль. Точное определение, рано высказанное или очевидное, точное настолько, что лишь немного недотягивает до истины, иногда задерживает прозрение дольше, чем заведомая ошибка. Мы подчеркивали нашу разность, не желая ложных единств, насилия над собой, ошибочно полагая, что различие определяет несводимость к единству. Сейчас, когда "принудительная общность ситуации" осталась прежней, если подразумевать под этим нашу вычлененность из доминирующей культуры и давление власти, кажется, что единство было большим, чем иллюзией. Да позволительно мне будет высказать навязчивую гипотезу, предполагающую, будто единство было большим, чем иллюзией. Да позволительно мне будет высказать навязчивую гипотезу, предполагающую, будто единство было вызвано не присутствием, но отсутствием общего элемента: структур реализации социальных идеалов. Неорганизованность пространства социального действия предопределила волю к общению, поиск взаимопонимания.
Космос Движения - внутренне пространство Системы, образованное обвалами, эрозией, расползанием. Но распад был мифологизирован, и тогда, когда пространственный хаос толкал к поиску, идеология ядра Движения воспевала бесструктурность, атомарность. Я убежден, что в конечном итоге эта идеология не соответствовала стремлениям своих создателей (могу привести аргументы), однако она уберегла от скоропалительных рецептов и ненужных путей, создав новые критерии структурной адекватности. И это неоценимая заслуга. Но как всякая другая, эта идеология, пережив себя, лежит колодой на пути общественного развития, и когда видишь огорчение от сознания распространения склонности к "организованному действию", сам огорчаешься.
Речь об интервью некоего сотрудника Хроники. Интервью удивительно хорошее, умное, и приглашающее к диалогу. Если бы не некоторые обидные недодуманности, то его можно было бы считать идеальным. Быть может, перечитав его, я вернусь к диалогу, но пока я хотел бы лишь задать вопрос нам самим: в какой степени бесструктурность соответствует нашим целям?
Собственно, когда я говорю о "целях", я уже противопоставляю себя тем, кто воспевает бесстурктурность, ибо они отрицают и самое цель: мы слишком бессильны, чтобы хоть как-нибудь повлиять на ход событий, мы должны действовать так, чтобы наша совесть оставалась чистой. Почему вы не можете жить как крестьянин - спрашивает меня Л.И., - который сеет не столько в ожидании урожая, сколько потому, что не может не сеять? Ну, положим, басня о крестьянине, бросающем зерна в бесплодную землю, спорна. Спорна и бесцельность действий людей, провозглашающих бесцельность (в данном случае речь только о внешней результативности). Но на словах стремление к цели порицается как зло.
И если результат безразличен ("пусть" политики думают о результатах" - а политики заведомо зло), то какой смысл в организационных ограничениях? Любая структура суть компромисс, а компромисс в нравственном порыве - нож в сердце.
Нравственный протест возможен в любых условиях, это подобно чуду, и я думаю, что в 80-х возможны люди сродни Богораз и Ходорович, Великановой и Ланда. Однако движение нравственного протеста пришло к концу. Оно могло носить массовый характер только при девственной чистоте и голубой вере, когда обманутая невинность взрывалась лавиной возмущения. Сейчас разъедающий скепсис проник едва ли не во все поры общества. Сегодня нельзя быть голубым идиотом, сегодня можно быть либо просто идиотом, либо просто безнравственным - во всех прочих случаях не может быть и речи об идеологической непорочности. И если ошеломленная молодежь 50-х годов нуждалась лишь в детонации 61 года, то сейчас эпидемия попросту невозможна. Происходит привыкание к безнравственности бытия: то ли уродство приспособленчества, то ли сомнительный путь "ухода" из ситуации, то ли поиск всеобщего выхода, но этот последний уже не реализуется во всплеске чувства.
А ведь не случайно, что все структурные достижения вышли из другого течения Движения, которое можно было бы обозначить именами Солженицына, Буковского, Гинзбурга, Орлова… Путь каждого из подобных людей (а к ним я отношу и себя) отнюдь не безупречен с нравственной точки зрения, но в том мало беды, ибо большинство из этого направления обучаемо: происходит некий синтез, Солженицын, к примеру, впитывает и Амальрика, и Померанца, и Богораз. Разумеется, не всегда отказ от архаичных структурных стандартов полон, но вряд ли его стоит ожидать всегда от тех, кто сам формировал Движение, кто сам был в значительной степени сформирован до блестящих итогов.
И если третья струя Движения (Вольпин, Чалидзе, Твердохлебов), сыграв огромную роль, обречена, видимо, в суровых условиях нашего бытия угаснуть на время, то вышеописанное направление, по-видимому, будет определяющим на 80-е годы. Суть его заключается в прагматическом стремлении к преобразованию общественных структур организованным действием.
Автор интервью определенно говорит о работе, о решении проблем страны. Но как мыслима такая работа вне структуры? Я себе не представляю. Да и в интервью весьма недвусмысленно высказана мысль о невозможности сближения позиций государственного аппарата и интеллигенции, не говоря уже об интеграции последней в наш социальный организм. Отказ интеллигенции от обеспокоенности и социального действия так же немыслим, как и принятие ее позиций государством. Для выживания предлагается отказ от тотальной гласности, но как при бесструктурном, неорганизованном действии будет циркулировать информация? Бесконтрольная циркуляция та же гласность, только хуже, ибо развязывая руки ГБ, она мало что дает для динамичной работы.

18.08.81
В.

Примечания:

1. Об экологической проблематике см. также черновик "Об экономической реформе в СССР", "Круглый стол" в Черкизово, 2 сентября 2000 г., "круглые столы"  "Проблемы антроподинамики", 21 августа 2001 г., <Об экологических проблемах современного мира> 18 августа 2001 г. и др.; о "поликультурности" см. письма к Павловскому от 2 и 6 сентября 1984 года, <О национальном вопросе>, "Россия и вызовы всемирного кризиса цивилизации", 1994 г. и др.
Вернуться

2.  Ср. со словами из книги С.Л. Франка "Свет во тьме": "… в деле нашей христианской обязанности ограждать наших ближних и весь мир от зла, облегчать страдания, наша моральная ответственность за реальную эффективность нашей помощи ближним и миру может всегда вынуждать нас прибегать, где нет иной возможности, к мирским способам борьбы, неизбежно обремененным грехом, т.е. вступать на путь… расходящийся с путем внутреннего христианского совершенствования. В этой сфере христианский долг вынуждает нас скорее брать на свою совесть грех, чем, блюдя нашу личную чистоту и святость, из-за бездействия оказаться повинным в торжестве в мире зла, с которым мы не вступили в борьбу. Христианин обязан идти на грех в своей внешней борьбе со злом, т.е. в деле ограждения мира от зла, в том случае, если перед голосом совести грех бездействия будет больше греха, связанного с активным противодействием злу".
Вернуться

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!